Звезды пахучие
Мне обещает она.
«Будешь Поприщиным»,
Вздором насыщенным
С нею гудит сатана!..
Имя героя гоголевских «Записок сумасшедшего» не раз возникало в рецензиях на «Русских символистов».
«Вот достоинство Емельянова-Коханского, – писал Валерий Яковлевич Перцову, – пока мы – разные Брюсовы, Миропольские etc – проклинаем мир, запираемся на недели в своей комнате, прячемся от людей и делаем тысячу других глупостей – он бродит себе по библиотекам и мелким редакциям, читает все рецензии и может сообщить все новости». Однако негодование пересиливало: «Он был глупее обыкновенного, а хуже всего то, что со времен своих “Обнаженных нервов” он вообразил себя в самом деле поэтом. Прежде я не считал нужным осуждать его произведения – таким жалким казался он, а теперь приходится доказывать и ему, и его знакомым, что он двух стихов сладить не умеет»[307]. «Обнаженные нервы», как и «Кровь растерзанного сердца», – «вне литературы», – повторял Брюсов в набросках брошюры «Русская поэзия в 1895 году», над которой работал в конце года.
То, что «декадентская» часть «Обнаженных нервов» написана не более всерьез, чем «Кровь растерзанного сердца», сомнений не вызывает. Но что двигало автором? Только ли коммерческий расчет, умение использовать любой информационный повод и жажда известности, пусть даже скандальной? Словарь Семена Венгерова определил Емельянова-Коханского как «автора спекулятивных подделок под декадентство»[308]. Однако Валерий Яковлевич не зря заподозрил в нем «сыщика», не столько сотрудника полиции, сколько нечестного человека.
Показывая Брюсову «Кровь растерзанного сердца», Емельянов-Коханский «хвастался», что «занят писанием большого пасквиля-романа». Его беллетристические опыты остались мне недоступны, зато известна «проза» иного рода. 6 ноября 1895 года в газете «Русский листок» журналист Н. Ракшанин назвал автора «Обнаженных нервов» «шарлатаном». Затем он взял интервью у Брюсова, который публично отмежевался от Емельянова-Коханского. Тот не ограничился протестом в редакцию «Русского листка» и 21 ноября 1895 года написал большое письмо гонителю символистов Александру Амфитеатрову.
«В начале мая этого года я издал пресловутую и очень нескромную “шутку-сатиру” на наше “рассейское символичество” под заглавием “Обнаженные нервы”, приложил к книге, как настоящий адепт декадентства, свой портрет в костюме “шута горохового” и посвятил свои вирши не “стряпухе Созипатре”, а Египетской царице Клеопатре. Пресса и публика пришла в благородный гнев и приняла мои “пошлости и гадости” за чистую монету. Со всех сторон посыпались на меня справедливые и резкие обвинения и упреки… Ни одно издание не могло сказать ни одного сочувственного слова о моей книге: все обругали. И поделом: выпускаешь в свет “неясную сатиру” – объясни и не пиши о том, чего не ведает никто. <…> О моей “злой шутке” знали только “юнцы-ерундисты” или символисты с г. Брюсовым-коноводом. Я открыл им свою тайну еще задолго до издания своей “шутки”. Гг. символисты отговаривали меня от “опасного шага”, но видя, что я непоколебим, они подвергли меня “остракизму”»[309]. Причиной остракизма автор назвал чтение им «в пьяном виде» «неприятных пародий на их “детское кликушество”» – вроде тех, что вошли в раздел «Желчь»:
Я декадент! Во мне струится сила,
И светит мне полуночная мгла…
Судьба сама меня не раз щадила —
Полиция ж в участок отвела.
Далее автор заявил, что Брюсов по его совету подкупил Ракшанина для рекламы символизма, и попросил переслать письмо Буренину. «Нововременский» зоил дал новый залп по символистам, повторив обвинение в подкупе, и утверждал, что Емельянов-Коханский раскаивается в своей шутке, единственной целью которой было доказать, что все декаденты – шуты гороховые[310]. «Никакими средствами не брезгают, чтобы только уничтожить символистов», – с горечью писал Брюсов 13 декабря Перцову, узнав об истории с письмом[311].
Разрыв стал окончательным. Во втором издании «Обнаженных нервов» (с другим портретом) появились посвящения «В. Б-у» (Брюсову), «К. Б-ту» (Бальмонту), «А. Д-ву» (Добролюбову) с такими перлами остроумия – цитирую первое «На наступление зимы»:
Горло хрип издает:
В нем хрустит злой мороз —
Я в кишках слышу гнет,
В животе много слез.
Третье издание Брюсов в 1904 году (под псевдонимом «Д. Сбирко», который использовал только дважды) рецензировал как будто всерьез – писал о просто неудачной книге, а не о заведомой мистификации, в контексте полемики с совсем другими оппонентами: «Нельзя сказать, что г. Емельянов-Коханский был совершенно обделен дарованием поэта. Не возьмемся судить, что за поэт мог бы выработаться из него, если бы он относился к своему творчеству серьезнее, если б хотел учиться и работать. Во всяком случае, пойдя по проторенному пути, он мог бы занять место в ряду тех стихотворцев, которым критики толстых журналов раздают звания “симпатичных дарований” и “подкупающих теплотою чувства талантов”. Стоило г. Емельянову-Коханскому перестроить свои самодельные струны на принятый в либеральном лагере лад и начать лицемерно воспевать “стремленья дать немного света тому, кто светом обделен”, или столь же лицемерно попрекать “лениво дышащие розы”, – и его карьера была бы обеспечена. Из мелких ежедневных и еженедельных изданий, где он когда-то работал, он, подобно всем иным-прочим, поднялся бы, ступенька за ступенькой, до “Русской мысли” и “Русского богатства” и был бы включен г. П. Я. в “Русскую музу”{141}. Г. Емельянову-Коханскому такое искание литературных чинов за выслугу лет было нестерпимо, – и в этом его истинное достоинство. Впрочем, о г. Емельянове-Коханском уже пора говорить в прошедшем времени». «Круг его интересов узок, – добавил Брюсов, – настроения, которыми он живет, низменны. Г. Емельянов-Коханский в литературе похож на невоспитанного человека, который задумал быть развязным и смелым в обществе: все выходки его грубы и не столько смешны, сколько неприятны»[312]. Полагаю, что за последними словами стоят конкретные личные воспоминания.
В письме Емельянова-Коханского Амфитеатрову содержалось утверждение, позднее вызвавшее полемику среди брюсоведов. Речь шла о двух стихотворениях, опубликованных во втором и третьем выпусках «Русских символистов» за подписью З. Фукс. Критики гадали, мужчина это или женщина. «Будем надеяться, что “З” означает Захара, а не Зинаиду», – заметил в рецензии Владимир Соловьев. Ибо какая дама могла позволить себе такие «бодлерианские» стихи:
Труп женщины гниющий и зловонный. —
Больная степь, чугунный небосвод…
И долгий миг, насмешкой воскрешенный,
С укорным хохотом встает.
Алмазный сон… чертеж вверху зажженный…
И аромат, и слезы, и роса…
Покинут труп, гниющий и зловонный,
И ворон выклевал глаза.
Близким знакомым Брюсов уверенно писал, что это дама: «адреса госпожи З. Фукс я не знаю» (А. М. Добролюбову); «сколько у нас Зинаид! – Гиппиус, Венгерова, Фукс! – и все сочувствуют символизму!» (П. П. Перцову)[313]. Сомнений в реальности ее существования не было, однако это псевдоним. Вопрос в том – чей?
В 1927 году Николай Гудзий опубликовал исследование об альманахе «Русские символисты», где попытался установить подлинные фамилии авторов, укрывшихся – или спрятанных – под масками. На основании рукописей он атрибутировал тексты Брюсову. Однако в письме Амфитеатрову Емельянов-Коханский заявил, что стихи написаны им: «Своим “осуждением” меня г. Брюсов выкопал себе яму и уничтожил свое общество. Во 2 и 3 выпуске “Русских символистов” были помещены мои стихи за подписью Зинаиды Фукс (лисицы). Г. Брюсову было неизвестно, кто автор этих “произведений” и собственник “подходящего” псевдонима: Фукс. Он не подозревал, что автор – Фукс – я. Я могу представить в подтверждение своих слов ту особу, которая переписывала мои стихи и отсылала их г. Маслову – издателю символистов за подписью З. Фукс. (Пусть только г. Брюсов представит рукописи.) С моей стороны это была просто уловка! Гг. символисты никогда не поместили бы моих стихов, зная, что их автор я. Следовательно, г. Брюсов попался. Кроме того, стихи мои в сборнике были искажены тупым Брюсовым (у меня же хранятся полные подлинники). Наконец, каждому, кто прочитал мои “Нервы” и стихи З. Фукс, будет очевидно, что автор их я: уж больно форма, мотивы, образы схожи».
Ни Амфитеатрова, ни Буренина не заинтересовало то, как Брюсов «попался», и Емельянову-Коханскому не пришлось предъявлять доказательства. Публикатор письма Сергей Тяпков предположил, что утверждение могло быть верным и что Брюсов лишь исправил полученные из «самотека» стихи, как нередко поступал с другими авторами. Сергей Гиндин убедительно доказал принадлежность текстов Брюсову[314].
Сегодня очевидно, что разрыв с кругом Брюсова означал для Емельянова-Коханского потерю шансов на приличный литературный статус в будущем. Какими бы париями ни были декаденты тогда, автор «Обнаженных нервов» скатился обратно в болото бульварной журналистики и поденщины. 9 апреля 1897 года власти конфисковали все 600 экземпляров его книги «Шопот сатаны. Лирика – сатиры. Посмертные произведения. С автографом и таинственном портретом автора», отпечатанных без предварительной цензуры[315]