. Что в ней было, мы, видимо, не узнаем никогда. «Встретился вчера в Москве с Емельяновым-Коханским, – записал Брюсов 21 июля того же года. – Говорили. Он все такой же»[316]. «Он (Ем[ельянов-]К[оханский]) недавно женился», – сообщил Брюсов 11 августа Бальмонту[317]. Позднейшую продукцию «первого смелого» составляли сочинения вроде «Московской Нана» (о проститутке) или «Тверского бульвара» (об убийстве в доме свиданий), но также очерк о популярной итальянской поэтессе Аде Негри. Мне читать их не приходилось – книги Емельянова-Коханского очень редки и зачастую отсутствуют даже в крупных национальных книгохранилищах.
Последней репликой в диалоге с Брюсовым стало хамское даже для Емельянова-Коханского послание к юбилею Брюсова – неясно только, к 25-летию литературной деятельности в 1914 году или к пятидесятилетию рождения в 1923 году:
Бесспорно ты талантлив был,
Но с юных лет ты в гнили плыл…
В своей «поэзии-окрошке»
Ты пел про все: про ясны ляжки
Одной козы знакомой Машки,
Потом про серенькие ножки
Какой-то гениальной мошки!..
Твои хвалители все встали на ходули,
Когда тебя в бессмертие вогнули…
В апреле 1933 года автор подарил список писателю Николаю Телешову (почему ему? Судя по его помете, он сам удивился) с пояснением: «Эта экспромтная эпиграмма, которую я сочинял ровно полчаса, была отнесена мною в день юбилея и передана мною в руки привратницы. Беспокоить его лично в день юбилея я и не “осмелился”. <…> Ответа на эту эпиграмму от Брюсова я не получил. Он только, встретив меня на Рождественке, поблагодарил за память! <…> Показывать эту эпиграмму можно, но только не всем! Вы спросите, кому же? Интимным и высококультурным друзьям. Верхоглядам и неумным и необузданным поклонникам Брюсова ее не сообщают. Они не поняв ее коронной цели меня сгоряча ругнут сплеча». Телешов справедливо оценил текст как «верх пошлости»[318].
В «буднях советской недели» места «первому смелому» не нашлось. О последних годах его жизни (он умер в Москве в 1936 году) мы почти ничего не знаем, кроме беглого свидетельства Юрия Ивановича Данилина: «Я познакомился с Емельяновым-Коханским около 1927 года, в пору своей работы в “Вечерней Москве”, где он ухитрялся зарабатывать какие-то гроши, принося фотографии былых писателей к их юбилейным датам»[319].
«Обнаженные нервы» все же подпортили репутацию Брюсова, которого иногда стали путать с их автором. В конце октября 1902 года Чехов послал Бунину открытку с портретом Емельянова-Коханского, написав:
«Милый Жан!
Укрой свои бледные ноги!»[320]
А в 1946 году Иван Тхоржевский в парижской книге «Русская литература», больше известной по разгромной рецензии Бунина, всерьез назвал их первой книгой Брюсова, утверждая, что «среди прочего вздора» там был и моностих про «бледные ноги»[321]. В книге есть интересные и яркие страницы, но Иван Алексеевич оказался прав: «Хлестаков опять и опять зарапортовался»[322].
Алджернон Чарлз Суинбёрн. «Прозерпины взгляд странный»{142}
«Да! разные бывают декаденты, – шутливо писал Валерий Брюсов 14 июля 1895 года Петру Перцову. – Вот и другой мой “приятель” г. Долгинцев – тоже декадент. Он даже сообщил Миропольскому, что вступил в переписку с Бодлером… Каково! это в 1895 году! Замечательный человек!»[323]
Веселое настроение Брюсова понятно – Бодлер умер в 1867 году… Возможность написать кумиру при его жизни – счастье, получить ответ от него – чудо. Брюсов писал Верлену, но чуда не произошло. В 1902 году юный нью-йоркский поэт Джордж Сильвестр Вирек, пока еще писавший стихи только по-немецки, «потратив немало усилий, сочинил письмо своему поэтическому божеству – Суинбёрну. А потом вдруг задался вопросом, жив тот или нет. Он не знал, что автор “Стихов и баллад” находится (с 1879 года. – В. М.) под присмотром няньки-трезвенника Уоттс-Дантона. Наконец, он выяснил, что Суинбёрн еще на этом свете. Долгая пауза (после отправки письма. – В. М.) и никакого ответа. Тогда он написал доброму старому другу Анне Гербертс, которая собиралась за границу, и попросил ее посетить Суинбёрна. “Он должен ответить”, – капризно настаивал Вирек»[324].
Самоуверенный юноша не знал, что шансов у него не было. Дороживший уединением, Суинбёрн поручил вскрывать всю корреспонденцию, кроме как от членов семьи, своему другу Теодору Уоттс-Дантону, в доме которого жил, и его жене Кларе. Они же часто отвечали за него. В зрелые годы поэт «искренне возненавидел писать письма», поэтому порой игнорировал даже деловые бумаги от собственных издателей. Послания от незнакомцев, прежде всего от начинающих литераторов и искателей автографов, отправлялись прямо в корзину. «Он отказывался даже взглянуть на неопубликованные рукописи новичков, так что в литературном мире те меньше всего могли рассчитывать на внимание автора “Аталанты в Калдионе”. Такое отношение может показаться недоброжелательным, но его дни были слишком заняты собственной работой, чтобы находить время для советов начинающим»[325].
Алджернон Чарлз Суинбёрн был ровесником Викторианской эпохи: он родился 5 апреля 1837 года, ровно за два с половиной месяца до вступления на престол королевы Виктории и менее чем через два месяца после смерти Пушкина. «Отмечающий свой юбилей, пятидесятилетие рождения, Суинбёрн может быть по праву назван полностью и исключительно викторианским поэтом», – тонко польстил ему Ричард Шеферд в предисловии к персональной библиографии поэта, изданной в год пышно отмечавшегося «золотого юбилея» правления Виктории[326]. Когда в 1901 году Викторию сменил Эдуард VII, бывший всего на четыре года моложе Суинбёрна, тот считался величайшим поэтом Англии. Некогда скандализовавший британское общество, он воспринимался как живой и даже последний классик, после которого поэзия уже не будет той, что прежде. Рыцарское достоинство, звание поэта-лауреата или титул лорда, как у Альфреда Теннисона, не подошли бы Суинбёрну, но с 1903 года и до смерти его ежегодно номинировали на Нобелевскую премию по литературе, которую он так и не получил.
Старший из шестерых детей капитана (позднее адмирала) Чарлза Генри Суинбёрна и его жены Джейн Генриетты, дочери графа Эшбернэма, Алджернон – Реджи, как его звали в семье, – был потомком старинных, знатных, но не титулованных родо́в. Он родился в Лондоне, но вырос в деревенском имении в Бончёрче на острове Уайт. Море символизировало «свободную стихию», а слова «свобода» и «стихия» как нельзя лучше подходят для описания его темперамента и в жизни, и в стихах. Похоронили поэта тоже в Бончёрче, рядом с приходской церковью. Неудивительно, что критик Эдмунд Госс{143} и коллекционер Томас Джеймс Уайз, купивший архив и библиотеку Суинбёрна{144}, назвали подготовленное ими Полное собрание сочинений поэта (20 томов) «бончёрчским изданием».
Будущий поэт с детства свободно владел французским и итальянским языками. Его литературные вкусы сложились в привилегированной школе в Итоне, где он учился в 1849–1853 годах. Время, проведенное там, Суинбёрн вспоминал с удовольствием, но напрашивающаяся аналогия с Царскосельским лицеем нуждается в поправке (в какой именно – читайте дальше). Был у него и свой «старик Державин», который «заметил и, в гроб сходя, благословил», – патриарх британской поэзии Уильям Вордсворт. Суинбёрны-родители со старшим сыном навестили его на Рождество 1849 года, за полгода до смерти.
В Итоне юноша зачитывался Шекспиром и пьесами «елизаветинцев», открыл для себя античных классиков, причем греков ценил больше, чем римлян, затем Виктора Гюго, в которого влюбился на всю жизнь. Свидетельство тому – их переписка и статьи Суинбёрна о Гюго, пестрящие словами «величайший», «самый» и «наиболее». «После ранних романтиков, которые едва ли заметили существование французской поэзии, и критиков, которые ее осуждали, первым английским поэтом XIX века, который посмотрел через Ла-Манш и обнаружил там поэтов, был Суинбёрн»[327]. Прекрасным подспорьем оказалась библиотека его деда сэра Джона Суинбёрна, дожившего до девяноста восьми лет. Родившийся и выросший во Франции, в молодости друживший с Мирабо, сэр Джон больше походил на французского аристократа времен «старого порядка», нежели на британского помещика. От него же внук унаследовал приверженность республиканским идеям, что не помешало ему стать убежденным патриотом Британской империи. В дедовском доме в Нортамберленде юноша проводил летние каникулы, так что считал его родным. Кататься на пони по вересковым полям было не менее приятно, чем гулять по морскому берегу, наблюдая за волнами, парусами и чайками. Пейзажи формировали «глаз» будущего поэта и позже заполнили его стихи.
Эрудиция и любовь к книгам не сделали Алджернона «ботаником». При маленьком росте и хрупком телосложении он любил спорт, хорошо плавал и ездил верхом и умел постоять за себя. Уже в Итоне начал проявляться бунтарский нрав, из-за которого он весной 1853 года оставил школу. О том, чем Суинбёрн занимался в следующие два с половиной года, даже его первый биограф Госс, лично знавший своего героя, пишет лишь вскользь. Шла Крымская война, и на время юноша увлекся мыслью о военной службе, но натолкнулся на сопротивление родителей, понимавших, что Реджи и армия точно не созданы друг для друга. В 1855 году юноша впервые съездил за границу – в Германию, но из всего путешествия запомнил только шторм во время обратного пути.