В январе 1856 года Алджернон поступил в Баллиоль-колледж в Оксфорде, о котором вспоминал неохотно и без малейшей симпатии. Здесь он вел уединенный образ жизни, занимался исключительно литературой и языками, включая классические, и не участвовал ни в соревнованиях, ни в пирушках. «В студенческие дни, когда многие преподаватели считали его лентяем, он экспериментировал с неиссякаемой энергией и перепробовал все формы поэтического выражения. <…> Неутомимый энтузиаст, он брался за лирику, драму, эпос, критику, прозу», – писал Госс в предисловии к первому тому «бончёрчского издания», где были впервые собраны (многие впервые напечатаны) «Ранние стихи» Суинбёрна[328]. Прямо как Брюсов, который в гимназические годы «перепробовал все формы – сонеты, терцины, октавы, триолеты, рондо, все размеры… писал драмы, рассказы, романы». Декадентства в этих опытах еще не видно, хотя автор и называл ночь «древней матерью священной луны».
Огромное влияние на юношу оказало знакомство с создателями основанного в 1848 году Прерафаэлитского братства – поэтом и художником Данте Габриэлем Россетти, его братом Уильямом Майклом Россетти, критиком и будущим летописцем этого литературно-художественного движения, Эдвардом Коли Бёрн-Джонсом и Уильямом Моррисом, стремившимися возродить традиционные промыслы и ремесла. Они стали друзьями Суинбёрна на всю оставшуюся жизнь, но «декадентами» их не назвать – как и сам Суинбёрн просил не называть его «прерафаэлитом». Призыв вернуться к дорафаэлевскому искусству был не реакционным, но революционным, – недаром братство появилось в год революций, потрясших многие европейские страны. Моррис одним из первых оценил поэтический талант Суинбёрна, восторженно встретив появление первой песни{145} поэмы «Королева Изольда» в недолговечном (всего три номера) журнале «Студенческие записки» (декабрь 1857 года). Данте Габриэль Россетти (далее будем называть его просто по фамилии, в отличие от менее знаменитого брата) и другой прерафаэлит, Джордж Фредерик Уотс, написали портреты друга, к которому относились как к младшему брату, – в черно-белом воспроизведении теряется огненно-рыжий цвет волос. В молодом человеке с роскошной шевелюрой и мечтательным взглядом трудно узнать лысого бородача с напряженным лицом, как будто он слишком резко завязал с выпивкой, – таким многие поколения читателей запомнили Суинбёрна по портретам в изданиях его сочинений, по шаржам и карикатурам.
Политические страсти захватили юношу не меньше, чем поэтические, и поначалу были даже более радикальными. «Дар Суинбёрна – способность к страсти. <…> Страсть – способность к ненависти, как и к любви, – писал Джордж Эдвард Вудберри, автор первой американской книги о поэте. – <…> B самой простой форме она проявилась в революционных стихах. <…> Это началось с песен об Италии в великие дни ее патриотов, [песен,] ставших первыми плодами любви к этой стране и личного восхищения Мадзини{146}. Суинбёрн не излагал постулаты своей веры, поскольку был захвачен не интеллектуальным увлечением, но жаром и восторгом, возносившими его ввысь»[329]. На стене студенческой комнаты появился портрет Мадзини, а в «Оде к Мадзини» (1857) молодой поэт придал политической борьбе в Италии эпический, если не апокалиптический характер. Годом позже комнату украсил портрет другого итальянского революционера – Феличе Орсини, приговоренного к смертной казни за попытку убить французского императора Наполеона III. Алджернон ненавидел «ничтожного племянника», как и его «великого дядю», поэтому, отправляясь в 1858 году с родителями в Париж, дал им слово вести себя подобающим образом. В Баллиоле поведение Суинбёрна считалось вызывающим, поэтому в 1859 году возмутителю спокойствия пришлось на время оставить колледж под предлогом индивидуальных занятий. Осенью он вернулся в Оксфорд, но уже через месяц покинул его навсегда, не получив диплома бакалавра. И даже 48 лет спустя деликатно отклонил предложение главы университета лорда Кёрзона о присуждении ему почетной степени.
Проведя зиму у своего почти столетнего деда, Алджернон обосновался в Лондоне, однако в столице ему не сиделось, и он на многие месяцы уезжал в деревню или к морю. Суинбёрн погрузился в литературно-художественную жизнь своих друзей Россетти, Моррисов и Бёрн-Джонсов, на картинах и витражах которых легко узнаются тонкие черты его лица и шапка рыжих волос. Он всерьез занялся литературой, но стихотворные трагедии на исторические темы, предназначенные для чтения, а не для сцены, успеха не имели. Только «Аталанта в Калидоне»{147} («Atalanta in Calydon», 1865), написанная в доме братьев Россетти в Челси, прославила автора как виртуоза английского стиха, которого сравнивали с Шелли.
Переезд в Челси стал последствием трагедии в семье Россетти. 11 февраля 1862 года Элизабет Россетти, урожденная Сиддал, жена Данте Габриэля и натурщица многих картин прерафаэлитов, умерла от передозировки опиума, который она принимала как болеутоляющее. Этому предшествовали болезнь, рождение мертвого ребенка и ссоры с мужем из-за его богемного образа жизни, поэтому в случившемся подозревали самоубийство. Суинбёрн все время был рядом, пытаясь утешить друга, но Россетти впал в тяжелую депрессию, которую не смог преодолеть до конца жизни, приблизив его алкоголем и наркотиками. На похоронах он положил в гроб Элизабет рукопись своих стихов и… через семь лет добился разрешения на эксгумацию, чтобы достать их и опубликовать… но это сделали другие руки. «В истории с рукописью, погребенной в гробу жены, – весь Россетти, – сказала позже великая актриса Элеонора Дузе. – Он мог сделать это, мог раскаиваться в этом, но должен был сам прийти и забрать их»[330].
Первым из журналов Суинбёрну открыл свои страницы респектабельный «Spectator». В 1862 году там появились полдюжины его стихотворений, рассказ и анонимные хвалебные статьи об «Отверженных» Гюго и «Цветах Зла» Бодлера, посланные авторам. Гюго ответил сразу. Бодлер лишь год спустя – после напоминания через общих знакомых отправил Суинбёрну полную восторгов брошюру «Рихард Вагнер и “Тангейзер” в Париже» с надписью: «На добрую память и с тысячей благодарностей». Его письмо, написанное несколько позже: «Я никогда не думал, что английский литератор может так глубоко почувствовать французскую красоту, французский замысел и французскую просодию», – не дошло до Суинбёрна из-за нерадивости человека, взявшегося его передать, и нашлось только в 1912 году, когда адресата не было в живых[331]. Услышав в апреле 1867 года о смерти Бодлера, британский собрат написал элегию «Ave atque vale»{148}. Слух оказался ложным, хотя жить поэту оставалось всего несколько месяцев. Стихотворение увидело свет 11 лет спустя:
Увы! Пусть летят мои песни следом,
Старший, лучший певец, но твоих не догнали,
Лишь следы быстрых ног они повстречали;
Смех загадочный, с тайной насмешкой приветы
От слепой и немой царства мертвых охраны,
Из-под темной вуали Прозерпины взгляд странный,
Уст бескровных тихий, унылый вздох,
Из забытых глаз слез нечастый звон:
Только это нашел, устремившись вдогон,
Увидел, услышал тоскующий дух,
Только это находит он…
И я тоже здесь, на твоем отпеванье,
Где костер догорел и насыпали землю,
Принесли мы жертвы, что боги приемлют,
И во имя мертвых творим возлиянье;
Я беззвучно приветствую мертвых и щедро
Одаряю богов, что земные недра
Населяют незримо, храня вечный покой.
Ароматы и мед – вот мой нынешний дар,
И плоды, что нашел я в своих садах,
Как Орест, возлагаю дрожащей рукой
Прядь волос на могилы алтарь{149}.
Утверждения о близости Суинбёрна и Бодлера стали расхожими. Однако неменьшее место во французском пантеоне британского поэта занимали Теофиль Готье (в сборник памяти которого он в 1872 году дал целых десять стихотворений), Шарль Леконт де Лиль, Стефан Малларме (с которым он переписывался), не говоря о Гюго; он также хорошо знал Мюссе, но не любил его из-за «слащавости». Применительно к Бодлеру речь может идти скорее об общих темах и мотивах, нежели о близости мировоззрений. «Они часто берут близкие, если не одинаковые сюжеты… но сходство ослабевает и даже исчезает по мере более глубокого проникновения в их произведения», – писал в 1877 году Герберт Гарви. «У меня всегда было мало общего с Бодлером, хотя я сохранил юношеское восхищение его гением в лучших вещах», – признал Суинбёрн в 1901 году, когда автор «Цветов Зла» был в зените посмертной славы. Историк литературы Р. Тэмпл позже назвала «пристрастие девяностых (1890-х годов в Великобритании. – В. М.) к Бодлеру» «злосчастным пристрастием, в формирование которого Суинбёрн, хоть и бессознательно, внес немалый вклад», пояснив: «Это пристрастие возникло главным образом из привычки объяснять самые чувственные моменты в ранней поэзии Суинбёрна подражанием Бодлеру»[332].
Успех «Аталанты в Калидоне» и трагедии «Шастеляр» («Chastelard», 1866) о печальной судьбе французского придворного Марии Стюарт побудил Суинбёрна к изданию книги стихотворений, поскольку именно его лирика вызывала наибольший восторг друзей. Авторское чтение, обычно в студии кого-то из художников, настолько завораживало слушателей, что они в прямом смысле слова опускались на колени и как минимум однажды венчали поэта настоящим лавровым венком. Россетти побуждал младшего друга смелее вступить в битву за новое искусство, не предполагая, насколько яростной окажется эта битва.