Уже в колледже Суинбёрн осознал себя врагом не только тирании, но и церкви. Следующий шаг – отвержение христианства, которому поэт предпочитал античное язычество (сейчас его привлекли бы к ответственности за «оскорбление чувств верующих»). Проникнутый печалью о судьбе древних богов в мире, где «победил Галилеянин», «Гимн Прозерпине» снабжен подзаголовком «после принятия Римом христианской веры». Как и многие стихотворения Суинбёрна, он слишком длинен, чтобы цитировать его здесь целиком, поэтому приведу начало:
В этой жизни успел убедиться – остывает горячая страсть;
Назови меня другом, царица, и яви, о богиня, власть.
Ты сильнее, чем день или утро, больше горя и счастья времен;
Прозерпина, даруешь нам мудро не печаль и не счастье, а сон.
Сладки танцы голубки, и сладок дух вина от лозы молодой;
Но твоим дарам люди рады, не любви и не пене хмельной.
Трижды славен бог Аполлон, его кудри и струны из золота,
Нам идти за ним горько – он чудным ликом прекрасен,
но холоден.
Я от пенья устал, и венок раздирает мне лоб; на воле
Отдохнуть хочу, одинок, от молитв, от восторга и боли.
Боги дали дыханье на час; о них больше узнать не суметь,
Как любовь, они мучают нас, и они же прекрасны как смерть.
Вас, казнили, о Боги, и вымели вон, и тронов лишили навек,
Говорят, что мир освобожден, и не будет страдать человек!
В Граде новые Боги, в цветах, ими порваны ваши плети,
Состраданье в Божьих сердцах, и в жалость тела их одеты.
Но, по мне, новизна бесплодна, пошлых дней тщета
неприкрыта,
Сколько было героев свободных, тех, чья слава ныне забыта!
Это схватка упорных бойцов: само Время и Боги в борьбе,
Из Любви иссохших сосцов жизни сок забирают себе.
Примиритесь, звенит мой голос, да, вы все, отдохните чуть,
От Любви отойдите голой, да ее не иссякнет грудь.
Ты выцедишь всё, Галилеянин? Ведь нет тебе дела до них —
До шествий в лаврах с пэанами, до нимф веселых лесных,
Чьи груди пуха нежней и колеблются в такт дыханью;
До милой Любви гостей, их предсмертного ликованья?{153}
Вирек отчеркнул на полях весь фрагмент, начиная со строки семь, а выделенное мной курсивом – тремя чертами. Далее он подчеркнул еще четыре строки, но их я процитирую в другом переводе, который в данном случае кажется более удачным:
Галилеянин, ты победил! Мир с тобой стал намного серей,
Он воды из Леты испил, он пресыщен обильем смертей.
Лавр зелен только весной, любовь только день сладка,
После мая лавр сухой, любовь от измены горька{154}.
Не переведенное на русский язык стихотворение «Анактория» – по имени возлюбленной древнегреческой поэтессы Сафо – обычно вспоминают в связи с декадентским мотивом лесбийской любви. Вудберри трактовал его как «протест против власти богов» и «выражение возможности человека победить в схватке с богами» – в духе античности, а не современного атеизма. Вторая важная тема – бессмертие поэта в его стихах, какие бы испытания и несчастья ни преследовали его при жизни. Даже гнев богов[337].
Вирека с юности занимал гермафродитизм – не в медицинском, но в платоновском смысле – «двойное цветение страсти», как он цветисто выражался. Поэтому, читая Суинбёрна, он не мог пройти мимо цикла сонетов «Гермафродит» (здесь и далее курсивом даны подчеркнутые им строки):
Страсть или сон, плеск волн иль тьму глубин —
Что ты таишь в томящей тайне взгляда?
Цветы ли расцветающего сада
Или нежную росу ночных долин?
Любовь – вокруг, она – наш властелин,
Но что тебе дает она в награду?
Ты не мужчина – женщинам в отраду,
Не женщина – отрада для мужчин.
Зачем безмозглый Бог взрастил прекрасным
Бесплодных двух цветков узор двойной?
Вспоил дождем, вскормил под солнцем ясным
И облик твой овеял красотой?
Затем, чтоб в одиночестве безгласном
Тебе пройти бесцельно путь земной?{155}
Всего две «звезды» получил «Сад Прозерпины» – самое знаменитое стихотворение Суинбёрна. «Прозерпины взгляд странный» не раз упоминается в его стихах, вызывая в памяти картину Россетти «Прозерпина», «Джоконду» прерафаэлитов (хотя на мой вкус «Прозерпина» куда прекраснее «Джоконды»). Переводчики не раз пытались справиться с пленительным в оригинале, но трудным для передачи текстом. Вирек отчеркнул на полях следующие строфы:
Мне чужд огонь дерзаний,
Скучны мне смех и стон,
Устал я от желаний
И жизнью утомлен,
Устал от роз унылых,
Цветущих на могилах,
Устал от грез постылых —
Мне нужен только сон{156}.
Перевод не идеален, но близок к оригиналу, с которым в более известной версии Михаила Донского совпадают лишь отдельные слова. Идем дальше – следуем за пометами влюбленного читателя.
В удачи и невзгоды
Не верим мы давно,
Нам неподвластны годы,
Грядущее – темно;
Любовь бессильной стала
И сетовать устала
На то, что жить сначала
Начать ей не дано{157}.
У предпоследней строфы стихотворения – особая судьба. Ею пленился Мартин Иден из романа Джека Лондона, пользовавшегося в России огромной популярностью. В Интернете был проведен конкурс на перевод одной этой строфы, но по близости к оригиналу никто не превзошел Раису Облонскую, переводчицу «Мартина Идена»:
Надежды и тревоги
Прошли, как облака,
Благодарим вас, боги,
Что жить нам не века.
Что ночь за днем настанет,
Что мертвый не восстанет,
Дойдет и в море канет
Усталая река.
Это хорошо, но можно лучше. Если бы я знал как – попробовал бы сам.
Наконец, «Баллада гнета» – единственное стихотворение, удостоенное трех «звезд». В пометах легко усмотреть рефлексию пожилого Вирека по поводу «гнета долгих дней» и «мертвых лиц», но такие размышления присущи уже его ранним стихам. Да и Суинбёрн написал «Балладу гнета» еще молодым.
Гнет долгих дней. Прошепчешь ты, устал,
Когда тревожна явь и скорбен сон,
Во тьме ночной: «Скорей бы день настал»,
А на заре: «Скорей бы умер он».
Ты скорбью станешь сыт и облачен,
И сердца сумрак, пустотой томим,
Тебе заменит пурпур и виссон.
Таков конец желаниям людским…
.............................
Гнет мертвых лиц. Ни взору, ни перстам
Их не вернуть, когда пройдет их срок.
Где почва не приносит злаков – там
Они впотьмах блуждают без дорог,
И льется безнадежных слез поток,
И всё скользит, скользит, неумолим,
Покорный власти времени песок.
Таков конец желаниям людским{158}.
Почему, обращаясь к Суинбёрну, мы должны руководствоваться мнением и выбором Вирека? – спросит читатель. «Должны» – неподходящее слово. Верлен глазами Брюсова – не идеальный Верлен, но куда лучше, чем Верлен глазами бездарного переводчика или недоброжелательного критика. Идеального Верлена вообще не существует. Даже если вы прочитаете все его сочинения в оригинале (нелегкий труд!), это будет лишь ваш собственный Верлен. Брюсов и Сологуб с любовью и пониманием открывают нам Верлена, открывая при этом самих себя. Вирек с любовью и пониманием открывает нам Суинбёрна. Но сначала он сделал это для широкой американской публики.
В Новом Свете имя Суинбёрна знали, но круг читателей был ограничен в том числе дороговизной книг. Поэтому Эмануэль Халдеман-Джулиус, прозванный «Генри Фордом книжного мира», произвел настоящую революцию в книжной торговле, когда в начале 1920-х годов стал выпускать «Маленькие голубые книжки» форматом 9 × 12 сантиметров, объемом по 32 или 64 страницы убористой печати на бумаге чуть лучше газетной. Они стоили 10 центов – цена пачки жевательной резинки – и продавались до 10 миллионов экземпляров в год. Для американского рынка это был прорыв, хотя Германию уже до Первой мировой войны завоевала дешевая миниатюрная серия издательства «Reklam», а Россию – «Универсальная библиотека» Владимира Антика. Халдеман-Джулиус хотел сделать общедоступными достижения мировой культуры, не вульгаризируя их, но «популяризируя в самом лучшем смысле этого неверно употребляемого слова»[338]. Он не был декадентом, но, ненавидя пуританизм и ханжество, понимал его значение. Поэтому каталог «Маленьких голубых книжек», в котором за несколько лет появилось более тысячи названий, открывали «Рубайат» Омара Хайяма (одна из любимых книг юного Суинбёрна, а для тогдашней Америки – «вольная», если не «опасная») и «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда.
Назначенный ответственным за декадентов, Вирек составил и снабдил предисловиями сборники Суинбёрна, Россетти, Уайльда, Альфреда Дугласа (того самого Бози, возлюбленного Уайльда) и Франсуа Вийона, считавшегося предшественником декадентов. В первый из двух «изборников» Суинбёрна – «Стихи и баллады» – он включил девять из пятидесяти одного стихотворения «первой серии»; во второй – «Триумф времени» – 11 стихотворений, включая еще четыре из «первой серии». Первой книжкой составитель хотел представить Суинбёрна как «поэта-лауреата Греха», второй как «разочарованного язычника, напитавшегося новой страстью от свободы и моря»