[339]. Обе завершаются «ударными» текстами: первая «Садом Прозерпины», вторая «Балладой гнета».
В 1910-е годы Вирек увлекся психоанализом и стал применять учение Фрейда к анализу поэтического творчества, включая собственное. «Фрейдистская психология дает нам ключ к душе, – с жаром неофита писал он в 1925 году в статье «Фрейдистские блики Суинбёрна». – Каждый, кто судит о жизни и литературе, должен быть психоаналитиком»[340]. Сразу вспоминается знаменитый символистский, как сейчас сказали бы, мем: «Каждый поэт должен быть мистическим анархистом. Потому что как же иначе». «Психоанализ освещает прошлое так же, как и будущее, – с уверенностью знающего продолжал Вирек. – Байрон, Уайльд, Россетти, Суинбёрн предстанут в новом свете, если мы испытаем их души инструментами психоаналитической лаборатории».
Психоанализ поэзии и поэта был новым словом: Вирек никого не повторял, хотя не претендовал на оригинальность самого метода. Оговорив в предисловии к «Стихам и балладам», что «мы мало знаем о жизни Суинбёрна и судим лишь по произведениям», он обошел стороной его неуравновешенность, мазохизм и алкоголизм. Критик-фрейдист попытался истолковать личность и стихи героя с помощью понятий «бисексуальность» и «третий пол», опять-таки понимаемых психологически.
«Все великие поэты бисексуальны», – утверждал Суинбёрн, имея в виду способность проникать в тайны сознания и подсознания другого пола. «Только природная бисексуальность человека позволяет одному полу понять другой», – вторил ему Вирек. В стихах Суинбёрна героинь, «дочерей мечты», больше, чем героев. «Сафо – его сестра, Катулл – его брат. В нем вибрировал ритм не только их стихов, но и их крови». Однако Сафо ближе поэту, чем Катулл. К сожалению, на русский язык не переводилось его стихотворение «Анактория» из «первой серии» «Стихов и баллад» – обращение Сафо к своей возлюбленной с полным «букетом» декадентских мотивов вплоть до садомазохизма и каннибализма. «Его не привлекал собственный пол, – утверждал Вирек. – Его страсть обращена к женщине, но он любит ее не со страстью мужчины, а с лихорадочной жаждой лесбиянки к своему полу… Психоанализ может разрешить эту загадку», – писал он, на всякий случай выставив частокол ссылок на авторитеты.
Второй аспект личности и поэзии Суинбёрна – мировоззрение и отношение к религии. Называвший себя «протестантом по рождению, язычником по темпераменту, пантеистом по убеждениям», Вирек озаглавил предисловие к «Триумфу времени» «Путь Суинбёрна к пантеизму»: «Разочарованный в богах, измученный любовью, он обратился к стихиям, к морю и духу свободы»[341]. Автор не скрывал яростного антихристианства поэта, но трактовал это не как атеизм, то есть материалистическое отрицание существования Бога, не как присущее романтикам богоборчество или «боготворчество, стремление к новому духовному абсолюту»[342], но как приверженность дохристианскому язычеству. Признанный знаток классической древности, Суинбёрн в 1875 году писал одному из друзей: «Я всегда чувствовал греческую историю и мифологию (в глубоком и широком смысле) куда более близкой к нам, нежели еврейская», то есть библейская[343].
Одну важную ипостась Суинбёрна, а именно его политические стихи, Вирек проигнорировал полностью, но мы не можем оставить их без внимания. Декадентство и политика – две вещи несовместные? Ничуть! Из героев предыдущих очерков революционные настроения не затронули разве что проходимца Емельянова-Коханского. Суинбёрн – не исключение. На стене его студенческой кельи в Баллиоль-колледже висели портреты Мадзини и Орсини. В «Стихах и балладах» есть «Песня в дни порядка, 1852» и «Песня в дни революции, 1860», однако обе навеяны не внутри-, а внешнеполитическими событиями. Первая – отклик на «18 брюмера Луи Бонапарта», как Маркс назвал государственный переворот 2 декабря 1851 года во Франции, который привел Вторую империю Наполеона III на смену недолговечной Второй республике и вдохновил бежавшего в Англию Гюго – кумира Суинбёрна – на книгу «Возмездие»:
О муза гневная, подруга Ювенала,
Что Данту в черный взор свой пламень проливала, —
Негодование! Зову тебя! С тобой
Мы над империей, сплошь блеском залитой,
Столбы позорные для каждого злодея
Расставим. Хватит их, чтоб вышла эпопея!{159}
По накалу страсти политические инвективы Суинбёрна не уступали таким образцам жанра, как написанные после разгрома Парижской коммуны «Побежденные» Верлена и «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь» Рембо, но острие негодования в них направлено вовне. Врагов он видел в Австрии («Всюду деспоты грабят народ – / От кайеннских до венских владык»{160}), Франции («Бонапарта мы вздернем на фок – / Пусть подонок попляшет на нем») и в лице папы римского («И, у дьявола взявши урок, / На галеры мы папу сошлем»), препятствующих объединению Италии, – об этом второе стихотворение. По свидетельству Госса, «в Кембридже юноши, взявшись за руки, маршировали, распевая “Песню в дни революции”»[344]. Осужденный респектабельной критикой поэт стал кумиром бунтарски настроенной молодежи и заставил нотаблей от литературы считаться с собой.
«Суинбёрн был пламенеющим голосом юности и радости жизни, криком мятежа против чопорной викторианской респектабельности и приторной веры Теннисона, – писал вскоре после смерти поэта популярный в те годы прозаик и журналист Фрэнк Гаррис. – Многие годы он оставался самым живым созданием в Англии. <…> Неумирающая вера в человека и в Царство человека на земле, страсть к равенству, презрение к папам, коронам и ложным ценностям – весь юношеский идеализм и юношеское бунтарство облеклись в музыку и стали нетленными. Суинбёрн – поэт юности, его наследие столь же широко, как широк мир, его поклонники столь же многочисленны, как песчинки в море, потому что все молодые будут любить его и цитировать его стихи с горячим сердцем и слезами, пока будет звучать английская речь»[345].
В марте 1867 года Суинбёрн наконец познакомился со своим кумиром Мадзини, жившим в Лондоне, поскольку на родине ему грозил смертный приговор. Вождь итальянских республиканцев одобрил поэму нового друга «Песнь к Италии», которую тот немедленно отправил в печать в надежде на успех. Публике, ждавшей страстных и грешных стихов, многословный (вечный порок Суинбёрна!) гимн будущей итальянской республике не понравился – первое издание, выпущенное тиражом три тысячи экземпляров, распродавалось 30 лет. Век политических стихов вообще недолог. Потеряв актуальность, они могут привлекать только поэтическими достоинствами – как некоторые страницы «Возмездия» Гюго, но не вся книга. То же самое случилось и с Суинбёрном.
Политические темы заняли большое место в его следующем сборнике «Песни перед рассветом», или «Предрассветные песни» («Songs Before Sunrise», 1871). Темно-зеленый переплет украшен семью изящными золототиснеными медальонами работы Россетти, изображающими Солнце, Луну и звезды. Похожим образом художник ранее оформил первое издание «Аталанты в Калидоне», но оно выглядит куда скромнее. Первое издание «Песен перед рассветом» – одна из самых красивых книг, какие я видел.
Итальянские стихи сборника сегодня заинтересуют разве что историков или ценителей английской просодии. Не берусь судить об актуальности тираноборческих и богоборческих мотивов, но одну «песню перед рассветом» – времени, когда тьма особенно сгустилась, – вспомнить следует.
В 1900-е годы Ольга Чюмина, сочетавшая переводы Данте, Мильтона и Теннисона с острыми стихотворными фельетонами на литературные и политические темы (один из них чуть не стоил ей свободы), поэтесса «передовая» и потому над декадентами смеявшаяся, сделала сокращенный перевод стихотворения «Ночная стража». Приведу свою любимую строфу:
«Политик, что скажешь о ночи?»
– «Продлится так долго она,
Насколько мне будет нужна.
А золото радует очи
И ночью, и в утренний час.
Где нужно – клянемся мы смело,
Минует опасность для нас —
Схороним и слово, и дело».
Одним из первых русских переводчиков декадента Суинбёрна оказался представитель противоположного литературного лагеря. Если бы перевод увидел свет вовремя, а не в 1972 году, это могло бы отразиться на литературной репутации поэта в России. Опять-таки вспоминается Бодлер, которого первыми «переперли на язык родных осин» революционные демократы Курочкин и Минаев и русская слава которого основывалась на переводах народовольца-каторжанина Якубовича. Рассчитывая опубликовать перевод (сохранилась корректура), Чюмина опустила заведомо неприемлемые для цензуры строфы:
Христианин, что ты видишь во мраке ночном?
Не могу ответить: я слеп.
Весь мир для меня – как склеп…
Первосвященник, что тебе мнится во мраке ночном?
Ночь для меня страшна,
Трепет внушает она,
Она – вся в крови и огне.
Зрячий, я стал слепцом.
Меня кроет холодный пот.
Кому теперь верить мне,
Если Бог моей веры лжет?{161}
В зрелые годы Суинбёрн особенно ценил «Песни перед рассветом». «Остальные книги – это просто книги, но “Песни перед рассветом” – это я сам», – говорил он. «Нигде больше Суинбёрн – будучи прежде всего лириком – не собрал вместе столько лирических стихотворений, в равной степени отмеченных быстротой темпа, обилием мыслей, богатством словаря и возвышенностью тона, – писал Госс. – Не обошлось без излишеств, но они не так заметны, как в позднейших вещах. Зато здесь полностью отсутствуют лихорадочные и болезненные украшения, составлявшие одновременно очарование и опасность “Стихов и баллад”»