Краткое предисловие Вирек начал с того, что пьесы написаны не для сцены, пояснив: «Я взял кульминационные моменты воображаемых новелл и облек их в драматическую форму. Этот метод – протест против психологического романа, который на протяжении шестисот страниц так ничего и не говорит». В пьесках почти нет действия, одни декадентские разговоры – о любви и страсти, верности и неверности. Откровенных сцен нет, но есть «аморальные» положения. Одна замужняя дама встречается с мужчиной наедине. Другая дама постбальзаковского возраста ночью принимает юного любовника и… выпивает яд у него на глазах. Двадцать лет спустя сам любовник, ставший знаменитым поэтом, женится на юной девушке – дочери племянницы отравившейся дамы! – и при этом не возражает против ее встреч с очаровательным юношей. Любовник из третьей пьесы, он же умудренный жизнью муж из четвертой, – несомненно, проекция самого автора. По ходу действия выясняется, что все главные действующие лица знакомы друг с другом. Это напоминает скандально известную пьесу Артура Шницлера «Хоровод», сюжет которой удачно изложен в одной фразе: «Солдат снимает проститутку, а потом соблазняет горничную, которая после этого оказывается в постели с молодым хозяином, состоящим в связи с одной женщиной, у которой есть муж, тоже изменяющий ей с некой молодой особой, влюбленной в поэта, который увлечен актрисой, заведшей шашни с пожилым графом, в конечном итоге попадающим к той самой проститутке, которую в самом начале снял солдат». У Вирека всё не так грубо и прямолинейно, но связь двух замыслов прослеживается.
Особняком стоит метерлинкообразная пьеса «Бабочка» с подзаголовком «моралитэ». В ней действуют Праведный муж, Неправедный муж, Смерть, страсти, Семь смертных грехов. Праведнику, который считает себя образцовым гражданином, мужем и отцом, является хор «тех, кто мог бы быть», искушая его славой, властью, любовью, страстью и грехом, которых он не знал. Он внезапно понимает, что, сознательно отворачиваясь от них, многое упустил и готов наверстать это, но за ним приходит Смерть, и он последними словами проклинает собравшихся у одра жену и детей. Неправедного окружают «старые знакомые», как они сами рекомендуются, страсти и грехи, которых он норовит не узнать. Финал тот же – Смерть кладет руку на его уста.
Книгу хвалили. Думаю, автора особенно порадовал отзыв британского критика-«эстета» Артура Симонса, которому Вирек послал «Ниневию» и книгу пьес: «Писать на двух языках – большой дар, но и большая опасность. Я знаю немецкий не настолько хорошо, чтобы отважиться судить о ваших стихах. Вижу в них влияние Суинбёрна, но вижу и индивидуальное. В прозе я чувствую Уайльда, но и здесь есть свое. <…> Думаю, вы будете настолько мудры, чтобы писать только на одном языке. Пусть великие журналисты вроде Георга Брандеса пишут тремя перьями зараз; писателю следует иметь только одно перо и макать его в чернила только одного сорта».
Первые английские стихи Вирека появились в 1906 году в журнале «Century», предварив сборник, озаглавленный как и его немецкий «брат» – «Ниневия и другие стихотворения» («Nineveh and Other Poems», 1907). Только в итоговом собрании стихов «Плоть и кровь моя» («My Flesh and Blood», 1931) автор раскрыл тайну второй «Ниневии»: половина книги, включая заглавный цикл, переведена с немецкого, причем не им самим, хотя «переводами в полном смысле слова» в ней названы лишь два стихотворения.
«Великолепное наследство двух языков досталось мне от немецкого отца и американской матери{170}. Мои уши слушали музыку двух миров». За этими фразами, открывавшими предисловие автора, следовало указание читателю: «О каждом моем стихотворении надо судить, исходя из присущей ему ценности. О нем также надо судить как о целом. Его нельзя рассматривать лишь с какого-то одного угла зрения – морального, эстетического или философского. Правда, уверен, имеет много сторон. Искусство, как и жизнь, подобно Янусу. На самом деле, у него много лиц». Эти не слишком оригинальные рассуждения перекликались с тем, что шестью годами ранее вещал читателям на другом континенте Валерий Брюсов в статье «Истины. Начала и намеки», вдохновленный Спинозой, Лейбницем и Шопенгауэром. Не уверен, что Джордж Сильвестр внимательно читал этих философов, но если будет написана «Всемирная история декадентства», станет ясно, что здесь не простое совпадение.
В «Ниневии» преобладают антично-мифологические и урбанистические мотивы, порой в сочетании, как в «Имперском городе»:
Воздвиглись монстры с ребрами из стали
В царице вавилонских городов,
Златочешуйчатые змеи поездов
Скользить в ущельях тайных не устали.
Мирьяды ламп алмазно заблистали
В ее власах, венчая небосвод,
Кровь жизни пульсом бьется в ней, и вот,
Громадой дерзкой встав на пьедестале,
Она немолчный слышит шум и смех,
Ей грезится любовника приход,
Его поющий рот объявит смысл и
Озвучит то, что не́мо в ней живет:
Величие, безумие, и грех,
Стальные сны и каменные мысли.
«Проверить» эту картину нам поможет… Бальмонт. В июне 1905 года он побывал в Нью-Йорке и в очерк «Два слова об Америке» включил стихотворение:
Я мчусь по воздушной железной дороге
В могучем Нью-Йорке. Вблизи – океан.
Мелькают лачуги, мелькают чертоги.
Я мчусь по воздушной железной дороге —
И радостен сердцу железный обман.
Машины, машины. Победа над высью.
Сплетенье металла. Узоры сетей.
Я молча гляжу притаившейся рысью,
Я вольно овеян свободною высью,
А там – подо мной – панорама людей.
Дорога восходит всё выше и выше,
Я вижу там, в окнах, бесчисленность глаз.
Превзойдены взором высокие крыши.
Дорога восходит всё выше и выше.
Стремленье, куда же уводишь ты нас?[360]
Выход «Ниневии» стал «гудением триумфальных труб, – писал биограф поэта Элмер Герц, – фанфарами оркестра муз, достаточно громкими и долгими, чтобы показать подлинный масштаб Вирека». «Ни один поэт со времен Байрона не вызывал такой сенсации за одну ночь. Сегодня трудно поверить, что о юном поэте говорили по всей Америке. <…> Вирека рассматривали как лидера поэтического ренессанса». Хьюнекер видел в стихах «великолепие Гейне, Суинбёрна и Китса». Друживший с автором британский писатель Ричард Ле Гальенн назвал его «поэтом с оригинальным мышлением и исключительно сильным и притягательным литературным даром». Серьезный разбор книги сделал Симонс: «Она удивительно умна и наверняка будет иметь успех. На мой вкус она слишком экспрессивна, и в ней слишком сильно чувствуется влияние Суинбёрна. Как образец он губителен. Но уверен, вы вскоре стряхнете с себя его влияние. <…> Ваше незаурядное умение владеть ритмом еще не стало индивидуальным. Вы говорите, что стремитесь к новой форме. Это важно, но не думаю, что вы ее уже достигли. Впрочем, все подобные опыты полезны, поскольку однажды вы можете внезапно понять, что создали нечто новое, не подозревая об этом».
«Ниневия», по словам критика Айзека Маркоссона, «вызвала больше споров и породила больше “писем в редакцию”, чем любая поэтическая книга на протяжении лет». Оживленная полемика разгорелась в книжном обозрении «New York Times». Критик Уильям Брэдли пожелал Виреку «оставить приятельство с Бодлером и Суинбёрном» и «вернуться к традиционным идеалам поэтического искусства»: «Цинизм, пресыщенность, разочарованность, исповедовать которые еще недавно было так модно, теперь кажутся устаревшими, как наряды наших родителей». Поэтесса Эльза Баркер упрекнула Брэдли в недооценке серьезности поэта, поскольку «заоблачные пики и башни его воображения покоятся на крепком фундаменте человеческого опыта». Новатор-радикал Луис Унтермейер, отказывая Виреку в таланте и новаторстве, заявил, что в «Ниневии» «нет бодрящего аромата зеленой земли – только зловоние “дна”, душок разлагающихся отходов, а не свежее дыхание полей». В спор вступил маститый поэт и редактор Ричард Гилдер, первым опубликовавший английские стихи Вирека. Он осудил книгу за избыток эротизма, который вызывает «почти физическое отвращение».
Мнение Гилдера имело вес если не для поэтов, то для читателей, поэтому Вирек ответил почтительным письмом. Поблагодарив «за откровенность суда» и заявив, что «все мы (поэты. – В. М.) – инструменты в руке Неведомого Бога», он разъяснил: «Я уважаю грех как часть поисков Окончательного Добра человеческой душой, но испытываю физическое омерзение к пороку. Более того, он скучен мне. Нет ничего тоскливее профессиональных сластолюбцев обоего пола. <…> Я не исключаю ничего, даже зло, из сферы искусства, особенно моего искусства. Только вульгарность я бы изгнал из пределов словесности, причем не столько описания вульгарности, сколько вульгарность описаний». Спор вышел за пределы поэтического «цеха». Один читатель увидел в книге «отталкивающую непристойность, болезненную дерзость и мрачные невротические проявления». Другой заявил, что ее автор – «индивидуальность, а не эхо». «Если Вирек последует примерам Китса и Теннисона и оставит болезненные юношеские мечтания, американский народ с радостью примет его, – советовал третий. – Глотните свежего воздуха и, может, напишете что-то американское». Четвертый вынес неутешительный вердикт: «Вирек обезьянничает их (Суинбёрна, Уайльда и Бодлера. – В. М.) манерность и пытается поймать их настроение, но и близко не может подойти к их изяществу, краскам и силе».
Наиболее серьезные упреки книге предъявил критик Персиваль Поллард: «Смерть, проказа, зловещая улыбка сфинкса, болезненные воспоминания блудницы, горькие сожаления об украденной юности… Таково лоскутное одеяло, из которого современная молодежь кроит облачение, чтобы явиться в нем в качестве поэта. Если вам нравится безымянная похоть, какой бы она ни была; если вам приятно читать о неправедно проведенной юности в стихах, а не в объявлениях патентованных врачей; если вам по душе общество юного трубадура, который поет главным образом о вратах Дома Стыда и о том, сколько раз он входил в них, – читайте “Ниневию”. Вирек, несомненно, владеет формой и мастерством – приемами ремесла.