<…> Наиболее яркая черта вирековского стиха – мужественная сила. В нем пульсирует жизненная энергия». Необычная характеристика для декадента! Унтермейер написал пародию «В саду Фаустины» «в насмешку над Виреком, который сам себя назначил правопреемником Уайльда»:
Твой славы миг: безумный смех —
Вот пал Ниневии оплот.
На твой алтарь приносят всех,
Ведь ты – улыбка Аштарот.
Юнец и старец на костре,
Все принцы сожжены тобой —
И Адриан сгорел в огне,
И златокудрый Антиной.
В середине марта 1912 года, через пять лет после «Ниневии», Вирек выпустил второй поэтический сборник «Свеча и пламя» («The Candle and the Flame») с посвящением «To Poppy» – «Маку» или «Маковке». Позже автор назвал ее «смуглой леди моих сонетов», но подлинное имя адресата осталось неизвестно даже первому биографу. Неужели Вирек забыл его? И не ей ли была подарена эта книга с надписью: «Той, чья вдохновляющая личность, более великая, чем баллада или сонет, живет на этих страницах. Адели Дженисон с нежным приветом от Джорджа Сильвестра Вирека. 21 марта 1912. N. B. Один из шести первых отпечатанных экземпляров»{172}.
«Свеча и пламя» Вирека (Нью-Йорк, 1912). Собрание В. Э. Молодякова
Инскрипт Вирека Адели Дженисон на книге «Свеча и пламя». 21 марта 1912 г. Собрание В. Э. Молодякова
Возможно, сущность всех страстей
Лишь факел, что зажгла сия
Фантома длань, чтобы верней
Найти Верховного над ней,
Кто тайны знает бытия
В пронзенной ветром темноте.
Любовь есть Пламя, мы – Свеча,
Угаснет свет наш, но Любовь
Живет, бессмертна – улуча
Тот миг, когда устанем, он
Оставит нас, раздув огонь
В мужлане или принце вновь.
От знанья с похотью он был
Рожден до нас, и всё равно
Ему, что нам предрешено,
Когда остынет жар ланит,
И будет кубок твой пролит,
А мой угаснет сердца пыл.
Нет, милый, ты не позабыл,
Что ты ли, я, дурак ли, плут,
Всего лишь инструменты тут
Каких-то злых вселенских сил.
Пусть ярость без границ кипит —
В вино влей диких маков сны:
Мы святы лишь когда пьяны,
И лишь в безумье память спит!
Сборник открывался велеречивым заявлением: «Современная Муза находится в том же положении, что и женщина: она должна освободиться от сентиментальности, не превратившись в очкастую и бесчувственную старую деву. Она должна стать интеллектуальнее, не жертвуя чувственностью». Автор откровенно дразнил читателя: «Бруклинский мост представляется мне гораздо более великолепным достижением, чем самый прекрасный сонет{173}. Если бы я не был Виреком, то с радостью был бы Эдисоном. Порой я думаю, что лучше воздвиг бы небоскреб, чем написал “Королеву Лилит”. Дух Америки въелся в мое сердце. Уолл-стрит интереснее для меня, чем Парнас». Несмотря на восторги в адрес Пирпонта Моргана как эпического героя современности, автор остался на Парнасе, сделав еще одно дерзкое заявление: «Америка заставляет поэтов бросать поэзию или покидать страну. Генри Джеймс предпочел изгнание, Морган направил силу воображения в мир финансов. [Теодор] Рузвельт – самая поэтичная личность современного мира – обратился к политике».
Много стихотворений Вирек посвятил собратьям по искусству и кумирам – Вийону, Шекспиру, Гейне и Уайльду:
Там, где могилы и венки,
На кладбище Монмартр,
Где гениев Париж к груди
Отцовской прижимал,
Бесплотный призрак Гейне тень
Уайльда повстречал.
Суровый ветер был жесток,
Ярки луны лучи;
Уайльду призрак Гейне рёк:
«О, друг мой, не молчи!
Неужто выгнал склизкий червь
Тебя блуждать в ночи?
Или насмешками свербят
Дурак и Фарисей,
С тех пор как в Англии тебя
Раздели до костей,
Сорвали розовый венок,
Распяли на кресте?»
Уайльда тень ему в ответ
Под крики птиц ночных:
«О сладкогласый бард, привет!
(Хоть я твоей страны
Сынов при жизни не любил,
Но смерть меняет их.)
На Пер-Лашез моя глава
В могиле мертвеца,
И стены склепа сохранят
От хама и глупца,
Лишь от Психологов меня
Спаси – молю Отца!
Хоть в саван завернусь плотней,
От них покоя нет,
Когда вскрывают душу мне
Ланцет и аргумент,
Ведь у Шекспира я узнал
Любви его секрет…
Крафт-Эббинг с присными его
Пусть поумерят пыл.
Меня достаточным Господь,
Как розу, сотворил;
Моей поэзии плодом
Ему я буду мил.
В Его руках и Жизнь, и Смерть —
И стебель, и цветок…»
Стал голос золотой слабеть
(Червя тяжел оброк).
Выл ветер кладбища Монмартр —
Уныл и одинок.
Сборник упрочил декадентскую репутацию Вирека. По поводу одного из самых вызывающих стихотворений под названием «Песня фаллоса» молодой богемный литератор Джон Рид – тот самый, будущий автор «Десяти дней, которые потрясли мир», – острил:
Склонись в смиренье человек —
Вот Джордж Силь-вес-тер Ви-е-рек,
Что пел континентальный стих нам в ухо
Про Фаллос, про Могилу и про Брюхо,
Да так, что колебаться стала вера
Оскара Уайльда и мсье Бо-де-лера,
Когда пел Вирек, вызывая жалость
Про Брюхо, про Могилу и про Фаллос.
Более совершенная в литературном отношении, чем «Ниневия», книга была принята намного прохладнее. Не заметить книгу известного и заботливо поддерживавшего свою известность автора было нельзя, но молчание мэтров оказалось хуже прямого порицания. Риди в статье «Лебединая песня Сильвестра Вирека» резко отозвался о ней с точки зрения как содержания, так и формы: «Его стихи страдают от того, что уже были написаны ранее, – прежде всего Суинбёрном, Уайльдом и Россетти». Ле Гальенн саркастически заметил, что Вирек «увы, родился слишком поздно. За последние двадцать лет буржуазию так часто “эпатировали”, она настолько объелась ужасов и привыкла к “странным грехам” порочных римских императоров, что ей смертельно надоели Содом и Гоморра, Лесбос и Саломея». Поэт и критик Уильям Брэйсуэйт осудил сборник за «неприличие»: «Предупреждаю мятежных юнцов, не испытывающих почтения ни к жизни, ни к традициям поэтического искусства. Тратить зазря способности, которые могли бы сослужить добрую службу литературе и жизни, – аморально».
Не все отзывы были отрицательными. Ранее похваливший «Ниневию» экс-президент Теодор Рузвельт откликнулся на присылку новой книги письмом. «Оно содержало похвалу, – вспоминал Вирек, – и сообщало критические замечания. Особенно запомнилась одна фраза. “Мне понравилось в книге всё” (цитирую по памяти) “кроме отсылки к Уайльду. Возможно, это из-за некоего атавистического пуританизма во мне…” Атавистический пуританизм! Какое восхитительное выражение! Человек, который может говорить о своем пуританизме как атавистическом, в мозгу уже не пуританин». Пропагандист «нового искусства» Майкл Монахэн выразил надежду, что сборник «снова возбудит интерес на обоих континентах, поскольку Вирек считается первым подлинным голосом Америки в поэзии после Уитмена и По», но резонанс в Европе оказался невелик – мода радикально поменялась.
1912 год принято считать годом «поэтического возрождения» в Америке, которое связывают с дебютами имажистов и с появлением журнала «Poetry», с признанием поколения поэтов, самыми яркими звездами которого стали, с одной стороны, Эзра Паунд и Т. С. Элиот, с другой – Эдна Сент-Винсент Миллей и Вэчел Линдсей. В нем доминировали авангардисты, представители новой поэзии и новой поэтики, с которыми у Вирека не было ничего общего. «Высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху», – писал в январе 1903 года 22-летний Александр Блок своему ровеснику Андрею Белому[363]. Вирек нашел себя еще в «Ниневии», а выпустив «Свечу и пламя», находился в зените славы, однако его эпоха стремительно уходила. Не принимая новшеств имажистов и считая свободный стих «уцененной прозой», он чувствовал, что перемены грядут и что исход окажется не в его пользу, хотя храбро заявил в предисловии к «Свече и пламени»: «Я слишком обогнал процессию американской жизни, чтобы сделать еще шаг вперед. Присев на обочине, я буду ждать, пока Америка догонит меня. <…> Младшее поколение уже стучится в двери. Пусть же они отворятся! Поэтическая молодежь Америки, эта книга – мой прощальный подарок тебе».
«К несчастью, – констатировал его друг Льюисон 20 лет спустя, – поэтическая манера Вирека, в духе французских и поздневикторианских английских декадентов, уже находилась на грани угасания и в последний раз засверкала в Америке и в нем. Ныне трудно представить себе что-то более старомодное». Назвав Вирека «самым выдающимся и влиятельным американским поэтом периода, непосредственно предшествовавшего расцвету нашей национальной выразительности», Льюисон видел в нем завершителя «переходного» этапа: «Сегодня вряд ли кто-то станет отрицать, что Вирек был самым выдающимся американским поэтом между 1907 и 1914 годами и что хору граничащих с лестью восторгов, которыми встречались его книги, противостояло всего лишь несколько голосов. <…> Вирек как человек и художник оказал раскрепощающее влияние на американскую жизнь и литературу».
Декадентство кончалось, но поэзия продолжалась, а к ней примешалась политика. Редактируя модернистский литературный журнал «International», Вирек придал ему прогерманский характер, хотя перв