всех рангов, и торгаши, и дворники. Абсолютно все. И друзья, и враги. Ну на каком языке, кроме матерного, можно еще говорить? Как еще выразить себя и свое отношение к НИМ? Как успокоить душу? Иногда хочется просто выть, смотря волком на луну и складывая звуки в одно единое слово из трех или пяти букв.
Но вернемся к нашим баранам, мессер. Я мирно отбыл с Лубянки в свой Очройск… тьфу, Ясенево и даже доложил педантичному Бухгалтеру, что наши прогнозы произвели вполне нормальное впечатление на Председателя. Через неделю мне неожиданно позвонили из управления кадров и попросили зайти по делу. Не удивляйся, Джованни, что я употребляю слово «cadre», принятое лишь при комплектовании армии: наша страна после революции 1917 года воевала со всем миром за торжество Идеи с неистовством, не уступающим крестоносцам, воевала за новую цивилизацию, за нового человека! В кадрах мне спокойно сообщили об увольнении по выслуге лет и показали приказ, под которым стояла подпись любимейшего Юрия Владимировича (как мило он улыбался, пожимая мне руку в последний раз!). Причем меня лишили даже ведомственной поликлиники — жестокость необыкновенная, если учесть скудость пенсии и болезни, которые дарит нам старость с гораздо большей щедростью, чем радости.
Выброшенный с любимой службы, как изношенный носок, я был в отчаянии и даже подумывал наложить на себя руки. Неужели разведка должна докладывать только то, что нравится начальству? История наша в этом смысле печальна, всем известно возмущение Иосифа Грозного шифровками о грядущем нападении Гитлера, он считал это английской провокацией, а «цветок душистый прерий Лаврентий Палыч Берий» даже грозил стереть источников в лагерную пыль. Мудрый Мао Дзэдун заметил однажды, что разведка смотрит ему в рот и затем в своих докладах лишь доносит его мысли. Неужели история повторяется? Страданиям моим не было конца, не утешали ни «Солнцедар», вполне доступный при моей пенсии, ни цветы любви, которые я иногда срывал в порывах на наших подмороженных асфальтах.
Вскоре почил Леонид Стабильный, и его корона перешла к Юрию Премудрейшему, ставшему Генеральным секретарем партии — пост, Джованни, дающий власти больше, чем было у Лоренцо Медичи, которого вечно обвиняли в тирании.
Вот почему я затрепетал, услышав голос Юрия Владимировича.
— Мисаил, сейчас время позднее, но не могли бы вы ко мне заехать? — мягко спросил он, чуть-чуть покашливая.
— Конечно, Юрий Владимирович! Конечно!
Сердце мое бешено забилось — как еще может чувствовать себя пенсионер, выброшенный на свалку и вдруг внезапно востребованный на самом верху?!
— Ехать прямо на Лубянку? — грудь распирало от радости.
— Нет, — отрезал Главный. — В Колпачный переулок. Машину за вами я высылать не буду в целях конспирации. Примите все меры, проверьте, нет ли за вами «хвоста»? Хорошо?
Долгая служба в разведке отучила меня от лишних вопросов, особенно по телефону. О том, что такое «хвост», ты, по-видимому, не догадался, но это не хвост дракона, которым во Флоренции запугивали детишек, и не мрачные типы в длинных плащах с кинжалами за поясом. Это невидимые автомобили, это нежные мужчины и женщины, часто шикарно одетые, которых никогда не заподозришь в слежке. Поэтому я взял такси, доехал до метро, посматривая вокруг, сменил несколько поездов, выскочил на площади Ногина, вышел на Богдана Хмельницкого (потом эти места в революционном порыве переименовали) и, петляя по переулкам, добрался до особняка в Колпачном, когда-то местожительства бывшего грозного шефа военной контрразведки Смерш («Смерть шпионам») Виктора Абакумова, совершенно напрасно расстрелянного Никитой после кончины Иосифа Грозного. С тех пор сиятельные особы из суеверия воздерживались туда вселяться и использовали помещение в представительских целях.
Фасад дома выглядел серо и опрятно, я с понятным трепетом нажал на кнопку звонка. К моему величайшему изумлению дверь мне открыл сам Юрий Владимирович, одетый весьма по-домашнему: в тренировочных штанах из байки с начесом (такие выдавали в подведомственном ему спортивном обществе «Динамо»), войлочных тапочках и просторном палевом кардигане с железными пуговицами, наброшенном на белую рубашку с галстуком в крапинку.
— Не замерзли? — он ласково улыбался. — В помещении никого нет. Имейте в виду, что все происходит сугубо tete-a-tete сегодня, и завтра, и всегда! Впрочем, у вас и так превосходно развито чувство бдительности и конспирации…
Такое предисловие вселило в меня чувство особой ответственности. Мы вошли в кабинет орехового дерева на втором этаже и расположились в креслах рядом со стеллажами, уставленными книгами, там стояли полные собрания Ленина и Сталина, все сборники решений съездов партии. Юрий Владимирович включил электрический самовар и вынул из буфета сушки. Его аскетизм в личной жизни был общеизвестен, алкоголь он не жаловал, пищу потреблял незамысловатую и не переносил обильных угощений и возлияний, к которым был расположен Леонид Стабильный со товарищи.
— Ну как вам на пенсии?
— Как вам сказать… Вот из поликлиники выперли, — пожаловался я и почувствовал, что краска залила мне щеки: вот уж мелкая душонка! Тебя призвали для серьезного разговора, а ты со своей поликлиникой!
— Я сознательно сразу же постарался изолировать вас от чекистской среды, — улыбнулся Главный. — Вы не очень на меня обиделись?
Я промолчал, врать не хотелось, да и вообще все происходящее настолько захлестнуло меня, что казалось полной фантастикой. Обиделся ли я? Еще бы! Выгнать на мизерную пенсию и лишить всех привилегий! И именно в тот момент, когда я собирался серьезно заняться своими зубами, съеденными проклятым кариесом. Но выкладывать все своему хозяину я не решился.
— Ну тогда уж извините меня! Вы поняли, почему мы вас уволили?
(Ох уж это «мы»!)
— Думаю, из-за моих прогнозов, — прямо ответил я, считая ниже своего достоинства разыгрывать простака.
— Ваших великолепных прогнозов, — поправил шеф, повергнув меня в изумление. — Ничего ужаснее я не читал… Помнится, такое же впечатление произвели на меня откровения Иоанна Богослова в Новом Завете и его описание Апокалипсиса. Честно говоря, после вашей работы я не спал несколько ночей. Однако она положила конец моим сомнениям. Выхода нет.
Юрий Премудрейший встал и прошелся по комнате, шурша войлочными тапочками по отполированному паркету. Я был настолько поражен, что даже вынул изо рта сушку (простую, ванильные и прочие он не жаловал) и отставил в сторону чашку с китайским чаем, который ему обычно присылали заграничные резиденты КГБ.
— Вы готовы выполнить мое задание особой важности?
— Так точно! — ответил я и привстал, но Юрий Владимирович жестом усадил меня обратно.
Ты не представляешь, дражайший Джованни, что творилось в моей груди! Я боготворил Главного не меньше, чем ты восторгался Данте Алигьери, хотя в тот момент еще не считал его своим Учителем. Это чувство возникло позже.
— Я не сомневался в вашей преданности, Мисаил, ибо знаю вас давно, да и не забывал о вас…
В последнем я и не сомневался: после ухода на пенсию я явственно почувствовал на себе око бывших коллег, телефон прослушивался (с моим опытом установить это было нетрудно), стояли «жучки» и в спальне, и даже в уборной, я их обнаружил, но не стал выдирать… Зачем? Все равно воткнут новые! Ну а выявить «хвост» для профессионала — сущее удовольствие, иногда я даже специально заходил в ЦУМ или ГУМ и хихикал, наблюдая, как мои призраки носились по лестницам, меняли кепки на шапки, выворачивали наизнанку и напяливали на себя пальто, специально сделанные в двух цветах, думая таким образом обвести меня вокруг пальца, ха-ха!
— Ваши выводы в прогнозах — ужасная правда, — продолжал генсек. — Этот процесс необратим, еще Левушка Троцкий предвидел разложение партии и термидор. А без партии нет и Советского Союза. Наша задача — восстановить истинный социализм, избавив его от наслоений прошлого.
— А вы уверены, что он нужен нашему народу, Юрий Владимирович? — позволил я себе некоторую идеологическую ересь.
— Я убежден в том, что страна создана для коллективного общежития. Большинство народа может жить не иначе как за счет хотя и мерзостного, но энергичного и талантливого меньшинства. Все спились, изжульничались, дегенерировали, генофонд безнадежно подорван — одни дебилы и олигофрены. Их невозможно заставить работать, они не умеют и не хотят. Каков выход? Уничтожить почти весь народ? Пересажать? Но это сталинщина! Остается единственное: создать новое общество из этого, весьма несовершенного материала.
Не могу сказать, что я возликовал от этих слов, Джованни: всю мою жизнь любимая партия только создавала и создавала нового человека и новое общество, старались изо всех сил, от трезвона головы лопались, ну и что? Построили? Так почему же такой зуд умчаться за границу? Как поется: «Ехал Федя на Урал, в Калифорнию попал. Ах, какой рассеянный зять Сары Моисеевны!»
— Извините меня за откровенность, Юрий Владимирович, но ваши первые шаги на ниве генерального секретаря, на мой взгляд, лишь повторяют печальные уроки прошлого. Неужели вы думаете, что, ловя на улице бездельников и строго учитывая время прихода на работу, мы подвигаем народ на строительство социализма? А как понять ваше решение — очень напоминающее страшные царские времена! — о снижении цены на водку? Разве это не популизм?
— Это хуже, чем популизм, это цинизм, правда? — совсем не обиделся шеф.
— Да! — сказал я с таким пафосом, что даже испугался.
Он промолчал, присел к столу, забросив ногу на ногу и поигрывая клетчатыми войлочными тапочками, и посмотрел куда-то поверх меня.
— Вы уяснили стратегическую задачу, но не полностью. Повторю: система умерла, мертвую лошадь не поднять даже кнутом, можно, конечно, вспрыскивать допинги, но кому нужен живой труп? Нам нужен истинный социализм, поддержанный народом на свободных выборах. На свободных, с альтернативными кандидатурами, без всяких подлогов!
«Боже мой, неужели он в это верит? — подумал я в ужасе. — Ну кто же будет голосовать за этот социализм? Ну, несколько слабоумных старушек из деревни, один-два романтика-патриота из Союза писателей…»