…Мы уже прощаемся с Парижем, густой луковый суп, знаменитые бараньи котлетки на косточках (о, моя лубянская столовка!), плавающие в винном соусе. Сегодня только шотландский виски, только скотч — бурбон и прочую американскую гадость мы, русские шпионы, не пьем.
Татьяна купается в самом настоящем шампанском «Вдова Клико», она счастлива, она на вершине блаженства, а я разрываюсь от неразрешимой загадки бытия: что это была за баба?! О, Мэри, еще скотча, можно и полбутылки, чтобы не мараться. А теперь капучино. Как же тут без коньячка? Ароматный «Реми Мартин» ласкает желудок, такой коньяк можно пить бутылками…
Ослепительные парижские сумерки принимают нас в свои объятия, летят, разрывая воздух, дьяволы-автомашины, все рябит, моргает, мы тонем в огнях. Татьяна держит меня под руку, мы оба веселы, как дети. Я вижу наглого маршала Нея на постаменте, он смотрит свысока, словно он действительно принц Московии, а я — его крепостной, которого он ежедневно посылает на встречи с агентурой, а потом хлещет плетью за провал. Пытаюсь забраться на него и прилепить к его роже кусочек булки, прихваченной из ресторана (не пропадать же, коли уплачено!), предварительно жую ее и поливаю слюной, чтобы мякина обрела необходимую клейкость. Лезу вверх по маршалу Нею, Татьяна пытается стащить меня, и какие-то расплывчатые галлы с любопытством наблюдают за этой сценой. Сука Ней, как ты смел пойти походом на Россию? Недотепа ты и придурок, разве ты не слышал о наших морозах? Разве тебе невдомек непобедимость русской армии и тайной полиции? Вот и прокакал всю войну, дуралей! Наконец, приклеил прямо к глупому носу, ура! Призрачные галлы радостно аплодируют. Татьяна оттягивает меня от униженного маршала.
— Что с тобой, милый? — спрашивает она. — Что-нибудь случилось? У тебя на глазах слезы, я таким тебя никогда не видела.
Мы медленно и грустно идем к Сене, она мирно течет под мостом Мирабо.
— Мне хочется сжечь Париж! — говорю я.
И он горит, и манит сумасшедшими мятущимися огнями, и уходят боль и обида, уходит все.
День третий
Проснулся я в полдень (такое бывало со мной лишь несколько раз в жизни) от свистящего чужого шепота и сначала не мог даже понять, откуда он доносился.
«Гусь! Гусь!» — раздавалось надо мной, и я увидел, что окно в каюте опущено и в ней торчат пухлые красные губы Марфуши.
— Шеф! — повторяла она. — Гусь!
— Что Гусь? — возмутился я. — Я спать хочу! Изыдь!
— Не вернулся ночевать на корабль!
Я тут же вскочил, словно на зов трубы, и, несмотря на обычную утреннюю эрекцию, уселся на койке, прикрыв кальсоны простыней. Голова моя, дражайший Джованни, не просто разрывалась от смеси зловонных газов и сивушных масел, она словно жила вне туловища своей сложной жизнью, слепляла и разлепляла глаза, надувалась до пронзительной боли, взрывалась, кося все вокруг осколками. Французы, накирявшись, умирают и тихо вопят: «Gueule de bois», что по-рязански означает «деревянное рыло», о, как стучат в голове плотники и что выделывают во рту эскадроны! От французов мы весьма отличаемся, Джованни, вот некий поэт Валентинов начертал:
«У французов — шоколад, а у нас — рассольник.
По-французски — депутат, а у нас — крамольник.
По-французски — сосьете, а по-русски — шайка.
У французов — либерте, а у нас — нагайка».
Верный рецепт от похмелья, изобретенный американскими алкашами Хемингуэем и Скоттом Фитцджеральдом: две столовые ложки бренди, две столовые ложки джина, две столовые ложки лимонного сока, два глотка горькой настойки. Налить в высокий стакан со льдом, добавить лимонада и свежей мяты. Называется «Страдающий ублюдок». Смешать — и вперед! А куда — Бог знает. Каким образом я так надрался? Ведь я всегда отличался умеренностью, хотя в интересах службы иногда не соблюдал меры.
Исчез Гусь. Что делать? Прежде всего не надо паники, она не красит нас, чекистов, прежде всего восстановим события. Наквасились мы славно, помню, как мобилизовал самосвал и торговался, дальше все словно отрезало и покрыло тьмой тьмущей, поезд двигался во мгле, лишь иногда вспыхивали мелькающие окна. С чего я так надрался? В голове обитала только Роза в своих мажорных стонах, восходящих к самым высоким «до», даже Сова казалась Розой, воспаляла и щекотала своими перышками.
Я положил вспотевшую руку на живот Совы, ближе к лобковой кости. Она обмякла и сжала мою ладонь своими бедрами, которые, как ни странно, стали холодными как лед. Хорошо, что не видел меня в этот момент Юрий Владимирович, хотя… вряд ли он знал, что такое лобковая кость, в партийных школах это не проходили. Однажды в его присутствии я воскликнул по-польски «Матка Боска», что всего лишь означает «Матерь Божья», так он нахмурился и попросил меня не выражаться. Знал ли он о моих слабостях? Конечно, знал великий Учитель: докладывали доброжелатели. Впрочем, для политика такого масштаба сексуальные повадки подчиненного — это семечки, главное — его политическая преданность и готовность принести счастье всему человечеству.
М-да, блудил я славно, иногда даже мучила партийная совесть, особенно когда перечитывал «Моральный кодекс строителя коммунизма». Блудил, но боролся с собой: даже по улицам старался не ходить, дабы не приставать к проходящим девкам, одно время влекли меня к себе задастые, потом переключился на длинноногих и выше меня на голову. Но не удавалось. Иногда неведомая сила вытаскивала меня из машины, я увязывался за ними, заговаривал и приглашал к себе на Миусскую, намекнув, между прочим, на свой холостяцкий статус.
Боролся я с собой, хотя не рубил пальцы подобно отцу Сергию, но все равно проклятые романы возникали у меня постоянно и при самых диких и неудобоваримых обстоятельствах: то на правительственном банкете в Кремле с переходом в хранилище Оружейной палаты (один раз на кольчуге Александра Невского), то в ложе Большого театра на плюшевом кресле, то в купе экспресса, когда приходилось держаться двумя руками за поручни — представь, дорогой друг Джованни, гондольера, у которого руки заняты веслом.
Незабываем суетливый роман в авиалайнере Москва — Джакарта, когда я оказался рядом с пахнувшей инжиром индонезийкой, дремавшей под одеялом, неожиданно для себя я уткнулся лицом ей в живот, она молчала, тихо сопя, пришлось мне выскользнуть в туалет, она проследовала за мною, и там под звуки мотора мы доказали миру все преимущества интернационализма.
Подъезды — тут важно, чтобы дама контролировала подходы, высунув голову, называется это «перископ»; чердаки — тут не забывай взять фонарь, иначе вляпаешься, это тебе Россия, а не Италия! Окопы в диком поле, усеянном белыми головками ромашек, там чувствуешь буйство природы, а однажды прямо на глазах у ревнивого мужа: я лежал на диване у стола, а она гладила на нем белье и иногда присаживалась вроде бы на диван. Конечно, обо всем доносили Юрию Премудрейшему, но почему он относился ко мне терпимо и с доверием? Может, тоже был страстотерпцем, но тайным? Вряд ли. Скорее всего, считал, что удобно держать около себя человека, на которого есть богатый компромат.
И тут, словно яичко к Христову дню: суматошный стук в дверь, и влетела Сорока, трепеща разноцветным хвостом, прибыла с экстренным сообщением обо всех обстоятельствах исчезновения Гуся. Влетела и сразу попала в ощип на шомпол, залопотала, заерзала. Это не смертная тоска твоей Изабетты, Джованни, тайком выкопавшей голову погибшего из-за нее любовника, заложившей ее в горшок с базиликом и ежедневно рыдающей над нею! Хотя и тоска порой подвигает на такую эрекцию, что небо рушится на землю и встают из могил мертвецы с горящими зелеными очами, это жизнь, в которой, как писал Карл Маркс, ничто человеческое нам не чуждо. Умный был еврей, Джованни, великий революционер и маг, не случайно ретроград Бисмарк писал, что от этого бухгалтера еще наплачется вся Европа. Лопотания Сороки не шли ни в какое сравнение с громовыми заклинаниями Розы, но и они угасли, тушка чуть подрагивала, словно шею ей только что отстегнул топор, клювик приоткрылся. Как жаль, что оргазм у человека не длится 30 минут, как у свиньи!
Из письменного донесения Сороки:
«Уже на площади Гусь стал вести себя чрезвычайно нервозно, постоянно осматривался, крутил головой и вообще вел себя, как человек, ожидавший с кем-то встречи. Гусь внимательно смотрел на каждого прохожего, я не исключаю, что он установил с кем-то визуальный контакт. От памятника он отходил последним и незаметно провел по фонарному столбу рукой. Осмотрев потом это место, я увидела несколько царапин, возможно, это были сигналы. Особенно напряженно Гусь вел себя в ресторанчике, нарочито зевал, хотя спать ему не хотелось, в каждом его жесте чувствовалась заданность, даже на деда-официанта он смотрел нарочитой тучей. Мне показалось, что и свой рассказ он начал с какой-то целью, характерно, что в начале он очень нервничал, комкал и проглатывал слова, потом несколько успокоился, в конце рассказа на глазах у него на миг блеснули слезы».
Я попытался сам восстановить затуманенные самогоном события. Никогда не верю полностью донесениям агентуры, особенно, ПОСЛЕ какого-либо события, обычно они подгоняются под исход, благоприятный и для агента, и для начальника. Ты обратил внимание, старина, на «блеснули слезы»? И это у Гуся, который своими руками придушил с десяток вражеских агентов! Что произошло? Это еще надо раскрутить. Не подмешал ли дед какой-нибудь гадости в мой самогон? Что было дальше?
Сорока, поглаживая, дополнила: после сабантуя Тетерев пожелал взглянуть на музей марийского деревянного зодчества, за ним увязался Гусь, который уж если и занимался туризмом, то делал это, как истинный немец, по полной программе. По свидетельству Тетерева, Гусь прошагал с ним лишь милю, но потом передумал и двинулся обратно на корабль. Вот и все. Объявить о ЧП urbi et orbi? Бежать сразу же в город и искать его? Не будем паниковать, подождем до вечера.