— Но тогда были совсем другие времена, — возразил Петровский. — Тогда вообще в разведке служили одни евреи и латыши… — он осекся, вспомнив, что Хустов ведет свою родословную с Северного Кавказа, национальности его Петровский точно не знал. Ходили слухи о ратных подвигах — депортациях чеченцев и ингушей, совершенных генералом вместе с недавним шефом всей службы Иваном Серовым, возможно, и сам он был чеченцем, а может, и тайным евреем, от которых органы еще не очистились.
— Давайте будем реалистами, — продолжал рассуждать генерал. — Разве плохо нам иметь боевика-нелегала, женатого на немке? Чудная легенда, легко осесть в любой стране. Вы верите Сташинскому?
— Верю, насколько может верить чекист. Главное, что он уже закреплен на боевом деле…
— Да… Как писал поэт, «дело прочно, когда под ним струится кровь», — Хустов подивился своей памяти, вытянувшей неожиданно строчки из «Алеко», все-таки не зря работал над собой. — И в воспитательных целях им надо организовать медовый месяц в Советском Союзе. По классу «люкс».
Хустов пожал Петровскому через стол руку и, оставшись один, залез в ящик и достал блокнот. В свободное, а иногда и в не свободное от ответственных трудов время генерал писал стихи, причем проникновенно лирические, и история Сташинского живо родила в его утонченной голове идею конфликта между долгом и любовью. Набросал несколько строк, получалось плохо. Чтобы зажечься, достал «Балладу Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, недавно взятую в служебной библиотеке, составленной из книг арестованных.
Не в красном был Он в этот час,
Он кровью залит был,
Да, красной кровью и вином
Он руки обагрил,
Когда любимую свою
В постели Он убил.
Здорово написано, хотя автор — педераст. Самому писать расхотелось…
…Богдан любил Мюнхен, хотя и считал, что баварцы слишком горласты и агрессивны. Он быстро установил по фотографии дом Степана Бандеры, место ему не понравилось: слишком людное, слишком бойкое, правда, в случае чего весьма просто скрыться в толпе. Много учреждений в доме напротив, сплошные фирмы и фирмы, рядом стройка, уже возведены три этажа.
Сначала боевик решил осмотреть сам дом изнутри, открыл подъезд собственным ключом (его специально изготовили для операции), доехал на лифте до третьего этажа и поднялся пешком до этажа шестого, где проживал вождь националистов, скрывшись под фамилией «Бровка», сиявшей на медной пластинке над щелью для почты.
Богдан прикинул, откуда удобнее прыснуть газом (неужели опять ждать недалеко от двери?), но вдруг ему почудились налитые ужасом глаза Ребета, и его затошнило. Проклятие! Нет, надо стрелять! Злясь на самого себя, он выскочил на улицу, вытер платком выступивший на лбу холодный пот, перебежал на противоположную сторону и занял место в кафе, откуда хорошо просматривался подъезд бандеровского дома. Заказал содовой, тошнота постепенно улетучилась, зато фантазия проделывала фортеля: то он видел, как Бандера медленно, чуть-чуть покачиваясь, шел к подъезду, выстрел — и голова взрывалась, словно бомба, и осколки летели вокруг, снова выстрел — и из тела Бандеры бил в небо кровавый фонтан…
Боевик расплатился с официантом и перешел в дом с фирмами. Обзор с третьего этажа оставлял желать лучшего, повсюду сновали люди, из двери вдруг вышел расплывчатый толстяк, улыбчиво осведомился:
— Вы кого-нибудь ищете?
— Где тут фирма «Диор»? (Между прочим, любимые духи Инге).
— «Диор»? Работаю здесь двадцать лет и никогда не слышал… — он с подозрением оглядел незнакомца.
— Значит, мне дали не тот адрес, — вздохнул Богдан и нарочито медленно (не давать же деру из-за подозрительного идиота, тогда он вообще спятит и позвонит в полицию!), пошел вниз по лестнице, уходил без всякого сожаления, ибо и обзор был плох, и людишки вокруг, судя по толстяку, достаточно гнусные.
Стройка его заинтересовала, рабочих уже не было, место же для стрельбы было просто идеальным: второй этаж, рядом с грудой кирпичей, и не надо возиться с окном, стекло, естественно, никто не вставлял, настоящая бойница, специально созданная для стрельбы. Он уже твердо решил под любым предлогом уклониться от проведения «экса» в подъезде, а провести его именно на этой стройке, прилег, мысленно взял в руки винтовку, прицелился — бах! — Бандера, маша руками, словно ангел крыльями, легко и изящно взвился в небо. Хмыкнул от удовольствия, отряхнулся и вышел на улицу, ангельский вид Бандеры настраивал на благодушный лад, и самое главное: не было проклятой мути в груди.
Наставник встретил свое детище прямо в аэропорту и угостил в баре «Редебергером». Богдан настроился на детальный отчет о командировке, но шеф только замахал руками.
— Сегодня я тебя трогать на буду, поезжай-ка, браток, к своей Инге. Кстати, когда вы собираетесь расписаться?
Сама доброта, само благоразумие, слава богу, что в системе работают трезвомыслящие люди, а не дундуки, портящие кровь!
— Мы пока еще не решили… — сердце Богдана наполнилось жаром благодарности, значит, ему дали зеленый свет.
На следующее утро Богдан докладывал все варианты «экса», вычертив мелом план улицы и дома на школьной доске, взятой в трофей и наконец нашедшей достойное применение.
— Почему тебе не нравится вариант прямо в подъезде? — допытывался Петровский.
— Там бродит народ… Да и вообще любой посторонний на площадке вызывает подозрение!
— Но в прошлый раз все прошло блестяще! — настаивал Петровский. — Струя почти в упор, стопроцентная гарантия!
— Я еле выбрался из подъезда, видимо, тоже хлебнул газа… И вообще лучше не пытаться войти в одну реку два раза, — упорствовал Сташинский.
— Такого не может быть, ты же принял специальную превентивную таблетку.
— Как будто вы не знаете этим таблеткам цену!
Яды и прочие химикалии часто подводили, хотя их готовил цвет советской оперативной науки. У каждого подопытного кролика свое психическое состояние, некоторых и банкой таблеток не собьешь, а иные и от одного запаха валятся как подкошенные. Надо стрелять.
— На стройке совершенно спокойно, нет ни души, удобная опора для стрельбы. Идеальный вариант.
— Допустим… — медленно уступал Петровский. — А отход там удобный?
Отход был прост и безупречен: иди в любую сторону, это не душный подъезд с людьми, черт побери! И у лифта могут скопиться, и у двери стоять, и по лестнице бегать…
— Значит, не баллон… Что ты предлагаешь?
— Разборную снайперскую винтовку, потом я ее выброшу, недалеко пруд.
Остановились на немецкой модели, сразу же возникла проблема транспортировки — не тащить же такую дуру, даже разобранную, через границу! Решили, что винтовку с глушителем заложит в тайник надежный агент в Мюнхене. Еще раз прошлись по режиму дня Бандеры и выбрали для «экса» пятницу: в этот день объект возвращался домой в 6–6:30, отклонения случались крайне редко.
Итак, бесшумный выстрел, объект поражен. А дальше? Богдан не мыслил всей операции без помощника, циркулировавшего в районе операции на машине. Петровского такой вариант не устраивал: зачем расширять круг участников операции? Разве не известно, что чем больше людей, тем больше риска?
— Но в прошлый раз ты работал без напарника! — гнул свою линию шеф.
— С напарником надежнее. Он ожидает с включенным мотором, и никаких проблем! (И не кружится голова за рулем, и не тошнит — но об этом промолчал).
— Может, к тебе целую резидентуру подключить? Никаких напарников! И больше эту тему не поднимаем, хватит!
Петровский побарабанил пальцами по столу, чуть выждал, пока пена спора сама собой осела, и порадовал приятной новостью: руководство решило отправить его вместе с Инге на Кавказ. Отдохнуть на лучшем курорте. По фальшивым документам. При полной конспирации со стороны Инге. Родителям и знакомым — ни слова.
— Медовый месяц! — заключил свою речь Петровский.
На следующий день Сташинский привел на конспиративную квартиру свою будущую половину и оставил наедине с Петровским для конфиденциальной беседы — мужьям присутствовать не полагалось. Инге держалась вежливо и напряженно, что не укрылось от Петровского, впрочем, все это было легко объяснимо.
— Что ж, давайте познакомимся поближе… — Петровский пустил в ход все свое обаяние, словно само солнце излучало свет из-за стола. — Я очень рад, что у вас будет семья. Однако есть один деликатный вопрос. Богдан связан с очень секретной организацией, которая борется с империалистическими силами. Мы помогаем немцам строить социализм, это не так просто. Вы меня понимаете?
— Я не такая глупая, хотя, честно говоря, очень слабо разбираюсь в политике.
— Что значит «слабо»? Вы читаете газеты?
— Иногда.
— Напрасно, там есть много интересного. А что вы вообще читаете? Анну Зегерс? Энценсбергера? Ходите ли вы в «Берлинер ансамбль»? Любите ли Брехта?
— Я предпочитаю классику… Шиллера, Гете, Томаса Манна.
Петровский, конечно, никого из упомянутых авторов и в руки не брал, однако он всегда тщательно готовился к встречам и прикидывал, каким образом поразить собеседника эрудицией. Это было нетрудно — достаточно поднять последние номера «Литературной газеты» или «Иностранной литературы». Блеснув познаниями в области культуры, Петровский в расплывчатых тонах начал вещать о необходимости строжайшей конспирации, нарушение которой могло бы привести даже к смерти Богдана.
Она возненавидела его сразу и навсегда.
Медовый месяц сначала провели под Москвой, на пышной спецдаче, побывали в Горках, где жил Ильич, не забыли посетить и Оружейную палату, вечерами — Большой, где Богдан, далекий от театра, дремал, приводя в негодование Инге. На фоне разрушенного Берлина Москва выглядела неплохо, Сташинский вообще не признавал никакого города, кроме родного Львова, по красоте уступавшего, возможно, лишь Парижу. Инге столица показалась разбросанной, неуютной и испоганенной новостройками.