Ноги сами несли его куда-то в сторону и совсем не к оставленной машине, он бежал и бежал, как загнанный зверь, бросив на ходу баллончик в пруд, он бежал и не мог передохнуть, он бежал, пока не почувствовал, что сейчас потеряет сознание и умрет. Рухнул на газон в небольшом сквере, пролежал несколько минут, потом собрался с мыслями, привел себя в порядок, схватил на дороге такси и поехал на аэродром. Берлин встретил его ярким солнцем, словно празднуя победу, Богдан еле-еле добрался до дома и упал в постель, не сказав Инге ни слова. К вечеру превозмог себя и позвонил Петровскому, тот уже все знал: западногерманские газеты затрубили о гибели украинского вождя, причем, в отличие от случая с Ребетом, власти произвели вскрытие и обнаружили следы яда. Никто не сомневался, что произошло убийство, одни писали, что это дело рук КГБ, другие приписывали акцию западногерманской разведке, третьи видели причину во внутренних разборках в ОУН[2].
Снова Москва, высочайшие объятия, новый орден, блестящая карьера впереди. Но Хустов твердо решил расстроить опасный брак и не отпускал прославленного боевика в Берлин, где Инге ожидала ребенка.
— Тут тебе нужно много поработать, перед тобою открываются большие перспективы. Ты зачислен на курсы усовершенствования, я планирую передать тебе в подчинение несколько молодых ребят для подготовки по нашей линии.
Тем временем Инге разрешилась от бремени, родился маленький Конрад, но увидеть дитя счастливому отцу не разрешали: получена, мол, сверхсекретная информация об активном поиске националистами убийцы своего вождя, и среди прочих имен фигурирует Сташинский. Хитроумный тезис придумал лично Хустов, в его голове роились и другие смелые идеи, достойные специалиста по депортации народов: тайно вывезти Инге с сыном в Сибирь и поселить под контролем органов, а все это дело приписать козням западногерманской разведки. Вообще творческого начала генерал не был лишен:
— Я не хотел тебе говорить… но у нас имеется информация о том, что твоя Инге связана с БНД… сейчас мы перепроверяем эти сведения… — еще один блестящий ход.
— Что же делать? — Богдан был потрясен, хотя чувствовал сердцем, что все это ложь.
А не послать ли Сташинского в Латинскую Америку для легализации? Подобрать ему в партнеры умопомрачительную красавицу, которой Инге в подметки не годится… А не еврейка ли Инге? Он раскрыл полузапрещенную «Страну негодяев» Есенина, и просмаковал: «Слушай, Чекистов! С каких это пор ты стал иностранец?… Ты же еврей, твоя фамилия Лейбман». Жаль, что почил Отец Родной и не довел до конца «дело врачей»… Нет, эта Инге — явно еврейка.
И тут перехват телефонного звонка из Берлина: «Богдан, милый, Конрад тяжело болен, у него пневмония, приезжай!» Самая гуманная в мире организация дрогнула, узнав об этой вести: не пустить отца к умирающему ребенку — это чрезвычайное происшествие, оно не вписывалось в «Моральный кодекс строителя коммунизма», решили дать зеленый свет, но взять всю семью под плотный контроль.
Судьба не щадила Сташинского: в день его прибытия ребенок умер. «За что? Почему так сурова к нему судьба?» — думал он. Неужели это плата за трупы тех двоих? И это не конец, никто не знает, какая кара уготовлена впереди… Молча возвращались из морга, через день планировались похороны. Наружка нудно тянулась сзади.
— На днях построят стену. «Так что теперь на Запад просто не убежишь…» — сказала она и посмотрела на него, изогнув бровь.
Он молча шел, засунув в карманы руки, он думал о том же и обнял ее.
— Давай уйдем сегодня, выйдем через черный ход, который они не знают, — сказала она тихо. — Мне известны здесь все закоулки, я же провела тут всю жизнь.
— А как же похороны?
— Его похоронят родители. Богдан, неужели ты не понимаешь, что нас арестуют и кокнут? Посмотри на этих бандитов сзади нас, вокруг нашего дома! Арестуют сразу же после похорон!
В тот же вечер они ловко обманули наружное наблюдение и выскользнули в Западный Берлин.
Полиция, услышав чистосердечные признания Сташинского, засуетилась в панике и тут же передала чету американской разведке. Но и там ему не поверили, решили, что либо сумасшедший, либо провокатор, отправили на военную базу близ Франкфурта, подвергли допросам на детекторе лжи и медобследованиям. Где вещественные доказательства? На слово верить нельзя, по миру бродит масса психов, утверждавших, что совершили убийство. И тут удача: полиция неожиданно наткнулась на свидетелей, которые видели, как Сташинский бежал со стройки и как бросал оружие в пруд. Вскоре водолазы обнаружили и винтовку, и баллончик — все стало на свои места.
Состоялся суд, процесс гремел на весь мир, показания боевика перепечатывали все газеты, считавшие главным подсудимым в этом деле вездесущий КГБ. Напрасно Хустов и компания пустили слух, что Бандера убит по заданию западногерманской разведки, которой надоел вышедший из-под контроля агент. Ничего из этого не вышло, и генерала с позором выгнали из любимых органов, не принимая во внимание его заслуг перед Родиной. Петровского тоже выставили и лишили пенсии, хотя он бегал по инстанциям, доказывая, что никогда не доверял Сташинскому и пал жертвой интриг.
Главный герой получил на суде восемь лет тюрьмы, отсидел в прекрасных условиях лишь один год, затем получил амнистию и вместе с Инге словно исчез с лица земли. Говорили, что оба сделали пластическую операцию и мирно поселились в Калифорнии в купленном ЦРУ особняке, прямо на берегу океана.
Председателю КГБ крепко врезали на политбюро за потерю бдительности и неспособность выращивать преданные и надежные кадры, возмущенный Хрущев прямо заявил, что от терактов нет никакого проку, ибо их исполнители — слабаки и дерьмо. И вообще «мокрые дела» за границей бросают тень на международное коммунистическое движение и компрометируют великую идею. Так что пусть органы стреляют у себя дома, где все шито-крыто, отныне на закордонный террор наложено табу. Политбюро поддержало запрет, тем более что сам Ильич не признавал террор и беспощадно ругал за это заблудших народовольцев и эсеров.
И никто не понял, что любовь победила смерть.
День пятый
Честно говоря, я слушал новеллу, и думал, почему некоторые мои коллеги считают такой рассказ поклепом на славную организацию? Дело в том, что народ в нашей службе до слез чувствителен, работа нервная, даже я, Джованни, воспевающий рыцарей плаща и кинжала в чуть-чуть ироническом, но нежном ключе, постоянно слышу упреки со стороны достойных соратников: отступник! изменник! Или хуже. Ну а сатиру принимают особо близко к сердцу. Но еще мсье Вольтер (три ха-ха) изрек: «На органы сатиры мы не пишем. Мы органами и живем, и дышим!» И это абсолютная истина!
Впрочем, мне было не до болтовни агентессы, я ожидал Розу, а она не шла и не шла! Не знаю, как тебя, Джованни, но меня ожидание изматывает больше всего на свете, и к двум ночи я уже был выжат, как лимон, словно покрыл стадо овец. Я страдал, я ненавидел ее, я проклинал ее и желал ей смерти.
И вдруг Роза явилась, высокая, медноволосая! В красном платье с обнаженной спиной, о эти худые ключицы, которые хотелось откусить! Ангелок с распростертыми крылышками, беспомощный и нежный, нанизанный на кожаный шнурочек, прилег у нее на груди, он чуть касался крылом вожделенной родинки, от которой невозможно было оторвать взгляд. Как прав великий Александр Сергеевич: «Корсетом прикрыта вся прелесть грудей, под фартуком скрыта приманка людей». Она была настолько костлявой, что на ум мне пришла бретонская фигура смерти по имени Анку. Помнишь фонтан в Плегат Герран? Если глядеть в его воду ровно в полночь 1 мая, вслушиваясь в бой часов на ратуше, то перед скорой гибелью в зеркале воды появляется скелет. Это и есть Анку. Абсурдно, конечно, сравнивать эту пленительную рыжую красавицу с высоким стариком с вращающейся головой и глазами, проглядывающими весь мир насквозь. Иногда он вооружается железным прутом и косой и путешествует ночью в карете с шестью лошадьми, с двумя подручными-скелетами по бокам. Ось кареты гнусно скрипит, это с ужасом слышат жертвы, которых Анку лишает жизни, а его подручные бросают трупы в карету.
На сей раз Роза уже не держалась снисходительно-высокомерно, как во время встречи у монумента гению революции, но и теплоты особой я не почувствовал, как писал Шекспир: «more than kin, less than kind», то бишь, немного больше, чем родственник, немного меньше, чем друг. Возможно, ее смущала компания иностранцев, возможно, она затаила обиду на меня. Но какую?
— Роза, — сказал я, приблизив губы к ее уху так близко, что мои ноздри задохнулись от дурманящих запахов, она повернула ко мне влажные губы, они дразнили и заманивали в свои пучины. — Роза, мне необходимо с вами поговорить…
Ничего умнее я не придумал, Джованни, и, бесспорно эта многозначительность означала мою полную беспомощность. И это я, любимец Юрия Владимировича, придворный интриган, способный в один день созвать съезд партии, перевернуть страну, выведя народ на стезю дикого капитализма, осуществить путч, снять с поста, выгнать к чертовой матери губернатором в Краснодар или послом в Монголию. И сейчас я, словно мальчик, умолял эту бабищу, этот мешок с костями, по сравнению с которой упомянутый Анку — изящный Аполлон. Извини, что забегаю вперед, но в тот момент, естественно, я боготворил ее, несмотря на дурные предчувствия, несмотря ни на что. Как мы легковерны, когда увлечены, мой блестящий мессер, мне ли объяснять тебе эту элементарную азбуку чувств! Но как разглядеть истину в потемках чужой души? О, если бы под рукой был кристалл, в котором проступают и картины будущего, и подноготная друзей и подруг…
— Так поговорим? (А в голове тинькало: «Щавель — есть кислое растенье, щипать за сиськи — наслажденье!»)
— Хорошо, — ответила она, введя меня в трепет.
В салоне уже стоял шум, звенела на полную катушку музыка, перекрывавшая хохот, кто-то танцевал, кое-кто играл в бридж, лишь Сова застыла в кресле, вытаращив свои круглые, обведенные чернотою глаза и дыша в усы. Роза есть роза есть роза есть роза… — и так до бесконечности, пока не заснешь навеки; роза есть роза, дивный стих, и придумала его незабвенная Гертруда Стайн, феминистка и лесбиянка, кормившая бесплатными обедами Хемингуэя с его женой Хэдли. Потом он, неблагодарный хлыщ, ее высмеял, а то