Теперь о главном. Тебе не понять, какую роль в моей жизни играла конспирация, не знаю, как твои флорентийцы, но нынешние итальянцы говорливы до безумия и выкладывают секреты за тарелкой спагетти с необыкновенной беспечностью, далеко им до наших чекистов, у которых она в крови и уходит корнями в большевистское подполье. Ильич обожал гримироваться и надевать парик, скрывался от преследований в шалаше. Иосиф постоянно менял паспорта и адреса, о каналах поступления денег знали лишь единицы. Разве мы можем представить нашего нынешнего президента в рыжем парике и с замотанной повязкой щекой, якобы распухшей от флюса? Такой будет хайп, что рухнет вся страна! Правда, у нас сохранилась глухая конспирация при декларировании доходов и имущества, тут власть имущие перещеголяли ленинцев. Что же касается «Голгофы», то тут конспирация была доведена до предела: все документы в одном экземпляре и написаны от руки, имена прикрыты кличками, операции закодированы, использованы условные фразы.
И тут со мною случилось совершенно невероятное: я, умевший молчать, как рыба, даже под пытками, я, маг конспирации и бог секретности, на пути в Макарьево полностью раскололся и выболтал все. Как это вышло? Не знаю, но я вдруг почувствовал мучительную жажду излить душу и поведать все Розе. Так, наверное, приникает к ручейку путник, иссохший в пустыне от солнечного пекла. Возможно, это было тщеславие мужчины, жаждущего продемонстрировать возлюбленной свои подвиги, извини за нескромность! И тут меня понесло, я вдруг почувствовал в Розе не только женщину, но и ближайшего соратника по общему делу. Как Ильич — в Крупской или в Инессе Арманд, были такие великие женщины, вошедшие в историю.
Роза схватывала мои мысли на ходу и в отличие от своего брата отнюдь не славословила правительство, хотя порой и высказывала наивные суждения: ВВ следует выполнить свои обещания (но какой же государь это делал?), правительству отдать долги гражданам и наказать шулеров и прочих преступников, некоторые заводы и банки снова национализировать, увеличить расходы на медицину и образование et cetera. и прочие популистские лозунги. Моя «Голгофа» настолько ее потрясла, что она взвизгнула от восторга, тут же натерла меня королевской и античной амброзиями и вновь зажгла костер счастья, о котором не буду вновь писать, Джованни, понимая, как гнусно все это выглядит из райских кущ.
Я все думал, каким образом ожесточить Запад, не нарушая Конституции. Правда, когда я заговорил об этом, Роза разразилась диким хохотом и, давясь от смеха, процитировала стишок времен первой русской революции «Песню о Кунштюкуции»: «И с того, Дитя дроченое, маринованно-моченое, в двадцати водах промытое, насадителями битое, оттого ты и безглазное, оттого ты подприказное, прозываешься по-разному, по-немецки — Кунштюкуция, а по-русски — фигувыкуси».
Вот какие девушки, Джованни, подработывают у нас в организации, это тебе не жена Гвильельмо Россильоне, которой ревнивый муж подсунул на ужин вареное сердце убитого им любовника, внесенное поваром на серебряном блюде с заявлением, что оно принадлежит кабану. Когда голодная супруга все сожрала, Россильоне открыл ей правду, и она тут же выбросилась из окна. Наши девушки никогда бы на это не пошли и особенно Роза.
Как восхитительна она была в белоснежном кимоно, на которое ниспадали распущенные огненные волосы, белесые глаза тогда становились голубыми, сохраняя прозрачность, кривоватый нос картошкой чуть вытягивался и задирался, видимо, от сознания ее превосходства. Любила играть со мной, перевоплощаться, изображать то шипящую кошку, то разъяренного льва, то воющего шакала, обожала раскинуть руки, растопырить худые пальцы, сделать страшную рожу, втянуть живот и надвинуться всем своим телом. А как ловко она умела скатывать сигары на своем обнаженном бедре! Этому она научилась на Кубе, табачные листья трепетали у нее в пальцах и вроде бы сами собой скатывались и скручивались в огромную пахучую сигару. Она бросала ее прямо с бедра в мою сторону, я хватал ее на лету, вставлял в рот, а она подходила ко мне, мягко вынимала ее из зубов и накрывала мой рот поцелуем, щекоча языком. А потом мы закуривали сигару вдвоем, тесно прижавшись друг к другу…
— Я суккуба, я суккуба! — дурачилась она, выпуская круги белого дыма. — Я суккуба!
Водились ли succubus во Флоренции? Демонши блуда с необъятным сексуальным аппетитом, соблазняющие спящих мужчин? Им не важно плотское наслаждение, Джованни, они жаждут испортить тело и душу человека, сделать его восприимчивее к другим порокам. Во всяком случае в Генуе еще до нашей эры суккуба искусала святого Ипполита, и спасся он, лишь набросив на нее ризу — она тут же превратилась в труп. Ходили слухи, что один немец в присутствии жены по нескольку раз прелюбодействовал с суккубой, якобы это иссушает спинной мозг и ведет к деменции. Другой немец (они клюют почему-то на немцев) вызывал суккуб — любовниц Людовика XIV: Лавалльер, Фонтанж, Манчини и Монтеспан, они доводили его ласками до исступления. Ты еще не понял моих намеков, Джованни, разве не странно, что все это пишет человек, с детства впитавший в себя животворные идеи диалектического и исторического материализма?
Не забывала она и о теме своей диссертации.
— Любовь у Боккаччо превращена в муку: из-за нее страдают, убивают, разрушают. Когда я жила на Кубе, то впервые почувствовала, что такое свобода любви: там половой акт так же естественен, как завтрак или ужин, там муж с удовольствием отдает свою жену на ночь незнакомому человеку, это в порядке вещей. Там никто не совершает акты тайно, секс — это радость жизни, ею делятся со всеми… Разве не идиотизм, что греки затеяли целую войну из-за Елены Прекрасной и разрушили Трою? Секс — это joi de vivre!
Впрочем, больше времени Роза уделяла «Государю» и «Рассуждениям о первой декаде Тита Ливия» твоего великого соотечественника Макиавелли.
— Удивительно, но твой Учитель, по-видимому, не читал Макиавелли в своих партшколах, — говорила она мне, — иначе он упростил бы свою «Голгофу!».
«Люди по натуре таковы, что не меньше привязываются к тем, кому сделали добро сами, чем к тем, кто сделал добро им».
«Пистойю надо удерживать раздорами, а пизу — крепостями».
«Никогда или почти никогда не случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший строй или же преобразовывались заново, отбрасывая старые порядки, если они не учреждались одним человеком».
«Развращенному народу, обретшему свободу, крайне трудно оставаться свободным».
«Кто хочет преобразовать старый строй в свободное государство, пусть сохранит в нем хотя бы тень давних обычаев».
«Люди лишь в редчайших случаях умеют быть совсем дурными или совсем хорошими».
«Плебеи в массе своей крепки и сильны, а по отдельности слабы».
М-да, Учитель, действительно, далек был от многих этих максим, однако ВВ, выросший на мальчишеских драках во дворах, блестяще усвоил эти премудрости. Все-таки наша родная чекистская школа даст большую фору всем заграничным философам и политикам!
К вечеру вся наша компания взошла на борт, весьма довольная осмотром Макарьевского монастыря, и расположилась, как обычно, в музыкальном салоне. Захватив с собою Розу, я направился туда, на пути мне попалась Марфуша, которая знаками дала понять, что хочет иметь со мной конфиденциальный разговор.
— How are you, Петр Иванович? (Не забывай, Джованни, что на корабле я выступал как Петр Лосев!) — вдруг спросила Марфуша, словно я был тупой янки, знавший лишь английский.
— Великолепно. А что? Я похож на больного?
— Нет, просто мне показалось, что вы нездоровы…
Совершенно идиотский разговор, просто бред какой-то.
— С какой стати вы об этом говорите? (ох уж эти бабы!)
— Как вам сказать… Иногда вы говорите так тихо, что не разобрать… и лицо печальное… глаз дергается… может, вызвать врача?
— Знаете, что, дорогая, занимайтесь своими делами, — мягко ответствовал я, думая, что нет ничего отвратительнее ревнивых баб, даже если они имеют задницу, зарегистрированную в Книге рекордов Гиннесса. Признаю, что тогда не оценил преданности и служебного рвения Марфуши, пошел на поводу у своих необузданных страстей…
В тот вечер вещал доходяга Грач, начал он медленно и нудно, растягивая слова, морща низенький лоб и повторяя одно и то же по несколько раз.
Новелла том, что датские доги великолепны, если не отдавать им на съедение женские сердца
Ершистых кошек и собак
В конце концов поглотит мрак.
И замер я, лохматый пес,
И лапочки горе вознес,
Забывшись тихим, вечным сном.
«Какое счастье, что я не родился египтянином!» — думал он, пробираясь между летящими автомобилями, они крутили носами и бамперами у самого лица, распрыгивались в разные стороны, открывая путь, сходились, обгоняли со всех сторон, тормозили и подставляли бока. Гудели и пищали отрывисто и нескончаемо протяжно, и хриплым басом, и срывающимся дискантом.
О Боже, если Ты провел водителя через Каир, то ему нипочем любой город! В эту ревущую железную массу легко и весело, как в чистый ручеек, входили женщины с детьми на руках и просто хохочущие замызганные мальчишки. За ними прыгали трясущиеся старики в тюрбанах и с палками, казалось, что вот-вот забьются под колесами трупы, но нет! Ничего подобного не происходило, наоборот, люди весело обтекали стальные корпуса, ловко уворачивались из-под колес, вовремя замирали и, улыбаясь, пропускали мимо смертельный поток, а потом мелкими прыжками и перебежками перебирались на другую сторону улицы. Гораздо неприятнее выглядело бесконечное кладбище вдоль шоссе — там у развешанного на веревках белья копошились семьи, приспособившие склепы для своих земных нужд.
Наконец, Дэвид Смизерс прорвался в район Замалека, там все дышало благополучием западной цивилизации и мелькали знакомые с детства надписи «Park Lane Hotel» или «St. George Club», там даже существовал зеленый заповедник, несколько напоминавший Гайд-парк, с фонтанами, гольфовой площадкой, беговыми дорожками и отменным видом на великую реку Нил, подпорченную гордыми коробками Шератона и других небоскребов. Дэвид взглянул на часы: Мэри сегодня задерживалась по работе на фирме, а гордость дома — ирландский сеттер Том уже полчаса дожидался желанного променада, бедный пес, наверное, вспоминал времена, когда Мэри не работала и они вдвоем точно вовремя выходили из апартаментов на Ист-Хит-роуд и медленно шествовали прямиком в Хэмпстед-Хит, по-английски запущенный парк, где Том отводил свою собачью душу.