— Меня зовут Дмитрий Колосков, я художник…
— Очень приятно. Надеюсь увидеть вас на одном из приемов в нашем посольстве… Муж и я будем очень рады.
Размен улыбок, поклонов и прощальных помахиваний. Прилетевшая из сказки помчалась дальше на «пежо».
«Живут же, сволочи!», — подумал Колосков, быстренько поднялся туда, откуда махали газетой, и предстал перед волкообразным (до такой степени, что однажды, когда он заболел флюсом и обмотал щеки, дочка приняла его за серого волка) мужчиной, явно родившимся со знаком руководителя на лбу. Геннадий Коршунов им и был, возглавляя английский отдел второго главного управления КГБ, — за этим невинным названием скрывалась советская контрразведка.
— Что ж, старт дан… — довольно сухо заметил Геннадий Николаевич, остудив Колоскова, рассчитывавшего на поздравления по поводу успешно проведенной комбинации.
— Она обещала пригласить меня на прием, — сказал Колосков, все еще не теряя надежд на похвалы. — И сунула какие-то рубли.
— Есть повод, — заметил немногословный Коршунов. — Сбегай в «Елисеевский».
Колосков не заставил себя упрашивать, тем более что желание начальства — это закон.
…Восточные женщины уважают мужчин и не бросают слов на ветер, подобно их западным эквивалентам: через месяц Дмитрий Колосков обнаружил в почтовом ящике нестандартный узкий конверт с приглашением на прием в турецкое посольство — еще один маленький успех. О приеме Колосков был наслышан через агентуру в Министерстве культуры, именно это почтенное заведение явилось виновником торжества, подготовив проект соглашения с маленьким соседом, которого можно было разнести в порошок одной атомной бомбой — вот бы порадовались предки, натерпевшиеся от янычар и в защите Балкан, и в Крымской войне.
Посол и Шахназ приветствовали гостей недалеко от входа. Зал уже наполнился тонким духом культуры, особенно хорошо пахли артистки в самых немыслимых нарядах, одна даже сжимала в руках сумочку из серебряной кольчуги, наследство прабабки; мужчины как на подбор надели темные костюмы и такие же галстуки. Колосков позволил себе явиться в вельветовом пиджаке, как подобает вольной богеме. Подошел к послу с Шахназ и был обласкан. С чисто восточной любезностью посол обрушил на художника, точнее, скромного майора КГБ, целый водопад благодарностей за вызволение жены из беды и даже пригласил в Стамбул на уикенд, что привело художника-майора в страшное смущение. Светская Шахназ, взяв Дмитрия под руку, повела его к другим гостям. Что может быть приятнее представлений, улыбок, расшаркиваний и соединения бокалов в едином аккорде?
В свете рамп лучилась от счастья знаменитая чета Ивановских: классик советской литературы Николай Иванович в строгом костюме со значком лауреата Сталинской премии и Звездой Героя Социалистического Труда и Римма Николаевна, стареющая, но вполне съедобная актриса Малого театра в черном платье со смелым декольте и в бриллиантах с головы до пят. Друг турецкого народа и его литературы Николай Иванович, кстати, не прочитавший ни одного турецкого автора, но хорошо знавший многие имена, как вице-председатель общества советско-турецкой дружбы, развивал эту дружбу с другом-послом.
— Как работается, дорогой мой? — спрашивал Кемаль, тоже не читавший ничего советского и тем более Ивановского, но осведомленный, что Россия дала миру Толстого и Достоевского. — Надеюсь, ваш следующий роман получит Нобелевскую.
— Ради бога, Кемаль, не накликайте беду. Неужели вы хотите, чтобы меня постигла судьба этого бездарного Пастернака? Вы читали его «Доктора Живаго»? — небольшого роста, худощавый Ивановский очень напоминал постаревшего петушка с хохолком.
— Увы, не успел. Говорят, что хороший роман…
— Что вы! Типично антисоветская стряпня! Ни композиции, ни художественных образов, вообще ничего! — Ивановский не читал запрещенный роман, однако уже не раз выступал в «Правде» с его острой критикой, попробуй не выступи: отрежут не только от третьесортного турецкого посольства, но и от всего Запада и особенно от Парижа, который так любила чета. Серьезный разговор о литературе несколько затянулся, на рукопожатие к послу устремились новые гости.
— Скоро мой вечер в Колонном зале. Надеюсь, вы почтите меня своим вниманием? — с этими словами Римма Николаевна, кокетливо изогнувшись, утянула супруга в сторону, да и бриллианты заслуживали показа самой широкой публике.
На прощание Колосков любезно пригласил чету Тюркмен к себе в мастерскую на скромный бал бедных художников.
— Вас не будет смущать присутствие иностранцев? — деликатно поинтересовался посол, неплохо знавший советские нравы. — Ведь власти, если я не ошибаюсь, не поощряют контактов с иностранцами.
— Боюсь, что эти слухи преувеличены, господин посол. Власти, естественно, не поощряют тех, кто борется с советской властью. Меня же политика не интересует, есть проблемы жизни и смерти, искусства и любви… вот это моя стихия.
Тут Колосков говорил истинную правду, не до политики было: он держал на связи дюжины две красивейших и умнейших актрис, служивших Отчизне не на живот, а на смерть, если, конечно, последнее не понимать буквально, а рассматривать, как жертву в виде визита с иностранцами в ресторан, а иногда и в апартаменты. Работа, между прочим, адская, Колоскову иногда приходилось проводить по четыре-пять встреч в день — нагрузка колоссальная, если учесть дамские капризы, опоздания, вечные жалобы, стремление что-нибудь урвать и даже горючие неподдельные слезы.
Через пару недель посольский «мерседес», тяжело переваливаясь в арбатских переулках, въехал во двор с голубятней посредине, куча битого кирпича перекрывала подъезд, и посол еще раз проверил правильность адреса. Сливкам турецкого общества были невдомек изощренные вкусы московской богемы: сначала нечто вроде ада — вонючий подъезд, исхоженные со времен Рюрика ступени, лужи мочи, возможно, собачьей, заплеванный лифт, разрисованный ругательствами, обшарпанная дверь… И сразу же сущий рай, пир красок и запахов, музей антиквариата, что и в Лондоне не сыскать!
Потрясенная чета Тюркмен проследовала через хаос скульптур и картин, мимо стола времен Петра Великого и гладильной доски того же периода. Турки и вообразить не могли, что в строго регламентированном социалистическом обществе могли существовать раскрепощенные бородачи в заграничных и модных одеждах, не говоря уже о разодетых и полуголых дамах с американскими сигаретами в зубах, и все в «диорах» и «карденах», с ума сойти! Веселы и пьяны, но не забулдыжно и тяжело, а словно на пленере в «Завтраке на траве» Эдуарда Мане, копия этого шедевра присутствовала на стене и благодаря изысканной раме выглядела оригиналом.
Кемаля и Шахназ закрутили, дамы общались с послом особенно нежно, в доказательство потрагивая его бюстом, оного было в избытке, и все хотели. Любезный Колосков подвел к нему надменную, тонкогубую, с серыми глазами.
— Мария Бенкендорф-Лобанова, заслуженная артистка РСФСР, звезда Большого театра… — представил он игриво.
— Ну полно, полно, Димочка, не то сглазишь… — прервала она, блеснув зубами.
— Позвольте, но это старинная дворянская фамилия (посол тщательно изучал русскую историю), а говорят, что коммунисты всех… — он лишь сделал неопределенный щелчок пальцами, тут же испугавшись своей смелости.
— Как видите, я уцелела, — улыбнулась она, вызвав у него некую томительную сладость в животе. — Я хорошо стреляю из пулемета.
Юмор сей был неожиданно смелым, и посол подумал, что турецкий МИД сильно преувеличивает страх советского народа перед правительством, идея эта созревала у него давно, и он даже поручил военному атташе составить на этот счет справку в нейтрально-осторожных тонах и направить ее в Анкару.
Колосков не только знакомил, но и забавлял анекдотами:
— Француз, англичанин и русский заговорили о женах. «Когда моя Мэри садится на лошадь, ее ноги достают до земли, — хвалился англичанин, — но не потому, что в Англии низкорослые лошади, а потому, что у англичанок самые длинные в мире ноги». Француз парировал: «Когда я танцую с Николь и держу ее за талию, то мои локти касаются друг друга, но не потому, что у французов длинные руки, а по той причине, что француженки имеют самые тонкие талии в мире». Дошла очередь и до русского: «Когда я ухожу на работу, то хлопаю свою Таньку по жопе, а когда возвращаюсь домой, жопа еще трясется. Но это не потому, что все русские бабы имеют жирные жопы, а потому, что у нас самый короткий в мире рабочий день!»
Апартаменты взорвались от хохота, шум медленно перетек в звон бокалов. Шахназ тем временем обволакивал добродушный великан с белой кудрявой шевелюрой до плеч, предлагавший прогулку на яхте по восхитительной Москва-реке, обнимал очень осторожно за спину. Шахназ увиливала, ссылаясь на морскую болезнь мужа, а великан настаивал и соглашался вместо мужа принять ее на борт с подругой и устроить настоящий спортивный праздник.
— Я подумаю…
К полуночи гости начали расходиться, кое-кто надрался и тоскливо блевал в туалете, ванную оккупировала влюбленная парочка, и отправлять естественные потребности приходилось во дворе. Вечеринка пришлась Кемалю по душе — вот именно там нужно познавать национальные характер, быт и нравы! Не по книгам, не по отчетам, а именно с помощью обыкновенного человеческого общения! Утром он вызвал в кабинет военного атташе Назыма Денизджиерова.
— Нам следует активнее общаться с русскими, особенно с интеллигенцией…
— Согласен, однако боюсь, что все они связаны с КГБ, — отвечал атташе.
— Опять этот КГБ! — нахмурился посол. — Иногда мне кажется, что этим мы оправдываем свою пассивность… Кстати, мою жену пригласили в поездку на яхте, и мне хотелось бы, чтобы ваша супруга составила ей компанию.
— Может быть, и мне поехать с ними? — военный атташе был гораздо бдительнее посла.
… И снова бал, и снова блеск бриллиантов, на этот раз в Колонном зале в честь бенефиса Риммы Ивановской.
В черном бархатном платье с розовой камеей на груди она читала Блока под музыку Грига, волшебная зажигательная смесь, слезы на глазах, непрерывные аплодисменты и «браво!». В финале хлопали до умопомрачения, Ивановская, утопая в розах, сдержанно раскланивалась с публикой, ее голубые глаза, чуть загрязненные временем, блестели от счастья. Затем пышный фуршет, где собрался цвет нации, друзья дома и сам министр культуры.