— Что это? — изумился я.
— По-моему, в разведшколе вы проходили Данте…
И только тогда я понял, незабвенный мессер, что мы стоим у края Дантова Ада, или Inferno, уходящего под землю страшными кругами.
— Идите за мной, Мисаил! Только смотрите под ноги, а то наступите… (во что, не сказал, но его лицо брезгливо сморщилось, и я все понял без слов).
Мы начали спускаться в пропасть, откуда неслись крики младенцев, как ты уже догадался, мы вошли в круг первый, именуемый еще Лимбом, предназначенный для военачальников, поэтов и других творческих людей, а также для некоторых верующих нехристианских конфессий. Я сразу узрел там до ужаса скучных Гомера, Горация и Лукана, мирно сидел на камне Сократ, держа Аспазию на коленах, беседовал с Алкивиадом и пил из чаши, возможно, эта была та самая чаша с ядовитой цикутой, к которой его приговорила демократическая общественность Древней Греции, очень похожая на нашу отечественную тусовку. Поразительно, но в этот круг попал и Казанова, страстно занимавшийся сразу тремя дамами, причем все четверо смотрели на площадь de I'Hotel de Ville: там четверо коней тянули и разрывали на части тело Дамьена, имевшего несчастье пырнуть перочинным ножичком Людовика XV. И тут надпись: «Министерство любви»… Ба! Знакомые все лица! Я чуть не встал во фрунт и не отдал честь. Начальник Третьего отделения граф Бенкендорф, французский филер Видок, совсем исхудавший Феликс Эдмундович, волочивший на спине размахивающего Библией грозу церкви, атеиста из атеистов Емельяна Ярославского (точнее Иеремию Губельмана, по традиции разоблачаю еврея!). Пьяненький Ежов в белой гимнастерке с гармошкой, похожий на сатира Лаврентий Берия, у которого вместо мужской гордости торчал кактус. Гениальный борец КГБ с диссидентами, генерал Филипп Бобков с шефом жандармов Дубельтом, банкиры Березовский и Гусинский.
— Что же вы так плохо работали, Леонтий Васильевич? — напирал Филипп Денисович на Дубельта. — Допустили разбудить Герцена, а он стал будить других, пока дело не дошло до революции… Проглядели Ленина и Троцкого.
— А вы тоже хороши. Зачем осудили Сталина? Затеяли высылки и психушки… срам! Стрелять надо было, голубчик, стрелять-с!
— Такова была линия партии!
— Что же вы тогда, Филипп Денисович, работаете в «Мост-банке» у капиталиста Гусинского, если до сих пор любите коммунистов?
— Ладно, ладно, Леонтий Васильевич, жизнь сложна, вы тоже сначала были крикуном-либералом, а потом их же сажали. Да и вообще вам ли судить, батенька? На царской службе были пайщиком игорных домов, имели гарем из учениц театральной школы, брали взятки… словно в нынешних органах!
— Володя! — вдруг позвал Учитель, и я увидел своего начальника Бухгалтера, в миру Владимира Крючкова, сидевшего над толстой стопкой бумаг. Но Владимир Александрович никак не реагировал на зов, видимо, он писал третий том своих воспоминаний, второй был посвящен жизни в тюряге после ГКЧП, как оказалось, эти месяцы пробудили его к осознанию смысла жизни.
— М-да! — сказал Учитель. — Бывало, лишь мигнешь, и он тут как тут. А я его тянул и тянул, вытянул наконец и до сих пор люблю, трудолюбивый он человек, хотя и без озарений, как Филя Бобков. Увы, все люди, пробившись наверх, быстро забывают о тех, кто их двигал, — вздохнул Учитель. — Возьмите хотя бы Сашку Коржака, ему бы до конца дней своих на Бориса Николаевича молиться, даже если бы тот его в дворники разжаловал, а он… эх! И в мемуарах его много лишнего: то пес шефа администрации, почтенного Юмашева, у одного начальника чуть фаллос не оттяпал, то президент синеет и плачет, то сатирик Задорнов квартиру в президентском доме выпрашивает, то пресс-атташе с парохода в Ангару выбросили…
Учитель горько махнул рукой и замолк.
— Извините, Юрий Владимирович, — нарушил я тяжелую паузу. — Я обычно не задаю вопросы, но сейчас… Ведь это загробное царство, а некоторые товарищи, насколько мне известно, в добром здравии и даже иногда вещают по телевидению. Разве их уже расстреляли?
— А вам никогда не приходило в голову, Мисаил, что царство земное и небесное — это одно и то же? Мир состоит из живых и мертвых, причем последних гораздо больше. Разве у вас не встречается ад? Даже в сияющей Москве его достаточно много. А уж насчет живых мертвецов не мне вам рассказывать, самое ужасное, что все они рвутся в политику! Все зависит от ракурса… измерений во Вселенной очень много… — это прозвучало неопределенно, но убедительно.
— Тогда второй вопрос, Юрий Владимирович. Круг первый считается самым комфортабельным в Аду, обычно тут деятели интеллигенции, писатели… при чем тут Третье отделение и чекисты?
— А разве наши славные силовики — не писатели? Многие даже члены Союза советских писателей, царствие ему небесное! Чем отличатся честный донос от какой-нибудь заумной, толстенной монографии о ритме и метре в поэзии? Коротко и ясно! Никакой болтовни! Разве вы сами, Мисаил, не строчили всю жизнь прекрасные донесения, отчеты, ориентировки? Я почувствовал гордость за ведомство, которое одинаково эффективно могло работать при любой общественной системе. «Гвозди бы делать из этих людей!» — писал поэт, прежде чем пустить себе пулю в лоб.
— Володе мягко намекните, чтобы он больше не писал, — заметил Юрий Владимирович, — это нескромно и раздражает других. У Сократа, например, еле-еле наберется на один том.
— А где же представители героической, вечно страдающей русской интеллигенции? — спросил я. — Гордость нашей литературы? Прорабы перестройки?
— Их рассосали по другим кругам… не спешите… — отозвался Учитель. — В Аду вообще нет строгого распределения по кругам, тут нет номенклатуры, как у нас в партии и ныне в «Единой России», иногда одна душа мучится сразу в нескольких… И вообще Данте все напутал.
Тут я начал понимать, что времена перемешались, прошлое, настоящее и будущее соединились в одно целое. Мы начали спускаться на второй круг. Публика там была повеселее — сладострастники! У входа нас ожидал судья Преисподней, греческий полубог Минос, который обвивал каждого своим змеиным хвостом, определяя номер круга. Собственно, народу тут нашего набилось, как в бане! Почти все ответственные товарищи из правительства и президентской администрации, непозволительно называть их персонально, у нас разрешают упоминать только иностранцев вроде Маты Хари, Казановы или жертвы озверевших феминисток продюсера Вайнштейна.
Тут я увидел голых Кеннеди и Клинтона, которых зацеловывали обмазанные медом девицы. Оба президента были пьяны в доску, развязная толстая дама с утиными лапами, похожая на Хиллари Клинтон, щекотала каждому язык страусиным пером, помогая им освободиться от выпитого и съеденного. Но самое интересное, что вместо раба, как это было принято в древне-римских вомиториях, медный таз держал бывший министр Андрюша Козырев. Тут я вдруг услышал не очень приятный голос и увидел рядом с собой кудрявого человека. Боже мой, это был сам Александр Сергеевич Пушкин, чуть навеселе и с гусиным пером в руке.
— Незнакомый ни с Европой, ни с родною стороной, он берет свинцовой zopoj и чугунной головой! — кричал он задиристо.
— Во-первых, не читайте чужие стихи, Сашок, у вас и своей муры хватает, — обрезал его Учитель. — Во-вторых, сейчас в стране годы примирения и стабильности, не разжигайте политических страстей, вы же не в «Завтра» и не на «Эхе» работаете!
Мы сделали несколько шагов — опять родные лица, казалось, что я попал на прием в Кремлевском дворце, всех я знал и с большинством даже выпивал: и почтенные думцы, и ребята из охраны и администрации, и члены правительства, и снова те генералы, коих я лицезрел в круге первом. Боже мой, оказывается, все мы, грешные, сладострастники! Были там и Клеопатра, и Елена Прекрасная, и Ахилл, и даже скромные Паоло и Франческа, предававшиеся страсти во время чтения невинной книги о рыцаре Ланселоте. Оказывается, рассасывают, это интересно.
Хряпнув по рюмке, мы спустились в круг третий, к чревоугодникам, там по голове лупил тяжелый град, валил снег и лился на головы мокрый гной. Трехзевый Цербер с багровыми глазами и вздутым животом, лаял, вытянув когтистые лапы. Тут в основном вертелись звезды кино и театра от Щепкина до Миронова и Машкова. Сара Бернар, похудевший Паваротти, наша Пугачиха с юмористом Галкиным, окруженные уже десятью детьми, Вильям наш Шекспир. Пробилась вся попса, с ними и классики Макаревич, Якубович, Ярмольник. Их уже начинали грызть и сгонять со сцены Шнуров, Дудь, короли рэпа. Мой взгляд наткнулся на яростно жующих диссидентов-правозащитников Ковалева и Буковского (того самого хулигана, которого обменяли на чилийского коммуниста Луиса Корвалана), они наяривали щи из одной тарелки в компании Троцкого и многих других членов большевистского правительства. Под джазовую музыку из «Эха Москвы» и «Дождя».
— Насиделись в тюрьмах, наголодались, пусть отъедятся… — добродушно заметил Юрий Владимирович. — Хотя… хотя чем больше я думаю, тем чаще прихожу к выводу Бернарда Шоу: «Мученичество — единственный способ прославиться, если нет способностей».
Мимо пролетел худой, как жердь, адвокат Макаров, задыхаясь от одышки, за ним мчался, сжимая чемоданы с компроматами, генерал Руцкой.
— Руцкой подвел меня в 1993-м, — заметил я. — Иначе бы мы гораздо раньше сбросили Бориса…
— Вам не хватает широты мышления, Мисаил, — заметил ЮВ. — И вообще, что вы привязались к Борису из-за обстрела парламента? А разве 13 вандемьера, то бишь октября, Бонапарт не расстрелял толпы народа, идущие на конвент, да так это сделал, что паперть кафедрала Святого Роха была покрыта кровавой кашей! Ничего, проглотили и сделали императором! А разве Николай Первый не подавил мятеж декабристов, вешал, между прочим! Не то что у нас! О Ленине и Сталине уж не говорю! Так зачем же это глупое лицемерие? (В это время вдруг встрял этот бандит Пушкин: «Шатались трона все столбы, и яйца хлопали по попе!» Какой пассаж!)
В круге четвертом, где мучились скряги и расточители, обстановка напоминала казино, где резались в карты и играли в рулетку министры финансов и банкиры всего мира, было среди них много и знакомых из правительства. Среди них я разглядел уважаемого профессора Медведева, он сидел в одиночестве и грустил, жулики обчистили премьера до последнего рубля. Так при нем обчистили всю страну.