Ледяное озеро — центр Вселенной, последний, девятый круг… Сердце мое билось, как заячий хвост, я волновался, ожидая увидеть Цезаря, Атиллу, Гитлера, жестоких царей и королей, генеральных секретарей, с которыми довелось работать, и, конечно же, наших президентов. Какие же несчастья приготовил для них Люцифер? Я грезил увидеть тела грешников, наполовину вмерзшие в озеро, перевернутые тела на крюках, отрезанные головы, произносящие зажигательные речи. Сейчас, сейчас я увижу Владимира Неистового, Иосифа Грозного и, конечно же, Михаила Сергеевича и Бориса Николаевича! Боже мой, какие же страдания уготовил им Сатана! Каково же было мое изумление, когда в трех пастях Люцифера я увидел лишь Иуду Искариота и убийцу Цезаря — Брута! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
— Простите, Юрий Владимирович, а где же наши лидеры?
— Уж больно вас избаловала гласность, — заметил Учитель сухо. — Неужели вы думаете, что наша высшая номенклатура существует в Аду по тем же правилам, что и все остальные? Или вы сторонник уравниловки и враг народа?
— А что с ними делают? — сердце мое замерло от тяжелых предчувствий — ведь я работал с ними, я любил их и продолжал любить.
— А вы догадайтесь… — улыбнулся Юрий Владимирович и поправил тапочки — они явно были ему велики. — Возможно, это наведет вас на размышления.
И он аккуратно положил мне в руку записочку, сделал это очень ловко, словно провел моментальную передачу где-нибудь на базаре в Багдаде. Что ж, тонкую шутку Учителя я оценил: не суйся со свиным рылом в калашный ряд! И вдруг я разглядел грешников, вмерзших в лед озера последнего круга. Изумлению моему не было предела: там возлежал весь цвет русской культуры: Толстой, Достоевский, Булгаков, Мандельштам. Неожиданно я увидел Солженицына, которого лично вывозил на самолете в ФРГ и передавал Беллю, там же и Сахаров, и фигуры поменьше, хотя не менее уважаемые: Евтушенко, Окуджава, Белов и Распутин, много, много мелькало знакомых и прекрасных ликов.
— За что же?! — возопил я. — Это же наша гордость, это наши самые смелые и чистые умы!
— В этом-то их и беда! — ответствовал Учитель. — Если бы они гребли под себя, лицемерили и врали, им бы повезло и они попали бы, возможно, даже в круг первый. Но они были искренни и смелы, народ им верил и шел за ними в порыве лучших чувств. И что из всего этого получилось? Разве вам не известно, Мисаил, что дорога в Ад вымощена добрыми намерениями?
И вдруг вылез из-подо льда грозный протопоп Аввакум, борода у него развевалась, как огненное пламя, он гремел, гудел, как колокол, перепонки мои чуть не лопнули от вопля: «ВЫПРОСИЛ У БОГА РОССИЮ САТАНА!»
Я вздрогнул и повернулся к Учителю. Рядом со мной в кресле самолета безмятежно сидела Роза. A Rose is a Rose is a Rose is a Rose is a Rose is a Rose.
— Что ты такой взъерошенный?
— Ничего. Просто задремал.
Я уже обдумывал возражения Учителя по операции «Манна».
— Я все размышляю по поводу «Манны небесной»… — мягко начал я спускать идею на тормозах, — не слишком ли трудоемкая задача? А что если заменить нашу «манну» на мочу?
— Ты с ума сошел! — возмутилась Роза. — Население просто придет в восторг, а не восстанет. Вся страна помешалась на уринотерапии, мочу пьют, ею мажутся, в ней купают детей!
— Мне кажется, мы поступим негуманно! — повторил я Учителя.
— Что с тобой? — она положила ладонь на мою правую руку, но я отдернул ее. — Ты рассуждаешь, как гнилой интеллигент, как вшивый либерал, как жалкий правозащитник, наконец!
— Тем не менее у меня возникло много сомнений… — впервые за все время я резко возразил Розе.
Вдруг она ударила меня по лицу. Я пересел в другое кресло, и мы не разговаривали до окончания перелета, более того, впервые за все время я почувствовал к ней неприязнь.
…Такси с бедуином за рулем. Таксист, распознав в нас русских, на смеси всех языков ударился в политическую дискуссию: Россия — ноу, Америка — ноу! Русские-руссо: оружие, водка, женщины и мафия. Эти четыре пункта, изложенные бедуином, показались мне весьма значительными, безграмотный водитель провел анализ потрясающей силы, боюсь, так далеко не смотрел никто из наших руководителей, даже все мое ведомство было бессильно так точно сформулировать суть сложившейся ситуации. Голос народа, подумал я, нельзя от него отрываться. Вдруг вспомнил, как однажды в Москве, отпустив машину, не смог ни позвонить из телефонной будки, ни войти в метро: не знал, что куда совать и бросать. Работа засасывала, не давала смешаться с массами, понять их повседневную жизнь, это беда всех, кто у руля.
Отель «Нил» располагался недалеко от набережной, хорошие четыре звезды, рядом — злачные места, целый муравейник торгашей алебастровыми фигурками, расписанными золотом кошельками и прочей кожей, папирусами, сухой суданской розой под названием каркаде, которая, если заваривать по утрам и пить вместо кофе, продлевает жизнь до ста двадцати лет к неудовольствию ожидающих наследства родственников.
Четыре часа дня. Несусветная жара, по набережной мимо пыльных пальм на сумасшедшей скорости шпарили фиакры с хохочущими арабами, похожими на кочегаров. В кафе тихо щебетали черноокие арабки-студентки с незакрытым лицом и в белых платках. В нашем отеле проходил парад мод, и, дабы клиенты не слишком увлекались мелькающими задиками, старый араб с менторским обликом рассказывал, что первая в мире обувь появилась в Египте аж за двадцать веков до Рождества Христова.
— Извини меня… — Роза стояла рядом, она улыбалась, явно заискивая передо мной.
Я пожал плечами, дав понять, что не принадлежу к категории обидчивых дураков, но и не намерен терпеть мордобой.
— Давайте пойдем в Карнакский храм, — предложила Роза. — Я посмотрю на места своего детства.
Опять этот бред. Батов охотно согласился, запрыгал эдаким живчиком, зашмыгал своей картофелиной. Замечу, Джованни, что, прибыв в Луксор, где, по идее, находились Гусь и Гремицкий, мой приятель не проявил никакого желания их разыскивать, впрочем, с самого начала было ясно, что он не верил ни в какие диверсии, а просто затеял развлекательную поездку за счет службы. Карнакский храм словно был создан исполинами для исполинов, многие считают, что строили его гиганты-инопланетяне. Дорога сфинксов: каменные уроды с бараньими головами по бокам, почетный караул мертвецов, колоссальный пилон, палаццо колоссов, игрушечное озеро, огромный гранитный жук скарабей, символ жизни и смерти. Храм Амона.
Роза шла рядом, крепко зажав в своей ладони мою правую руку.
— Я здесь родилась, — рассказывала она полушепотом, словно поверяя мне страшную тайну. — В месяц Паопи жители Фив собираются у ворот Карнака на великий праздник бога Амона, они смеются, амбары полны зерном, и виноградный сок превращается в вино… появляются флаги и знамена, начинается процессия. Носильщики несут Священную Лодку с головой барана на носу… зонтики, украшенные плюмажем, под ними — корзины с фруктами и цветами… Выходят лодка за лодкой, сияя на солнце, и виден бог Ра.
Фивы, обитель Бога. Я слышал ее голос, убаюкивавший меня, я засыпал, я уже забыл об увещеваниях Учителя и думал, что пора браться за «Манну», и вспоминал Сальвадора Дали: «Следует ли измерять пук локтями, футами, пинтами или буассо? Суньте свой нос в заднепроходное отверстие, теперь перегородка вашего носа одновременно перегораживает и заднепроходное отверстие, а ноздри ваши образуют чаши весов, в качестве которых выступает теперь нос в целом». «Манна», только «манна» отвратит, унизит и спасет народ!
Стемнело мгновенно, словно город накрыли черной чадрой. Выйдя из храма, мы заскочили в ресторан, старая толстуха исполняла танец живота, крутила им, словно замешивала тесто, а живот уже был разношен, как дырявый мешок, мотался мочалкой и в паузах печально свисал вниз. К ней выскочил жердеподобный турист и тоже закрутил, к ним вылетели два толстозадых араба, которым тоже не терпелось, они танцевали и любовно поглядывали друг на друга, улыбались в усы, словно коты, готовившиеся к случке. Роза сидела рядом и гладила меня по руке. Было приятно и тянуло в сон, скорее всего, сказывалась напряженность последних дней. Вскоре мы расплатились и вернулись в отель. Вечер прошел без шпионских новелл, только стонали два комнатных кондишена, превращая в холод духоту.
День десятый и бесконечность
Утром я вышел в сад, с Нила пованивало йодом водорослей, город, засыпавший под утро под гогот бездельников-арабов, медленно продирал глаза. По вымощенной дорожке волочился черный, как негр, араб (или обарабившийся негр) и катил перед собой адскую машину, обдававшую ядовитым дымом зеленые кусты, спасая их от москитов…
Я вернулся в номер, Роза еще не проснулась. Со стен смотрели папирусы, скопированные в гробнице фараона Сети Первого: четыре красно-желтых, с орлиными носами египтянина, четверка азиатов — узкие глаза, вероломно согнутые носы, бороды клинышком, яркие одежды. Четыре африканца — толстые красные губы и курчавые волосы и народы Севера, то бишь мы, мудаки-европейцы, — белая кожа, голубые глаза, светлые волосы с воткнутыми перьями, все четверо закутаны в бараньи шкуры. Забавно. Как изменился мир! А изменился ли он? Или все это иллюзия? Историю пишут и переписывают, развелась масса умников, перелицовывающих истину на свой собственный манер, если она, Истина, вообще существует. Я, например, не уверен, что ты, Джованни, это — не я в будущем, а я — это не ты, спроецированный в прошлое. Если призвать на помощь математиков, то этот тезис мгновенно переложат на формулы, которыми можно доказать, что Христос — это римский папа Григорий Седьмой; Батый, Чингисхан и Иван III — одно лицо; Константинополь и Самара — один город, а Куликовская битва происходила на Сретенке, и в честь нее там воздвигли церковь на Кулишках.
Никто не разгадал тайну времени и пространства. Что это? А не все ли равно? Печалит лишь то, что и великого Данте, и тебя, и Пушкина, не говоря уж о твоем покорном слуге, вскоре никто не станет читать, и не потому, что мы — плохи. Письменность вообще исчезнет после полной оцифровки мира. Зачем писать, если можно воспринимать искусство как повседневную жизнь? В минуту создать и озеро с Бедной Лизой, и базарную толпу, и келью с монахом… Книги сгинут, Джованни, и это самое ужасное, мы сгинем вместе с книгами, и от нас ничего не останется, даже маленького обрывка памяти…