Немного поболтав о совместных занятиях, о том, как образ Анны попал на банкноты Славянской Сибирской Социалистической Республики, и о том, на что может походить большевистская Россия, Йозеф спросил позволения заночевать на канапе Анны. Проспав четыре часа, отправился смотреть, как роют могилу для Балашова.
Поздним вечером Йозеф и Броучек отнесли на простыне к выкопанной яме тело Глеба Алексеевича — Анна шла следом — и предали земле. На сердце покойному положили снимок Анны, когда-то украденный Самариным. Муц всё надеялся, что женщина предложит свой портрет ему, но та даже не помышляла о подарке, а сам еврей не решился спросить. Вдова произнесла заученную речь, но с меньшим гневом, а в последний миг приоткрыла саван, чтобы взглянуть мужу в лицо, прежде чем его скроет земля.
Следующие несколько дней Горбунин и Бондаренко потратили на то, чтобы растолковать скопцам в Языке — каждый разъяснял по-своему — сущность их новых свобод и то, что при коммунизме всё равномерно распределено между народом, а скопцы, в свою очередь, втолковывали комиссарам: они и без того уже живут сообща, и порукой тому — быстрота, с которой отстроили пострадавшие в бою жилища.
Молочные стада они прятали.
Единственными представителями эксплуататорского сословия оказались земский начальник с супругой. Особняк их конфисковали, а самих вышвырнули на улицу. Кухарке, Пелагее Федотовне, вручили красную нарукавную повязку и велели сделать из строения Дом культуры.
Когда настала настоящая зима, а после слабой метели потеплело и температура не опускалась ниже десяти градусов, Муц принял на станции прощальный парад легионеров, стоя у отремонтированного паровоза; машина испускала пары, к ней прицепили позаимствованный пассажирский вагон с разбитыми стеклами. Земский начальник с супругой, считавшиеся у красных «бывшими», уже устроились внутри. Надеялись выехать из страны.
Муц зачитал перед уцелевшими в капитанской кампании телеграмму о своем назначении командующим до возвращения в Чехословакию. При слове «Чехословакия» один боец разрыдался.
Последних строк, в которых говорилось, что по возвращении его вновь разжалуют в капралы и потребуют объяснений касательно событий в Старой Крепости, Йозеф зачитывать не стал.
— Ну что ж, идемте, братцы, — сказал новый командир корпуса, — пора.
И подумал: крикнет ли хоть кто-нибудь «ура!»? Но все смолчали. Встал у подножки вагона, чтобы пересчитать отправляющихся. Теперь они никого не оставят.
Муц смутился, когда первый же чех, прошаркав по рассыпчатому, приглушающему шаги снегу, внезапно остановился, обнял нового капитана, пожал руку и, прежде чем отправиться в вагон, произнес:
— Спасибо, братец!
Так же поступали и остальные бойцы: долгие, крепкие объятия, слова благодарности, иногда — пожатие руки, поцелуй, а самые старомодные отдавали честь. Последним прошел Броучек.
— Это ты устроил? — спросил Муц.
— По одной лишь моей просьбе солдаты бы такого не сделали, братец, — ответил капрал. — Просто ты им понравился, да и к тому же они тебя благодарят.
Последним в вагон поднялся Муц. Оглядел шедший к полустанку большак — не покажется ли кто-нибудь, не подбежит ли к нему, упрашивая остаться или забрать с собою, но Йозеф уже попрощался с Анной, да она и не пришла.
Вскорабкался вверх по ступенькам, закрыл вагонную дверь. Как только поезд тронулся, чехи и впрямь грянули «ура!», а после, с криком, с топотом, дробно барабаня прикладами об пол, стали смеяться и перешучиваться, точно уже вернулись в отечество.
Стоя в тамбуре, Муц наблюдал, как исчезает Язык. Поезд двигался медленно, с лязгом, поскрипом. Миновали разбитую дрезину. Самарина так и не отыскали. Маловероятно, чтобы Кирилл вернулся в город, и вряд ли он вновь привнесет туда смуту. С чего бы ему возвращаться? Отчаянное стремление оставить город и двинуться на запад уже выдавало и решимость его, и готовность единомышленников подрывать новые большевистские порядки. Конечно, если только прежний бес разрушения не нашепчет, что лучший выход найдется в сотрудничестве, а не в борьбе с красными. В конце концов, к чему уничтожать нескольких чиновников, если можно устрашать, истребляя их как класс — сотнями тысяч? При таких ужасах… нет, есть нечто таинственное, непостижимое в том, как сам бунтовщик столкнулся с противодействием: дух разрушения подтачивал его же изнутри, и всё тот же злокозненный ум, что так живо вообразил никогда не существовавшую каторгу в Арктике, побудил отправиться в подлинное путешествие к настоящим Белым Садам, с обычной своей непреклонностью, хотя и по другой причине — ради одной, знакомой страннику женщины, и оказался готовым преступить через что угодно, лишь бы достигнуть цели.
— Жаль, Нековаржа нет, — признался Броучек, встав рядом с Муцем.
— Да, холодно, — произнес Муц наобум.
— Не оттого только, что он бы нам отопление починил. Теперь никогда уже общество барышень не принесет прежней радости — ведь я знаю, что Нековарж не будет после донимать расспросами о том, как устроены женские чувства. — Собеседник Йозефа смешался. — И не грусти, братец, о вдове. Есть в Иркутске одно местечко, которое поможет тебе развеять тоску. — И Броучек принялся перечислять бордели, в которые можно заглянуть, продвигаясь по Великому белому пути по Транссибирской магистрали: от Красноярска к Иркутску, мимо Байкала, от Яблонового хребта — к самому северу Даурии, перейти китайскую границу по Амуру, а оттуда — в Японское море. Чтобы добраться до Владивостока, уйдут месяцы, и всё равно — лишь половина пути окажется пройдена.
— А как мы будем Америку на поезде переезжать? — беспокоился Броучек. — Что, если по дороге придется сражаться, как здесь?
— Вряд ли биться станем.
— Но разве там не то же самое? Я же читал, фильмы видел… Равнины да леса, вместо тунгусов — индейцы, снег да жара, вместо Уральских гор — Скалистые, а вместо казаков — ковбои… Разве в Америке, братец, нет красных?
— Есть. Вот только американские большевики по Колорадо на бронепоездах не разъезжают…
Поезд проехал мимо Девельчена: беловолосый продвигался на запад, прочь от путей, и вел Омара по снегу, достигавшему верха конских бабок. Тело шамана было привязано к лошади.
Среди всех уговоров труднее всего для Муца оказалось убедить красноармейцев расстаться с жеребцом и отдать коня туземцу. Скакун долго не протянет… Ну и пусть.
Йозеф не вполне представлял, что станет делать ученик шамана; знал только, что похороны наставника будут включать в себя подвешивание берестяного кокона с телом на рослую лиственницу, где покойного оставят раскачиваться на ветру. Может быть, и Омара закутают в бересту и рядом подвесят? Не станет ли конь шаманским скакуном, вожделенным ретивым жеребцом, на котором старик вознесется в Верхний мир, оставив позади оленей и собственное пьянство? И под напевы талисманов в потоках эфира, с пылающими, точно горнило, тремя глазами, с бубном в одной руке и бутылью самогона — в другой, с дымящейся во рту жвачкой из мухоморов, унесется шаман верхом на духе балашовского коня, куда только пожелает, по собственной воле и вопреки чужой, в Верхний мир, и расхохочется прямо в лицо богам…
БЛАГОДАРНОСТИ И ПРИМЕЧАНИЯ
Своими знаниями о секте кастратов, называемых в России «скопцами», я обязан двум монографиям. Это La Secte Russe Des Castrats — французский перевод книги, написанной Николаем Волковым в 1929 году, с великолепным предисловием Клаудио-Серджио Ингерфлума, Communistes Contre Castrats, и «Хлысту» Александра Эткинда. Гимн скопцов из предпоследней главы романа заимствован из первого произведения. Вопреки преследованиям со стороны советских властей, секта, по-видимому, сохранилась до середины XX века. Ингерфлум ссылается на изданную в 1974 году русскую книгу «Из мира религиозного сектантства», автор которой А. И. Клебанов в 1971 году встречал кастратов в Тамбове, Крыму и на Северном Кавказе. Номер советского журнала «Наука и религия» за 1962 год содержит статью «Обломки кораблекрушения», описывающую случаи ритуальной кастрации, имевшие место после Второй мировой войны.
Судя по недавним беседам с чехами, в самой республике история Чехословацкого корпуса малоизвестна вне академических кругов, по крайней мере молодому поколению. Многие российские исследователи Гражданской войны упоминают о корпусе вскользь, однако единственный попавшийся мне подробный отчет на английском языке — монография Джона Бредли от 1991 года, «Чехословацкий корпус в России, 1914–1920». Автор сообщает, что последние из 67 739 чехов отправились из Владивостока на японских судах 2 сентября 1920 года, положив тем самым конец своей сибирской одиссее. Читателям, знакомым с «Похождениями бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, вероятно, известно, что он (Гашек) сражался в России во время Гражданской войны, но не в рядах корпуса, а на стороне красных. Полученный в России опыт лег в основу сборника рассказов писателя, озаглавленных «Красный комиссар» и переведенных сэром Сесилом Пэрроттом.
Имеются документальные свидетельства о практиковавшемся среди российских и советских заключенных обычае брать с собой при побеге наивного сообщника в качестве пищи. Статья в «Словаре ГУЛАГа» Жака Росси, озаглавленная «корова», начинается следующими словами: «Человек, предназначенный на съедение; для этой роли подходит ничего не подозревающий простак, любой из преступников-новичков, приглашенный старшими товарищами к побегу… если во время бегства запасы продовольствия иссякают и возобновления их не предвидится, то „корову“ убивают…» Росси отмечает, что обычай существовал задолго до советских лагерей и впервые упомянут в российском врачебном журнале в 1895 году. Первым о подобной практике мне рассказал Рубен Сергеев из московского представительства «Гардиана».
Выражаю признательность президенту организации «Арун» в городе Тура Эвенкийского автономного округа, подарившему мне «Эвенкийский героический эпос» — подарок, от которого я тогда пытался невежливо отказаться, думая, что никогда не прочту эту книгу. Но я заблуждался.