— Понятно… Вот об этом и не забудьте сказать на собрании, — дружески посоветовал Угрюмов. — Чиновники, бюрократы, конечно, большое зло. И Ленин предупреждал об этом партию… Но ведь есть и другие, хорошие, передовые люди…
— Ну, а если они есть, то никуда и не денутся, — возразил Иван Петрович.
— В общем-то да. Но все-таки… Как бы не получилось, что из-за деревьев вы и леса не увидели… Но я вижу, что ездили вы не напрасно. Материала собрали много.
— А мне не попадет, если я все это выложу перед собранием?
— За что? — спросил Сергей Васильевич. — За правду? За самокритику? Пускай только попробуют! Кройте, Иван Петрович. По-нашему, по-комсомольски. Не давайте пощады чинодралам…
— Ну, ну… спокойно, Сережа, — остановил своего помощника Угрюмов. — Товарищ Прохоров все-таки не комсомолец и выступать должен обоснованно… Кроме того, Иван Петрович может говорить только о Заречинском совхозе.
— А в других совхозах вы думаете лучше, товарищ подполковник? Эти приказы под копирку пишутся.
— И даже на стекле печатаются, — прибавил Прохоров.
— Да, но у нас не принято так обобщать. Можно крепко ударить по конкретному факту, по конкретным людям, называя их фамилии, но говорить вообще о всех совхозах — не следует. Для этого нужен и материал другой — пошире, — и место для выступления более значительное…
Здесь я поставил три точки, чтобы не повторяться, скажу только, что, как мне кажется, Угрюмовым не руководило чувство чрезмерной осторожности или перестраховки, когда он удерживал своего молодого помощника и советовал Ивану Петровичу предварительно все взвесить, обдумать, подкрепить, обосновать… Он понимал, что без этого выступать нельзя. Обиженные бюрократы могут все извратить, и вместо того чтобы заняться исправлением своих ошибок, начнут обвинять Ивана Петровича в чем угодно: в клевете, в злопыхательстве, во враждебной агитации…
24. На берегу Невы
В Главсовхоз Иван Петрович решил сегодня не ходить, тем более что рабочий день приближался к концу. Ему хотелось побыть одному, обдумать свои дальнейшие действия, и поэтому он направился не к дому, а в сторону набережной.
Набережных в Ленинграде много. Одетые в гранит, с решетками, они привлекают поэтов, фотографов, киноработников и, конечно, влюбленных. Некоторые отрезки набережных, вроде Зимней канавки, Горбатого мостика, до такой степени засняты и воспеты, что никакого интереса уже не представляют. Там встречались пары в разные эпохи, там назначались свидания, там и топились, несмотря на то что воды в этой канавке по колено и утонуть при всем желании невозможно.
Но есть в Ленинграде и другие набережные. Там нет ни гранита, ни решеток, там не гуляют влюбленные, зато на берегу горы песку, щебенки, бревен, досок, кирпича, дров. Там работают экскаваторы, грузовые машины, бригады разнорабочих. В воде стоят баржи, снуют буксирные пароходы, оглашая окрестности пронзительным криком своих гудков. Здесь нет асфальта, а булыжная мостовая до такой степени разбита, что Ивану Петровичу невольно вспомнилась совхозная дорога. «Скажи мне, какая у тебя дорога, и я скажу, какой ты хозяин», — мысленно перефразировал он известную пословицу.
Внизу, у самой воды, на черных деревянных сваях, торчавших у берега, сидели два рыбака. Один был в фетровой шляпе, другой в кепке. Иван Петрович не раз видел мальчишек, забрасывающих свои удочки с гранитных парапетов, видел, как весной рыбаки-колхозники ловят корюшку и миногу, но ему и в голову не приходило, что в Неве водится настоящая рыба, которая может интересовать таких серьезных пожилых людей.
К воде шел довольно крутой спуск и укреплен он был здесь не бетоном, а ярко-зеленой травой.
— Здравствуйте! Ну как клюет?
Один из рыбаков оглянулся на Ивана Петровича, чуть приподнял в ответ шляпу и пожал плечами.
— Плохо. Рано утром брала, а сейчас нет.
У рыбака было полное, загорелое лицо и совершенно белые усы.
— Буксир тут шныряет…
— А что вы удите?
— Ловим, что попадет. Окушки берут, лещ, плотва, язь.
— Мелкие?
— Разные.
— Интересно! А я, представьте, даже не подозревал, что в центре города можно рыбу удить. Всю жизнь прожил в Ленинграде и как-то не задумывался над этим.
— Ну как же… здесь много рыбы! — охотно пояснил рыбак. — Проходная из Финского залива и местная. Местная, правда, керосином воняет.
— Валерий Кузьмич, у вас клюет! — сердито предупредил второй рыболов.
— Вижу, вижу…
Наступило молчание. Раза три рыбак протягивал руку к удочке, но не брал ее.
— Мелочь. Объела наживку наверно, — проворчал он.
Почувствовав, что второму рыболову не нравится его болтовня, Иван Петрович не возобновлял разговора. Оглянувшись, он увидел неподалеку от симпатичного рыбака сделанное кем-то сиденье из кирпичей. Как можно осторожней, он перешел туда, положил на кирпичи валявшийся рядом обрезок доски и сел.
Удивительное чувство охватило Ивана Петровича. За спиной фырчали грузовики, выбираясь из ям, по мосту шли трамваи, автобусы, по реке бежали катера, буксиры… Но ничего этого он не замечал и не слышал. Ему казалось, что он еще не вернулся из командировки…
Впрочем, что ему казалось, я точно не знаю. Такого рода ощущения дело индивидуальное. Одним кажется одно, другим другое. Я могу с уверенностью сказать, что наш герой оказался на берегу Невы в поисках покоя, с намерением подумать о жизни, о том, как дальше воспитывать сына? А если мы и отправились за ним, то совсем не для того, чтобы любоваться видами на Неву.
Симпатичный рыбак, так охотно отвечавший на вопросы Ивана Петровича, был ученый педагог, и до того, как вышел на пенсию, больше четырех десятков лет проработал на ниве народного образования. Без сомнения, он бы мог много чего сказать огорченному отцу о поступке сына и дать научный совет, как поступать дальше. К сожалению, Иван Петрович ничего не знал о прошлой профессии рыбака и, как это часто бывает в жизни, даже не подозревал, какой это полезный для него человек.
Рыба и в самом деле безнаказанно объела червяка, а затем перешла к следующему крючку.
Минут пять продолжалось молчание. Вдруг сверху прилетел большой камень и шлепнулся между удилищами.
Иван Петрович поднял голову и увидел на краю откоса трех улыбающихся во весь рот подростков, с туго набитыми портфелями.
— Во какая сыграла! Это наверно щука! — проговорил самый рослый.
— Дяденька, ловите ее!
— Ребята, что вы делаете! Как вам не стыдно! — возмутился Иван Петрович.
— А ты видел? Это вовсе и не мы!
— Я вот вам сейчас уши оборву!
Угроза не произвела никакого впечатления на ребят.
— О-о! Какой нашелся! А ну попробуй! — крикнул рослый, и все засмеялись.
Иван Петрович рассердился. Он встал и сделал было шаг с намерением подняться наверх, но рыбак остановил его.
— Не нужно, товарищ. Не связывайтесь.
— Но ведь это же черт знает что!
— Ничего особенного. Так было, есть и будет. Лучше всего не обращать внимания.
Сверху прилетел еще камень, но сразу же за этим раздался отчаянный вопль. Какой-то рабочий, подошедший сзади и все видевший, схватил озорника за воротник.
— А-а-а… Пусти-и… Чего ты пристаешь… пусти! — орал мальчишка. — Мама-а!
— Я тебе, паршивец, голову оторву! Бездельники…
Мальчишка вырвался, и все трое отбежали на почтительное расстояние.
— А тебе какое дело! Мы тебя не трогаем! — донеслось с набережной.
— Чего ты к ним пристаешь, Максим? — вмешался еще мужской голос. — Пускай играют.
— Какое там играют! Хулиганят! На берегу рыбаки сидят, так они в них камнями кидают.
— Ну и пускай рыбаки сами разбираются.
— Где ж им догнать? Старики.
— А ты не имеешь права! — раздался мальчишеский голос. — Нева не твоя!
— Идите своей дорогой. Вон отсюда!
— Ладно. Оставь их. Дети же… Давай на кран!
После того как прекратилась эта сцена, а школьники ушли, прошло минуты три, прежде чем возобновился разговор.
— Вот она! Смена растет! — со вздохом пробормотал Иван Петрович.
— Это еще цветочки… И не самые худшие. Ягодки впереди, — сразу отозвался рыбак и, помолчав, заключил: — К счастью, я не доживу.
— Вот тебе и раз! — удивился Прохоров. — Где же тут счастье? Что-то я не понял?
Рыбак грустно посмотрел на Ивана Петровича, вытер лоб платком и поправил удочку.
— Счастье в том, что не увижу результатов этой, с позволения сказать, учебно-воспитательной работы. Само собой разумеется, что так не может продолжаться вечно. Спохватятся… Но сколько искалеченных душ останется на шее народа.
Все это рыбак проговорил в сторону Невы, и вся горечь неизвестной Ивану Петровичу обиды упала в воду, но он не мог остаться равнодушным.
— Искалеченные души? — переспросил он. — Извините, я не совсем понял, в каком смысле… кого вы имеете в виду? Школьников? У меня тоже учится сын и я замечаю, что воспитывают его, действительно, не качественно…
Рыбак оглянулся на собеседника, прищурив глаза пристально посмотрел на него, и улыбнулся.
— А школа и не занимается воспитанием, — спокойно возразил он. — Там учат. Так сказать, о-бу-чают!
— Ну как же! Насколько мне известно, им преподают всякие моральные нормы и вообще… У них даже есть воспитательский час.
— Не спорю. Есть. Но все воспитательные средства направлены на то, чтобы повысить процент успеваемости учащихся. У нас принято считать, что, давая детям знания, школа тем самым их воспитывает. Чем лучше ребенок учится, тем он лучше во всех отношениях: честней, смелей, отзывчивей, благородней, добрей, принципиальней. И следовательно — чем выше процент успеваемости, тем лучше учителя, тем правильней работает школа. У нас дело дошло до классов стопроцентной успеваемости…
— Правильно!
— Что правильно?
— Насчет успеваемости — правильно.
— А вы уверены, что знания и убеждения — это одно и то же?
— Да как вам сказать? — подумав, неопределенно протянул Иван Петрович. — Нет, конечно. Это разные понятия.