Живы в нас отцов обряды,
Кровь их буйная жива. <…>
Наши — камни; наши — кручи!
Русь! Зачем воюешь ты
Вековые высоты?
Досягнешь ли?
Не изменилась ситуация на Кавказе и во время, описанное Лермонтовым. Вся эта сложная картина обычаев, нравов и социальных отношений представляла собой благодатный материал для литературного изображения. Предшественники Лермонтова («Кавказский пленник» Пушкина, «Аммалат-Бек», «Мулла-Нур» А. Бестужева-Марлинского и множество других произведений ныне уже прочно забытых авторов) изображали Кавказ как край экзотический, в котором обитают еще не испорченные цивилизацией «дети природы».
В «Герое нашего времени» нет романтических эффектных сцен, а если таковые и возникают, то освещаются они с реалистических позиций. По напряженности интриги лермонтовский роман не уступает произведениям Бестужева-Марлинско-го, но он неизмеримо выше их по глубине психологического анализа.
В «Бэле» описывается путешествие через перевал по Военно-Грузинской дороге. По точности и лаконичности это описание можно сопоставить разве что со сдержанно кратким описанием того же самого отрезка пути в дневнике Грибоедова, который он вел в 1818 году для себя, а, стало быть, фиксирующем лишь факты и подлинные переживания.
У Грибоедова: «Подъем на Гуд-гору по косогору преузкому; пропасть неизмеряемая сбоку. По ту сторону ее горы превысокие, внизу речка; едва можно различить на крутой уединенной горке осетинские жилья. Дорога вьется через Гуд-гору кругом; несколько верховых встречаются. Не знаю, как не падают в пропасть кибитки и наши дрожки. Еще спуск большой и несколько других спусков. Башни брошенные; на самом верху столб и руины. Наконец приходим в Кашаур, навьючиваем, берем других лошадей, отправляемся далее, снег мало-помалу пропадает, всё начинает зеленеться, спускаемся с Кашаура, неожиданная веселая картина: Арагва внизу вся в кустарниках, тьма пашней, стад, разнообразных домов, башен, хат, имений, стад овец и коз (по камням все ходят), руин замков, церквей и монастырей разнообразных…»
У Лермонтова тот же самый пейзаж обрисован иначе. Внимание повествователя сосредоточено не только на подробностях, открывающихся глазу, но и на передаче чувств, охватывающих зрителя. «Вот, наконец, мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы… совершенно о нем забыли». «…Такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями: голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра… вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки…»
У Лермонтова дана панорама горного пейзажа, близкая к живописной, недаром он неоднократно запечатлевал горы на полотне.
Дабы не отвлечь читателя от главной темы романа («история души человеческой»), Лермонтов лишь расставляет «опорные вехи», указывающие, где и когда происходит действие. Тифлис, Кизляр, Владикавказ, Екатериноград, Тамань предстают в качестве своеобразных эмблем, выявляющих особенности местного колорита. За каждым названием здесь стоят живописные подробности, образ иной, почти неизвестной тогдашней читательской России, жизни.
Вот как выглядел Тифлис в восприятии А. Розена: «… В Тифлисе все предметы и лица имели особенный, не европейский отпечаток; дома с плоскими крышами, армяне с навьюченными верблюдами, грузины с арбами, женщины, покрытые чадрами, ослы с вязанками дров, кони с кожаными мехами на спине, налитыми водою или кахетинским вином. <…> Протяжные звуки слов грузинских и армянских, в коих особенно слышны буквы гортанные и в нос произносимые, перемешивались с живыми отрывистыми словами русского солдата».
Тифлис был древнейшим городом Закавказья. Он возник еще в V веке и, хотя неоднократно подвергался опустошительным набегам и жестоким разрушениям, каждый раз вновь поднимался из пепла. Тифлис по кавказским меркам был городом крупным: к концу 1830-х годов в нем насчитывалось около 30 тысяч жителей.
А еще Тифлис имел репутацию кавказского «маленького Парижа», ибо в нем сосредоточивался «европейский элемент» края. Здесь стояли основные военные силы русских, в полках насчитывалось немало просвещенных офицеров, в том числе и сосланных за участие в декабрьском заговоре 1825 года. Здесь стараниями наместника А. Ермолова и его окружения открылся офицерский клуб, где, пусть с некоторым опозданием, можно было прочесть русские и иностранные газеты и журналы, здесь была открыта первая на Кавказе гимназия, здесь в магазинах, наряду с местными искусными изделиями, можно было найти и модные новинки из Парижа и Лондона, здесь порой встречались путешественники из Индии, Греции, Хорасана… Вот почему «Тифлис скоро стал для меня вторым Петербургом», отмечал один из служащих в Грузии, переместившись сюда из столицы.
По пестроте и красочности кавказские города были схожи, но в то же время у каждого из них было свое лицо. В Тифлисе, расположенном на холмистой местности, дома были построены так, что «не касаясь мостовой, а поднимаясь только и спускаясь с одной крыши на другую, можно было обойти целый квартал и открыть себе вход в любой дом». Здесь было много древних храмов, а надо всем городом возвышался построенный на горе Метехский замок с высокими круглыми башнями.
В отличие от Тифлиса Кизляр, первые известия о котором встречаются только в XVII веке, внешне был неказист. И располагался он на реке Старый Терек, в нездоровой болотистой местности неподалеку от Каспийского моря. Тесные улички города составляло нагромождение саманных хижин с плоскими камышовыми и глиняными крышами, окна которых выходили во двор, огражденный глухими глиняными или состоящими из необработанных камней заборами.
Зато Кизляр был важным торговым центром. Через него шли купеческие караваны, направлявшиеся в Грузию, Персию и далекую Индию. Здесь можно было купить все: и модные дамские платья, и всевозможные безделушки из Парижа, и восточные украшения, и пряности, и лошадей, и оружие…
Владикавказ, по словам ссыльного декабриста А. Беляева, «составляет ключ к горному проходу в Грузию и за Кавказ. Он имеет обширный форштадт[33] с несколькими правильными и широкими улицами, красивыми домами и садами почти при каждом доме, большую площадь с собором посредине, общественный сад и бульвар по берегу шумного Терека… Тут была прекрасная каменная гостиница… Площадь обстроена большими домами красивой архитектуры с большими окнами и балконами, откуда открывались во все стороны самые прелестные виды… К югу возвышается снеговой хребет, увенчанный… Казбеком». Город возник на месте русской крепости, построенной в 1784 году, и имел вполне европейское обличье. Свое наименование город получил по праву: кто владел городом, тот и контролировал Военно-Грузинскую дорогу, важнейшую коммуникацию в этих труднопроходимых краях.
Такую же роль пропускного пункта, позволяющего держать в руках важнейший узел дорог и паромную переправу (город стоял при впадении реки Малки в Терек), играл и Екатериноград. Он возник на месте небольшой крепости, которая в XVIII веке считалась столицей Кавказской губернии. Ко времени описываемых Лермонтовым событий Екатериноград уже перешел на положение второразрядной почтовой станции.
В последней четверти XVIII столетия возник и Ставрополь, учрежденный с целью охраны южных границ России от набегов немирных горцев. При преобразовании Кавказской губернии в область (1822) Ставрополь стал ее центром. Отсюда шел почтовый тракт на Москву и Петербург, здесь находился и штаб Кавказской армии. В Ставрополе преобладало русское население, а в целом в нем в первой половине XIX века сосредоточивалось около 5 тысяч жителей.
Менее всего южный колорит сказывался в Пятигорске и Кисловодске, поскольку в летний сезон там преобладала приезжая публика. Пятигорск был основан в 1770 году как военное поселение. Затем на этом месте, благодаря целительной силе серных источников, привлекавших больных, постепенно вырос небольшой цивилизованный на европейский лад город. В известных нам «Записках декабриста» о Пятигорске сказано: «Город построен на левом берегу Подкумка на покатости Машука, имеет одну главную улицу с бульваром, который ведет в гору, на коей рассажена виноградная аллея близ Елизаветинского источника, где устроена крытая галерея». Именно здесь и встречает Печорин Грушницкого.
Располагаем мы и описанием пятигорского бульвара, сделанным в 1839 году: «Здесь не найдете вы ни фонтанов, ни статуй; это просто аллея стриженых липок, перерезывающая город во всю длину до самых источников минеральных вод. Зато с одной стороны вместо штукатуренных стен вы увидите дикие утесы с высеченными ступенями, ведущими к выстроенным на высоте ваннам, с другой — над городом, фантастическую громаду скал, разбросанных в самом живописном беспорядке…»
Печорин, «поднимаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику… обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые… составляют особенный класс людей между чающими движения воды[34]. Они пьют — однако не воду, гуляют мало, волочатся[35] только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты… Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают…».
Один из корреспондентов журнала «Московский телеграф» в 1830 году придерживался более нейтрального тона: «Люди, которые сходятся к кислосерному колодцу, составляют картину пеструю, живую, разнообразную. Там вы увидите и франта, одетого по последней моде, и красавицу в щегольском наряде, и черкеса в лохматой шапке, и казака, и грузинку, и грека, и армянина, и калмыка, с косою и огромным блюдом на голове…»