Особо следует остановиться на Тамани. Это, по мнению Печорина, — «самый скверный городишко из всех приморских городов России».
Такое впечатление объясняется несколькими причинами. Прежде всего тем, что Печорин в Тамани «чуть-чуть не умер с голода» и к тому же там его хотели утопить. Да и объективно Тамань ко времени визита в нее Печорина выглядела не лучшим образом. Некогда процветавшая древнегреческая колония Фанагория, а в X–XI веках столица русского княжества Тмутаракань, в конце XVIII столетия огражденная от натиска турок крепостными стенами, Тамань постепенно превратилась в заштатный город и мало-помалу хирела. Жителей в Тамани было не более тысячи, и те перебивались кто чем мог, в основном мелочной торговлей и контрабандой.
Сам Лермонтов побывал в Тамани в 1837 году, спустя три года после чудовищного вихря, чуть не сровнявшего жалкие таманские домишки с землей и засыпавшего зеленую долину, в которой располагался город, толстым слоем песка. Так что, возможно, на печоринское восприятие наложились и впечатления автора романа.
Повседневный гражданский быт в «Герое нашего времени» почти неотделим от военной жизни, поскольку в приграничных Кавказу краях линия фронта была понятием весьма относительным. И «странный человек» Печорин живет странной жизнью, в которой привычки светского человека превалируют над его воинскими обязанностями, хотя он вовсе не стремится отсидеться подальше от боя и не раз проявляет личную храбрость.
Истово несет службу лишь один Максим Максимыч, настоящая «военная косточка». Только ради встречи с полюбившимся ему Печориным, «бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности…».
Прочие герои романа живут страстями, которые для них выше воинского долга. Грушницкий — олицетворенное самолюбие, для него быть офицером — значит иметь эполеты и шпагу. Вулич, захваченный азартом, и вовсе забывает о дисциплине. «…Во время экспедиции (вылазки. — В.М.), ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. „Поставь ва-банк!“ — кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. „Идет семерка“, — отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью; карта была дана. Когда он явился в цепь, там была уже сильная перестрелка».
Как мы уже знаем, карточная игра была распространена повсеместно, а в офицерской среде особенно. Недаром тема карточной игры в литературе одна из традиционных. Ограничимся примерами лишь из произведений Пушкина. «Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк»; «Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира, или в жидовском трактире; вечером пунш и карты» («Выстрел»).
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — Бог их прости! —
От пятидесяти
На сто.
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
(Эпиграф к I главе «Пиковой дамы»)
Печорина ни карты, ни волокитство, как его понимает Грушницкий, не занимают. Его натура пробуждается только тогда, когда действие связано со смертельным риском. Вот почему эпизоду дуэли в романе уделено столько места.
Если поединок в «Евгении Онегине» происходит с рядом нарушений дуэльного кодекса, которые, однако, не затрагивают чести противников, то инициаторы дуэли в «Герое нашего времени» изначально сознательно «правилами чести» пренебрегают.
Эта дуэль задумывается как фарс, а превращается в подлость, ибо тот, кто ее готовит, ничем не рискует. И только случайно подслушанный Печориным разговор позволяет ему, перехватив инициативу, довести дуэль до логической кровавой развязки.
Грушницкий же с самого начала выступает в этой истории как безвольный манекен, которым управляет пошлый, мало знакомый «разжалованному» драгунский капитан. Последний действует простейшим и оттого не менее верным способом, подзадоривая Грушницкого, обещая ему легкое торжество над противником. Капитан заявляет: «Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин… <…> …Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль…»
Таким образом, начало дуэли могло быть вполне заурядным. Как мы знаем, порой для поединка достаточно было задеть бретера или просто поглядеть на него дерзким взором. Но драгунский капитан предлагает действовать, с точки зрения «порядочного человека», совершенно непозволительно: «Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь: я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам обещаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми!»
Такие условия нельзя назвать обычными. В большинстве случаев расстояние между барьерами равнялось 10–12 шагам, шесть — это тот минимум, на котором промахнуться даже неопытному стрелку почти невозможно. По показаниям Мартынова, они с Лермонтовым стрелялись так: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти».
Если бы Печорин не хотел рисковать жизнью, он мог бы разоблачить сговор при свидетелях и отказаться стреляться с человеком, который ведет себя неблагородно, и никто не посмел бы обвинить его в трусости.
Однако Печорин, душу которого наполняет «ядовитая злость», выбирает другую линию поведения. «Берегитесь, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»
Злость эта вызвана не замыслом капитана, ведь он для Печорина не ровня, не comme il faut. Иное дело Грушницкий. При всей нелюбви к нему Печорин все же надеется, что тот не согласится участвовать в бесчестном деле («Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею»). Но тот «важно» изъявляет свое согласие и поэтому подлежит наказанию.
Невольно напрашивается сопоставление Печорина с Онегиным. Пушкинский герой убивает друга словно автоматически, подчиняясь требованиям дуэльного кодекса.
Совсем иначе ведет себя Печорин. С первой же встречи с Грушницким он понял его претенциозность и признался самому себе, что Грушницкий ему несимпатичен. Наблюдая за развитием отношения Грушницкого к Мери, Печорин уверенно прогнозирует все этапы этого романа и из-за «скуки» собирается направить «сюжет» по другому руслу. «Завязка есть! — закричал я в восхищении, — об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится об том, чтоб мне не было скучно».
Сам Печорин ни одного из принципов поведения «порядочного человека» не нарушает, хотя на окружающих он смотрит сверху вниз и уверен в своем праве манипулировать людьми. «Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость».
Более того, Печорин проговаривается: «…есть минуты, когда я понимаю Вампира…» Однако то, что приличествовало романтическому герою, в реалистическом персонаже воспринимается иначе. Прав был Белинский, когда по поводу отношения Печорина к княжне Мери (эпизод верховой прогулки) заключал: «…здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более страшного, чем смешного…»
Порой это понимает и сам Печорин. «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?»
Заключая сделку с совестью, Печорин снова уподобляется Грушницкому. Отличие меж ними лишь в том, что Грушницкий отдается на волю обстоятельств, тогда как Печорин использует ситуацию в своих целях. При этом он иногда даже перехватывает через край. Перед тем как выстрелить, Печорин в последний раз обращается к Грушницкому, используя его же патетическую лексику: «И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?»
Сцена дуэли с предельной ясностью обнаруживает всепоглощающий эгоизм Печорина, позволяющий ему торжествовать над другими, но самому не приносящий все же счастья. В «момент истины» Печорин старается беспристрастно оценить все прожитое и приходит к неутешительному выводу: «Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно».
Еще раз расставим точки над «i». В этой дуэли все ее участники ведут себя не слишком благородно. Печорин вроде бы хочет заставить Грушницкого воздержаться от бесчестного деяния, но «с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое, и Грушницкий превратится из заговорщика в жертву» (Н. Долинина).
Заявив Грушницкому, «если вы меня не убьете, то я не промахнусь — даю вам честное слово», Печорин почти открыто дает ему понять, что знает об истинной подоплеке происходящего. И одновременно он как бы заранее снимает с себя ответственность за трагические последствия, поскольку гласно сообщил о возможно