яется в имени Пушкина, содержится один из ключевых моментов философии героя.
На Пушкина Базаров обрушивается не случайно, ибо с именем поэта в России середины XIX века было связано очень многое. В 1855 году П. Анненков издал «Материалы для биографии А. С. Пушкина». Первая серьезная попытка научного изучения пушкинской биографии и текстологии вызвала множество откликов.
Чернышевский в статье «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1856), в большей своей части посвященной защите и пропаганде наследия Белинского, поставил Гоголя выше Пушкина. Эта оценка проистекала из понимания Пушкина как поэта созерцательного, тогда как Гоголь интерпретировался Чернышевским как острый критик социальной действительности.
А в трактовке А. Дружинина Пушкин превратился в олимпийца, далекого от борьбы литературных партий и всей суетной современности, тогда как Гоголь не выходил за пределы «низменного» быта.
В споре о Пушкине принял участие и Ап. Григорьев. Его «органическая критика» строилась на принципе разделения художников по способу «прямого» и «косвенного» отношения и реальности. Истинное искусство, творимое «прямыми» художниками, имеет своей целью «ясное уразумение действительности», примирение с ней. К таковым, по мнению Ап. Григорьева, относятся и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев. «Раздраженное» видение мира, по Григорьеву, характерно для Лермонтова и писателей, пошедших по стопам Гоголя, но не наделенных его талантом («натуральная школа»).
Начавшись с противопоставления Пушкина и Гоголя как художников диаметрально противоположных по мироощущению и отношению к социальному устройству, литературная полемика переросла в схватку между либерально-умеренным политическим движением и революционно-демократическим. При этом каждое из этих направлений старалось привлечь на свою сторону ведущих писателей эпохи — Л. Толстого, Тургенева, Гончарова, Писемского, Островского.
Чернышевский, Добролюбов и несколько позднее Писарев с их призывами к решительному изменению всего общественного строя более импонировали молодому поколению, нежели те, кто призывал к постепенной реконструкции сложившихся устоев. Показательно, что ни один из названных писателей не стал под знамена Чернышевского, Добролюбова и Писарева, напротив, они в это время весьма скептически относились к идеям революционных демократов.
Таким образом, в базаровском неприятии искусства, в противопоставлении «бесполезной» эстетики «реальным» наукам и «пользе» отразился в романе один из существенных моментов идеологической борьбы в русском обществе.
Прекрасное для Тургенева было самоценно, и высшим проявлением его он считал любовь, которая выявляет в человеке все самое лучшее. Поэтому закономерно, что Базаров, не замечающий красоты мира, и не способен на высокое подлинное чувство. То, что пробудилось в нем при знакомстве с Одинцовой — это «страсть… сильная и тяжелая, — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей…». Отрицание «романтизма» порождает «почти зверское лицо» Базарова, когда он обнимает Одинцову.
Идеологи революционной демократии видели смысл просвещения и науки в том, чтобы они служили народу. Народ, считали они, только тогда сумеет в полной мере воспользоваться достижениями науки, когда будет свободен. Вот почему предстоящая реформа была постоянно в центре внимания публицистов, группировавшихся вокруг Чернышевского и Добролюбова. Да и во всем русском обществе о готовящемся освобождении крестьянства рассуждали много и страстно.
Тем удивительнее, что Базаров эту тему ни в одном из разговоров не затрагивает, хотя она постоянно возникает в романе. О своих отношениях с крепостными Николай Петрович заговаривает уже в III главе: «Хлопоты у меня большие с мужиками в нынешнем году… Не платят оброка. Что ты будешь делать?»
За этой репликой скрывается обоснованная тревога небогатого либерального помещика. В преддверии реформы мужики несколько осмелели и не торопятся рассчитываться с барином в надежде, что уничтожение крепостного права приведет и к отмене долгов. Вот почему Кирсанов-старший «решился не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или по крайней мере не поручать им никаких должностей, где есть ответственность».
Разберемся с вольноотпущенными. С 1842 года помещикам было дано разрешение отпускать крепостных на волю, за выкуп или просто по желанию господина, как целыми селениями, так и поодиночке. В первом случае закон предписывал предоставлять мужикам землю в собственность за договоренные суммы. Во втором барин был вправе и не давать вольноотпущеннику земельного надела. Еще через два года помещикам было разрешено освобождать крестьян и без земли, но с обязательной уплатой выкупа, размер которого каждый раз устанавливался индивидуально.
Вольноотпущенники последнего разряда, привыкшие к более или менее обеспеченному житью за барином (во всяком случае, дворовый имел крышу над головой и пропитание), оказывались предоставленными сами себе, как правило, не имея какой-либо специальности и отбившись от крестьянской работы. Только малая часть из них устраивалась в городах, а основная масса была вынуждена идти в наемные работники к тому же помещику. Естественно, что лишенные в господском доме инициативы и не заинтересованные в конечном результате своего труда, такие работники любое дело исполняли кое-как. Да и ожидающиеся перемены не делали их усерднее. Наемным работникам отмена крепостного права не давала ничего, но все-таки толки о грядущей воле смущали и их, отнюдь не прибавляя им охоты к труду. Так что поручать им какую-нибудь должность, требующую ответственности и дисциплины, действительно было невыгодно.
Поэтому смутная тревога Николая Петровича, размышляющего о перспективах своего хозяйства, вполне обоснованна. А пока дела в его небогатом поместье идут неважно.
Не лучше и состояние крестьянского хозяйства. На пути домой отцу и сыну попадаются «деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами[44], и покривившиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами. <…> Как нарочно, мужички встречались всё обтерханные, на плохих клячонках… исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавкам. …И, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня, вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами…».
Картина эта открывается то ли автору, то ли отцу и сыну Кирсановым. Базаров же озабочен раскуриванием своей сигары.
Однако общий взгляд на народ и его возможности у Базарова скептический. Только Павел Петрович может верить, что русский народ «свято чтит предания, он — патриархальный, он не может жить без веры…». Базаров же указывает на косность и даже дикость народной массы, но тем не менее гордится своим умением разговаривать с народом. И верно, мальчишки к нему льнут. Однако Тургенев счел необходимым заметить, что «этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их (мужиков. — В. М.) глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового…». И хотя Базаров лечит тех самых Сидоров или Филиппов, о которых отзывается чуть ли не с ненавистью, посвятить свою жизнь материальному улучшению мужика ему вовсе не улыбается.
Здесь подспудно возникает одна из самых острых проблем, о которых много спорили в демократической среде: должен ли мыслящий прогрессист жить и работать во имя будущего всеобщего блага, не заботясь о личном преуспеянии, или же ему все-таки дозволительно заботиться и о собственной персоне?
Чернышевский выдвинул теорию так называемого разумного эгоизма, согласно которой чувство должно подчиняться разуму, а разум тяготеет к добру. В его романе «Что делать?» Базарову полемически противопоставлены Лопухов и Кирсанов. Герои Чернышевского твердо уверены: «всем людям надобно быть счастливыми и… надобно помогать этому скорее прийти». Базаров же не помышляет о счастье для себя, даже в любви это ему не удается.
Базаров, как известно, руководствуется во всем «ощущениями», которые подсказывают, что собственная жизнь все же дороже светлого будущего Филиппа или Сидора. Может быть, именно поэтому Базаров и уклоняется от «состязания» с Павлом Петровичем по поводу «модного в то время вопроса о правах остзейских дворян».
В остзейском (прибалтийском) краю крепостное право фактически исчезло уже в 1857 году, но мужики там получили волю без земельного надела, обрекаясь на участь наемных работников. Остзейские дворяне воспользовались положением и нещадно эксплуатировали крестьян. Остзейский способ освобождения осуждался всеми, за исключением разве что оголтелых обскурантов и хищников. Едва ли и Павел Петрович вступился бы за остзейских дворян. И уж тем более не мог быть их защитником и Базаров. Не этой ли невозможностью сближения хоть в какой-то малости своих взглядов со взглядами ненавистного ему «волосатого» и вызвана «холодная вежливость» Павла Петровича, прекратившего спор репликой: «Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать».
А Базарову, похоже, нет дела не только до остзейских дворян, но и до мужика тоже. Приведем полностью известные слова Базарова, обращенные к Аркадию: «…Ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасиба не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?» Если к будущему абстрактному мужику Базаров испытывает такие чувства, то к мужику конкретному он относится вполне «рационально», исходя из представления все о той же «пользе». «„Федька! набей мне трубку!“ — сурово проговорил Базаров» (глава XX). А в следующей главе, шокируя Аркадия, он говорит: «Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с таким ужасом, — очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший…» Как это ни парадоксально, но Базаров, категорически отвергающий все убеждения и мораль «отцов», оказывается их единомышленником там, где это «полезно».