В контексте евангельской истории о двух лептах бедной вдовы становится понятным психологическое состояние Раскольникова, отдавшего последние двадцать рублей Катерине Ивановне на похороны мужа. Иисус возносит похвалу вдове: «Истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все те от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, какое имела» (Лк, 21:3–4). У Достоевского Раскольников, расставшись с деньгами, после этого полон «одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение приговоренного к смертной казни, которому неожиданно объявляют прощение». На следующий день Сонечка, придя в каморку Раскольникова, пораженно воскликнет: «Вы нам все вчера отдали!»
Обращается Достоевский и к евангельским заповедям, где в декларативной форме раскрывается нравственный закон Христа. Весь роман пронизывает идея, заключенная в заповеди о любви к ближнему («возлюби ближнего твоего, как самого себя», Мф, 22:39), реализующейся в судьбе Сони Мармеладовой; предостережение о лжепророках («Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их», Мф, 7:15–16); мысль о невозможности для человека быть судьей себе подобных («Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете», Лк, 6:37). У Достоевского Раскольников спрашивает Соню, если бы в ее власти было решить, «есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне», то как бы она решила, «кому из них умереть?». На что Соня отвечает: «И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?»
Спасение в романе Достоевского приходит от Сони, как от человека, страдающего более других и принимающего страдание как должное. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо, — призывает Соня Раскольникова. — <…> Тогда Бог опять тебе жизни пошлет». Это важнейший этический принцип христианства, приемлющего страдание как очищение от греха, и символом страдания является крест, на котором был распят Христос. «Ведь вместе страдать пойдем, вместе и крест понесем!» — говорит Соня Раскольникову. Перед его покаянием она надевает ему на шею свой «кипарисный», «простонародный» крестик, оставляя себе медный крест убитой Елизаветы. (Ср. со словами Христа: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною», Мф, 16:24).
Подобно Марии Магдалине, не оставлявшей Христа до конца его жизни, Соня разделяет с Раскольниковым его искупительные страдания, следует за ним на каторгу. Подобно Марии Магдалине, которой суждено было первой поверить в воскресение Христа и первой увидеть его воскресшим (Ин, 20:14–16), Соня становится свидетелем воскресения Раскольникова и деятельно участвует в этом воскресении («Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет (каторги. — М. С.); а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!»).
Параллель между Соней и Марией Магдалиной подкрепляется еще и фамилией портного Капернаумова, на квартире которого жила Соня. Литературоведы неоднократно отмечали символический характер данного имени, связанного с евангельским городом Капернаумом. Этот город был особенно любим Христом, неоднократно его посещавшим. Здесь он совершил множество чудес, увеличил число своих учеников. Благодаря Иисусу Капернаум сделался притягательным местом для паломников. Из этих же мест Мария Магдалина, родившаяся в городе Магдале, расположенном рядом с Капернаумом. Надо полагать, что именно в Капернауме, куда она пришла, привлеченная учением Христа, у нее возникло страстное желание переменить жизнь.
Наряду с крестом в романе фигурирует образ искупительной чаши, которую Раскольников, принявший Сонин крест, готов выпить. Этот образ восходит к Тайной вечере, где Иисус предсказывает своим ученикам грядущее предательство. «И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф, 25:27–28). У Достоевского Раскольников, готовый к покаянию, может обратиться с признанием к рассудительному и расположенному к нему квартальному надзирателю Никодиму Фомичу, но, встретив в конторе его глуповатого и амбициозного помощника Илью Петровича Пороха, дает показания именно ему: «Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. — В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. — Неужели в самом деле к нему? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом… Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом…»
В одном ряду вместе с крестом и искупительной чашей в романе стоит образ Иерусалима. Этот образ возникает в сцене на Сенной площади, где Раскольников, в порыве покаяния, прилюдно целует «с наслаждением и счастием» землю. Народ хохочет, а какой-то пьяненький из мещан[60] комментирует: «Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает». «Иерусалимом» для Раскольникова станет контора квартального надзирателя, «роковое место», куда он направляется и откуда начнется его «крестный путь». Поднявшись в контору, Раскольников испытывает глубочайшее волнение, в его голове мелькает: «Еще можно будет и не говорить», он выходит из конторы, встречает Соню, возвращается вновь и признается. Этот эпизод прозрачен в своей аллюзионности: в Иерусалим едет Иисус, зная, что здесь ему предназначено принять смертные муки, и через них «прославиться Сыну Человеческому». Звучат взволнованные слова Иисуса: «Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин, 12:27).
Христианские мотивы пронизывают и образ Дуни, сестры Раскольникова. Н. Насиров выявляет связь образа Дуни с легендарным образом святой Агаты, запечатленной на картине Себастьяно дель Пьомбо «Мученичество святой Агаты» (1520). Эту картину Достоевский видел в 1862 году в галерее Питти во Флоренции. На ней изображена сцена пытки: двое римских палачей, стремясь отвратить Агату от христианской веры, подносят к ее груди раскаленные щипцы. Агата (в греко-православной церкви ее называют Агафией), как сообщает легенда, умерла от пыток 5 февраля 251 года, проявив стойкость и оставшись верной христианкой. Н. Насиров находит, что слова Свидригайлова о Дуне: «Она, без сомнения, была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами», — навеяны картиной итальянского художника.
В разговоре о Дуне Свидригайлов проводит параллель еще с одной христианской великомученицей Марией Египетской: «… а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями». Как сообщает ее житие, Мария Египетская в молодости была «блудницей», затем обратилась в христианскую веру и удалилась в пустыню Иорданскую, где в течение сорока семи лет замаливала свои грехи. Об этой христианской святой упоминается и в романе «Подросток», где герой слушает рассказ странника Макара Ивановича «Житие Марии Египетской»: «…это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая».
Эпилог романа пронизывают эсхатологические мотивы, связанные прежде всего с болезненными снами Раскольникова («Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубин Азии на Европу» и т. д.). Эсхатология Достоевского восходит к Евангелию от Матфея (24-я глава) и Откровению Иоанна Богослова — Апокалипсису (главы 8–17). В Евангелии Матфей повествует, что, когда сидел Иисус на горе Елеонской, приступили к Нему ученики и спросили: «Скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: <…> услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это — начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; <…> тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Мф, 24: 6–10, 21).
Достоевский воспринимал слова Евангелия и Откровение Иоанна Богослова как пророчество о реальном развитии человеческой истории, для него путь цивилизации — путь апокалипсических катастроф. В «Преступлении и наказании» он трансформирует евангельские и апокалипсические образы, применяя их к современности. Как обычно бывает у Достоевского, в психологическом состоянии героя есть место мистике, пророчество сплетается с реальностью, бредом, сном. В пересказе бредовых снов Раскольникова есть и скрытое цитирование Евангелия от Луки (8:32–36). Раскольникову виделось, что «появились какие-то новые трихины[61], существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. <…> Люди, принявшие их в себя, становились тот час же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали», и т. д. (Ср. в Евангелии: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, видя происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть происшедшее; и придя к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись