…есть пословица,
Что нашей-то сторонушки
Три года черт искал…
Ни конному проехать к нам,
Ни пешему пройти!
В главе «Губернаторша» есть указание и на губернский город — Кострому, хотя сделано это косвенным образом. Идя к губернаторше со своим горем, Матрена Тимофеевна видит:
Стоит из меди кованный,
Точь-в-точь Савелий дедушка,
Мужик на площади. —
Чей памятник? — «Сусанина».
Я перед ним помешкала…
Единственный в России памятник Ивану Сусанину, костромскому крестьянину, спасшему ценой своей жизни новоизбранного царя Михаила Романова (1613), был сооружен именно в Костроме. Примечательно, что Некрасов изображает памятник не таким, каким он был в действительности, а таким, каким бы хотел его видеть. На памятнике работы В. Демута-Малиновского Сусанин стоял на коленях перед высокой гранитной колонной, на вершине которой находился позолоченный бюст Михаила Федоровича. Это создавало впечатление, что главное в композиции не народный герой, а символическая громада самодержавия. Памятник Сусанину, где он изображен без сопроводительных аксессуаров, то есть таким, каким он виделся Некрасову, в Костроме был поставлен только в 1967 г.
Часть событий в поэме происходит на Волге и ее берегах («Последыш», «Пир — на весь мир»). И это не случайно. Волга — мать рек русских, такой же символ России, как и Москва. Кроме того, для Некрасова Волга была тесно связана и с его биографией. Недаром она фигурирует во многих его произведениях («На Волге», «Горе старого Наума», «Крестьянские дети», «Мать» и др.).
Наряду с реальными местностями в поэме присутствуют и вымышленные поэтом, названия которых, однако же, имеют символический смысл. Вот в «Пире…» возникает картина народного гулянья:
В конце села Вахлачина,
Где житель — пахарь исстари
И частью — смолокур…
Вахлачина — от «вахлак». В ярославском диалекте — «неуклюжий, грубый, неотесанный мужчина», а также «плохой мастер или работник, делающий все как попало» (В. Даль). Судя по занятиям обитателей Вахлачины, можно понять, что расположена она в Костромской или Тверской губернии, где вытапливание смолы из хвойных деревьев или березы путем обжига их в специальных печах (смолокурение) было одним из распространенных промыслов.
Таким образом, топография поэмы обретает довольно конкретные границы.
О прототипах персонажей «Кому на Руси…» можно сказать немногое, потому что прежде всего поэта интересовал народ в целом, и если он и «списывал» того или иного героя с какого-либо конкретного мужика, то его подлинные черты затерялись в безвестности. Таковы Матрена Тимофеевна, Савелий-богатырь и другие. Разумеется, Некрасов использовал при создании поэмы какие-то конкретные истории, которые он слышал от тех же мужиков или своих знакомых, однако все это в той или иной мере творчески перерабатывалось поэтом.
Некоторое сходство с реальными лицами имеют лишь два персонажа — Павлуша Веретенников (глава «Сельская ярмонка») и Гриша Добросклонов. Исследователи творчества Некрасова давно установили, что Веретенников напоминает П. Якушкина (1822–1872), фольклориста и этнографа, еще в конце сороковых годов увлекшегося собиранием народных песен, которые в 1860 году он издал в двух томах. Якушкин начинал свои странствия по деревням северных поволжских губерний, почти в тех же краях, где странствуют и некрасовские мужики-правдоискатели. Поэт был хорошо знаком с Якушкиным и не раз публиковал его статьи и материалы в «Современнике».
Фамилия Добросклонов и образ мыслей Гриши невольно ассоциировались у читателей, современников Некрасова, с Добролюбовым. Добролюбов был ведущим сотрудником некрасовского журнала, и поэт разделял многие его мысли и высоко ценил молодого критика. Однако искать какого-либо точного сходства Гриши с Добролюбовым не имеет смысла. Некрасову нужно было лишь обозначить идейную направленность образа этого героя.
Поэма Некрасова также базируется и на фольклорных источниках, недаром в основе сюжетного повествования лежит один из самых употребительных архетипов — архетип дороги, которая никогда не кончается, как не кончаются поиски смысла жизни человеком, к какому бы сословию он ни принадлежал.
Первым встречается крестьянам священник. В представлении мужика существование священнослужителя весьма благополучно («Попова каша — с маслицем… Поповы щи — с снетком!»). Но критерии этого представления в большей степени характеризуют оценщика, нежели оцениваемое.
Снеток — мелкая рыбешка, наподобие всем известной кильки. В щи ее клали в сушеном виде. Рыба эта отнюдь не из дорогих. Завидовать щам, сдобренным подобной приправой, мог лишь крестьянин, питающийся тюрей (смесь кислого кваса, лука и накрошенного туда хлеба), для которого и соль являлась чуть ли не деликатесом (см. песню Домны «Соленая»). И масло, которым сдобрена поповская каша, вовсе не топленое или сливочное, а конопляное, «постное». Именно такое масло и употреблялось в основном в крестьянском обиходе. Другое ему просто было не по карману. Еще и в начале XX столетия один из специалистов по пищевым продуктам утверждал в печати, что сливочное масло едва ли когда станет предметом широкого потребления в силу его дороговизны.
Священник развертывает перед странниками типическую картину жизни сельского духовенства, которую при всем желании не назовешь ни богатой, ни безмятежной.
Рассказ начинается с упоминания о том, какой ценою «достается грамота поповскому сынку». Ко времени создания Некрасовым поэмы в памяти читателей еще свежи были «Очерки бурсы» (1863) Н. Помяловского. Их автор на собственном опыте изведал все прелести учебы в духовном училище. В «Очерках бурсы» запечатлены бессмысленная зубрежка непонятных детям старославянских текстов, которые невежественные педагоги не умели и не хотели истолковать; жестокие телесные наказания (розги, стояние на коленях, оставление без обеда и т. д.); вопиющая антисанитария, воровство, распространенное среди воспитанников… Атмосфера бурсы не способствовала воспитанию духовности. Напротив, она огрубляла и ожесточала всех, кого настигала. Д. Писарев имел все основания сравнивать нравственный климат бурсы с тем, что порождала каторга: «…и в бурсе и в мертвом доме (на каторге. — В. М.) на одного устоявшего приходится всегда по нескольку десятков погибших, развращенных, расслабленных, потерявших здоровье, энергию и умственные способности» («Погибшие и погибающие»).
Священник, встретившийся мужикам, явно один из этих немногих, вытерпевших бурсацкую «науку» и не растерявших совести и чести. Это становится ясно из его повествования.
По окончании учебы будущего церковнослужителя ждало еще одно испытание. По заведенному обычаю выпущенный из семинарии молодой священник мог получить приход (место служения в определенной церкви) лишь тогда, когда женился на дочери или родственнице попа, который оставил приход по старости, болезни или смерти. Понятно, что в такой ситуации о браке по любви и говорить было нечего. Перед молодым священником вставала прежде всего карьерная дилемма: или оставаться без места, или взять в жены «кандидатку» повыгоднее. При этом приходилось закрывать глаза и на внешность девушки, и на ее характер, и на возраст. И такое положение дел сохранялось вплоть до 1869 года, так что в краткой реплике рассказчика («Какой ценой поповичем / Священство покупается, / Да лучше помолчим!») содержится немало горечи.
Священник в поэме — единственный персонаж, который пытается сформулировать представление о счастье: «Покой, богатство, честь». И скорее всего выражает он не собственное, а мужицкое представление о счастье.
«Покой» и «богатство» священника, обитающего в селе, напрямую определялись его паствой. Мужики сами едва-едва сводят концы с концами, поэтому зависящий от их доброхотных даяний поп (жалованья ему не полагалось), как правило обремененный большой семьей, вынужден был всячески изворачиваться, чтобы прокормить своих чад и супругу.
Основным источником доходов попа до отмены крепостного права являлись дары помещиков. Если в приходе имелись помещики богатые и щедрые и священник умел с ними ладить, его благосостояние было обеспечено. Дворяне жертвовали и на церковные нужды — это было престижно — и попа не забывали. Но плохо приходилось тому священнослужителю, который не уживался с «благодетелями». Тогда ему оставалось рассчитывать только на крестьян, а у тех каждый грош был на счету, и делиться им мужик не спешил.
Живые деньги священник получал от крестьянина только при отправлении треб (треба — совершение священных обрядов): при похоронах, венчании и на крестинах, которые в малых приходах, понятно, совершались не каждый день. Нередко на это шли последние мужицкие копейки, ибо без православного обряда тогда никто не мог обойтись. Священник признается:
Душа переворотится,
Как звякнут в этой рученьке
Два медных пятака!
Так что сельские священники, определенные в захолустные бедные приходы, вели образ жизни, мало чем отличавшийся от крестьянского: пахали и сеяли, держали скотину, правда, в основном с помощью наемных работников.
Поповское существование никак нельзя было назвать счастливым. Еще в 1858 году во Франции (автор прекрасно сознавал, как встретят его труд на родине) была издана книга священника И. Беллюстина «Описание сельского духовенства». Бытие сельских батюшек в ней описывалось в столь безрадостных тонах, что в России книга сразу же была запрещена, несмотря на то, что в ней не было ничего, кроме правды.
Еще бедственнее было материальное положение духовников низшего разряда (дьячка, пономаря и др.). Достаточно сослаться на упоминаемого в поэме отца Гриши Добросклонова, дьячка, который постоянно был озабочен поисками пропитания.