достал! И сейчас рассказ Тома они воспринимали как сказку и весело смеялись выдумке симпатичного подростка. Артисты к ним никогда не приезжали, и они были рады неожиданному развлечению. Тем более что Часовой сказал: сегодня — выходной, работать никто не будет.
А Женя, хоть ей и интересно было посмотреть, как будут люди, попавшие в доисторический период, реагировать на пришельцев из современной цивилизации, выскользнула из «агитпункта» с ковриком, бутылкой воды и полотенцем в пакете. Она искала какой-нибудь тихий закоулок. Ей казалось — уже все тело ноет без привычных ежедневных тренировок.
Устроившись под тенистым деревом за чьим-то невысоким заборчиком, постелив коврик на мягкую, все еще сочную траву, Женя быстро разулась и, вытянув руки по швам, поклонилась воображаемому гимнастическому залу. Встав в позицию «фудо дачи», она вращала головой, затем — попеременно одной и другой стопой, голенью — горизонтально, голенью — вертикально, на пятках — колени прямые, на носках — колени согнутые, и наклоны, наклоны, касаясь земли всей ладонью и даже локтями. Женя радовалась, что это ее любимое упражнение дается по-прежнему легко. Она улеглась на коврике на живот, оперлась обеими ладонями и стала распрямлять руки, откидываясь спиной назад. И это шло легко, как и пружинистые движения на одной ноге, а другая — на довольно высокой, выше ее пояса, ветке. И самые разные наклоны сидя с вытянутыми ногами, и отжимания от земли кулаками и пальцами. И главное — на растяжку мышц внутренней стороны ног. И вот тут Женя прямо-таки с ужасом почувствовала, что, когда качает на широко расставленных ногах эти мышцы, то они натягиваются с легкой болезненностью! Она мстительно подумала про себя: «Скоро буду, как Ниночка, охать и стонать от упражнений, будто мне укол делают!» Р-раз — и не на коврике, а прямо по шелковистой траве скользнула Женя на шпагат. Получилось все-таки легко. Не все еще потеряно.
Потом, снова усевшись на коврике и расставив ноги циркулем, она долго колотила себя костяшками пальцев и ребрами ладоней по внутренней стороне ног — расслабляла мышцы. Горячего же душа здесь не было!
Впрочем, и холодного тоже. Но это у Жени было предусмотрено. Оглядевшись по сторонам, она мгновенно разделась до пояса, облилась из бутылки, растерлась полотенцем, натянула так же мгновенно свою любимую темно-зеленую маечку с маленьким дракончиком и побежала в «агитпункт» будто заново родившись, по одному из любимых бабушкиных выражений.
Том как раз в это время рассказывал, как многие российские школьники ездят за границу, живут там в семьях англичан или итальянцев, чтобы лучше изучить язык. А те приезжают потом в Россию, живут тоже в наших семьях. Мячик сидел в первом ряду, приоткрыв рот. Из их Оглухина никто пока к итальянцам не ездил, и из Италии в Оглухино никто не наезжал. Он, конечно, в отличие от жителей поселка, много чего видел по телеку, но все равно слушать Тома ему было жутко интересно.
Женя все, что Том рассказывал, знала не хуже его. Она сидела и думала о своем. А именно — о том, что же будет с детьми, которых в зале насчитала она десять человек. Было им лет по девять — двенадцать.
В школе они не учились. Про жизнь за пределами их поселка ничего не знали и сейчас вряд ли что поняли.
…А неугомонная бабка выкрикивала:
— Зачем это совецким детям к капиталистам-то ездить, а? Чего они там наберутся? Заразы только!
А Том продолжал рассказывать, что открыто множество частных магазинов, других же, государственных, больше нет вообще.
— Частники-то откуда взялися? По-о-осодют их! — пророчила бабка.
…Что за колбасой или детской обувью в Москву ни из Тулы, ни еще откуда никто больше не ездит — все везде есть.
Ну, этому и молодые не верили — махали рукой и отворачивались с видом «Чеши-чеши языком, если тебе делать нечего!»
— Ну правду же вам говорю! Везде и все продается — от сникерсов до компьютеров!
— Какие сникерсы? Юнкерсы, что ли? — выкрикнул старик. Немецкие самолеты «Юнкерсы» еще свежи были в его памяти — с военного детства. А про сникерсы он не слыхивал. Как и про компьютеры.
— Есть такие люди, их челноками называют, — повествовал Том, уже войдя во вкус социально-экономической лекции. — Как челнок в ткацком станке или в швейной машине, значит, снуют туда-сюда. Едут за границу с большими легкими складными сумками — сейчас такие делают. В Турции, например, набивают их купленными дешевыми товарами — ну там майки, трусы, платья, халаты, свитера разные, ветровки, обувь, конечно, тоже, — кроссовки там всякие, и возвращаются домой. Ну, конечно, на таможне отстегивают сколько надо, чтоб весь товар не отобрали. Коррупция у нас есть, конечно, и очень даже большая… Приезжают — и в России всем этим торгуют.
— Где торгуют-то? — выкрикивали ошарашенные женщины, а мужики только сплевывали, нехорошо улыбаясь. Слово «коррупция» явно никто не знал, но и спрашивать не торопились.
— На огромных вещевых рынках. Подороже, конечно, продают, чем купили, но все-таки довольно дешево — моя мама все там покупает, — повествовал Том.
— Так это ж шпекулянты! За это ж сажают! — опять подала голос шепелявая бабка.
— Нет, теперь это слово — спекуляция — даже и не употребляется. У нас считается, что человек имеет право заработать на том, что он купил, перевез к покупателю поближе — и перепродает. Это ведь всем удобно. Мама моя сама в Турцию за кроссовками для меня все равно не поедет. Что ж мне — без обуви оставаться? В магазинах дорого все-таки.
Слушатели уже ошалело молчали.
— Вообще кому заработать надо — те тоже едут за границу. Но и к нам в Москву, в Подмосковье на заработки приезжают из других стран — украинцы, белорусы, узбеки…
— Каки-таки другие страны? — выкрикнула неугомонная бабка. — Узбеки-то у нас живут! А белорусы — в Минске, тоже у нас!
— Да нет, не у нас. Украина с Белоруссией тоже отделились давно.
— Куда отделились? Кто им даст-то? Брешешь ты все!
— А со спортом как? — выкрикнул кто-то.
— Хоккеисты все в Канаде теперь играют. — Том хотел добавть «задрафтованные НХЛ», но вовремя сообразил, что этих слов здесь не знают. — И гонорары свои тоже там получают. Некоторые — по 50 миллионов долларов.
Кто-то оглушительно свистнул. И раздалось восклицание:
— Будет тебе не дело-то говорить!
И еще:
— А как он доллары-то на рубли поменяет? За фарцовку-то — вообще вплоть до высшей меры!
— Никаких фарцовщиков у нас больше нет, и «высшей меры» тоже нет, — продолжал осведомленный Том. Про то, как советская власть поступала с людьми, торговавшими долларами, он знал и от мамы, и от отца. — Доллары меняют официально — в сбербанках или в специальных пунктах обмена, в некоторых вообще круглосуточно.
— Быть того не может, — твердо сказал бородатый старик. — У меня младший брат чемпион по боксу был. Так его из-за десяти долларей сажать собирались, тренер спас.
— Боксеры тоже в других странах тренируются, валюту разных стран привозят, здесь у нас любую поменять можно, — невозмутимо продолжал Том. Его дело было — сообщить информацию. А там уж хочешь — верь, хочешь — не верь.
— Где «здесь»-то? — выкрикнул женский голос.
— Как где? У нас, в России, где мы с вами живем.
— Не знаю, где ты живешь. Мы в Советском Союзе живем. Чего ты сказки-то нам рассказываешь?
А, например, какие книги сейчас выходят — вообще никто Тома не спросил. Похоже было, что здесь ничего не читают.
Глава 20. Немножко про цензуру
Но Том все-таки не удержался и сказал:
— Цензуры больше нет. Писатели пишут что хотят — и печатают. Солженицын давно вернулся в Россию, выступает по телевизору.
Двое, во всяком случае, из присутствовавших оторопели. Они сразу вспомнили, что Солженицын — это такой предатель родины, который при Сталине долго отбывал срок (наверно, за дело!..), а потом его Брежнев «выдворил» (они это слово помнили) — в самолет запихнули, курс на Германию Западную, и дело с концом. И гражданства лишили. Так что вернуться обратно в Советский Союз он ни в коем разе не мог.
А что никакого Советского Союза давно нет, а Германия не поделена уже на «капиталистическую» и «социалистическую», жители поселка не знали и представить себе не могли.
Про цензуру же здешние люди вообще никогда не слышали. Что это за зверь такой — цензура — и с чем ее едят, они не представляли.
И не удивительно. При советской власти предварительная цензура была жесткая. Что значит — предварительная? А вот то: если цензор свой штамп на сверстанную и уже подготовленную к печати книгу или журнал не ставил — то есть не разрешал какое-то стихотворение, статью или роман печатать, — то ни одно издательство, ни одна газета это напечатать в Советском Союзе не могли. Разве только за границей опубликовать тайком — да еще потом за это в лагерь попасть, только не в пионерский…
Этого в XX веке ни в одной порядочной стране — ни во Франции, ни в Италии, ни в Швеции и так далее — конечно, давным-давно не было. Там автор и издатель печатали что хотели, и разрешения ни у кого не спрашивали. А если нарушили какой-то закон, готовы были отвечать по суду — точно так, как стало сейчас, уже после советской власти, и в России тоже.
В Советском Союзе не только на книгу — на каждую строчку печатную, на открытку даже, на маленький календарик, спичечный коробок или большую афишу — нужно было получить цензурное разрешение. А считалось-то, что никакой цензуры нет, даже слово это не произносилось. И в школе учили, что цензура только при царе была. А того, кто решался сказать: «В Советском Союзе есть цензура», сразу объявляли антисоветчиком и могли посадить в тюрьму.
Но если уж про это говорить, то подробно и основательно. И потому мы этот сложный разговор лучше пока вообще отложим.
…И тут снова заговорила вредная бабка, но совсем другим голосом. Будто кто-то вдруг дал ей пыльным мешком по башке — и до нее все сразу дошло.