мя как вечное привлекает с помощью надежды. Ибо привлекать – это быть столь близким, сколь и далёким, благодаря чему надеющийся всегда продолжает надеяться, надеясь всего, сохраняясь в надежде на вечное, которое во временном существовании есть возможное.
Так же и надеяться всего. Но с любовью надеяться всего означает отношение любящего к другим людям, что по отношению к ним, надеясь на них, он всегда держит возможность открытой, бесконечно предпочитая возможность добра. Значит, он с любовью надеется, что в любой момент существует возможность, возможность добра для другого человека; и что эта возможность добра теперь означает все более и более славное возрастание в добре от совершенства к совершенству, или восстановление после падения, или спасение от погибели и так далее.
То, что любящий прав, говоря, что в каждый момент существует возможность, легко осознать. Увы, но многим, возможно, было бы намного легче понять это, если бы мы позволили отчаянию сказать то же самое – ибо отчаяние в некотором смысле говорит то же самое. Отчаявшийся человек также знает, что заключается в возможности, и всё же отказывается от возможности (ибо отказ от возможности как раз и означает отчаяние), вернее, дерзко смеет предполагать невозможность добра. Здесь снова оказывается, что возможность добра – это больше, чем возможность; ибо если человек осмеливается предполагать невозможность добра, то для него исчезает всякая возможность. Боязливый не предполагает невозможности добра; он боится возможности зла, но не делает из этого выводов, не осмеливается допустить невозможность добра.
«Возможно, – говорит отчаяние, – возможно, что даже самый честный энтузиаст когда-нибудь утомится, оставит свои стремления и опустится до служения несчастью. Возможно, что даже самый ревностный верующий когда-нибудь отступит от веры и выберет неверие. Возможно, что даже самая пылкая любовь остынет, даже замёрзнет. Возможно, что даже самый праведный человек собьется с пути и погибнет. Возможно, что даже лучший друг превратится во врага, даже самая верная жена станет обманщицей: всё это возможно, поэтому отчаивайтесь, оставьте свою надежду, и прежде всего не надейтесь ни на кого или ни для на кого».
Да, всё это, безусловно, возможно, но тогда возможно и обратное. «Поэтому никогда не оставляйте ни одного человека без любви или без надежды на него, ибо возможно, что даже самый блудный сын может быть спасён; что самый злейший враг, увы, бывший вашим другом, возможно, снова станет вашим другом; возможно, что тот, кто опустился ниже всего лишь потому, что он стоял слишком высоко, возможно, снова поднимется; возможно, что остывшая любовь снова разгорится: поэтому никогда не оставляйте ни одного человека, даже в последний момент; не отчаивайтесь, нет, а лучше надейтесь всего!»
Следовательно, «это возможно», пока отчаявшийся и любящий соглашаются с одним и тем же; но затем они навечно разделяются, ибо отчаяние не надеется для других, а любовь надеется всего. Отчаяние теряет храбрость и теперь иногда использует возможность в качестве восхитительного средства возбуждения, если кого-то может позабавить зыбкий, тщеславный, призрачный блеск возможности. Это достаточно странно и это показывает, насколько глубоко укоренилась надежда в человеке, что среди людей, застывших в отчаянии, можно обнаружить огромную склонность к играм и забавам с возможностью, к сладострастному злоупотреблению воображением. Холодно и дерзко отчаявшийся человек не будет надеяться по отношению к другому человеку, тем более трудиться над возможностью добра в нём, но ему нравится, когда судьба другого человека жонглирует возможностью; безразлично, надежда это или страх, ему нравится играть с судьбой другого человека, придумывать одну возможность за другой, как бы подбрасывая её в воздухе, в то время как сам гордо и недобро презирает всё это.
И всё же, по какому праву мы называем отчаявшимся человека, который отказывается от другого человека? Одно дело – отчаиваться самому, и совсем другое – отчаиваться по отношению к другому человеку. О, да, но если верно то, что понимает любящий, и если верно то, что человек, если он любящий, понимает то, что понимает любящий, что в каждый момент есть возможность добра для другого человека, тогда отказ от другого человека как безнадёжно потерянного, как будто для него нет никакой надежды – это доказательство того, что сам он не явлется любящим, и поэтому тот, кто отказывается от этой возможности – отчаявшийся. Никто не может надеяться, если он при этом не любит; он не может надеяться для себя, не любя себя, потому что добро бесконечно связано; но если он любящий, то у него также есть надежда по отношению к другим. И в той же мере, в какой он надеется для себя, абсолютно в той же мере он надеется для других; и в той же мере, в какой он надеется для себя, абсолютно в той же мере он является любящим. И в той же мере, в какой он надеется для других, абсолютно в той же мере он надеется для себя; ибо это бесконечно точное, вечное подобное для подобного, которое есть во всём вечном.
О, есть нечто бесконечно глубокое там, где есть любовь! Истинно любящий говорит: «Всего надейтесь, не отказывайтесь ни от одного человека, ибо отказаться от него – значит отказаться от своей любви к нему, ибо если вы не отказываетесь от неё, тогда вы имеете надежду. Но если вы отказываетесь от своей любви к нему, тогда вы сами перестаёте быть любящим». Но мы обычно говорим по отношению к любви в нас по-другому, высокомерно и недоброжелательно, как будто мы сами являемся хозяином и властелином своей любви так же, как человек – своих денег. Если кто-то говорит: «Я разлюбил этого человека», тогда он думает, что теряет именно «тот человек», который был объектом его любви. Говорящий даже думает, что он сохраняет свою любовь так же, как помогающий другому человеку деньгами, говорит: «Я перестал оказывать ему эту помощь», так что дающий теперь оставляет при себе деньги, которые раньше получал другой, тот, кто теперь потерял. Ибо дающий далеко не проиграл из-за такого изменения. Но с любовью дело обстоит иначе; может быть, проигрывает тот, кто был объектом любви, но проигрывает и тот, кто «отказался от своей любви к этому человеку». Он может не осознавать этого, он может не замечать того, что сами его слова насмехаются над ним, когда он говорит: «Я отказался от своей любви». Но если он отказался от своей любви, тогда он перестал быть любящим. Конечно, он добавляет: своей любви «к этому человеку», но это не помогает, так можно без потерь для себя поступить с деньгами, но не с любовью. Определение «любящий» не относится ко мне, если я отказался от любви к «этому человеку», хотя, увы! я даже вообразил, что проиграл именно он.
То же самое – находиться в отчаянии по отношению к другому человеку – значит самому быть в отчаянии. Да, эта рефлексия занимает немного времени! Так легко и так просто отчаиваться в другом человеке – и тут же быть уверенным в себе, исполненным надежд на себя; и те самые люди, которые самодовольно наиболее уверены в себе, быстрее всего отчаиваются в других. Но как бы легко это ни было, на самом деле сделать это невозможно – разве что в бездумности, что, конечно, для многих легче всего. Нет, здесь опять-таки действует «подобное для подобного» вечности: отчаиваться по отношению к другому человеку – значит отчаиваться по отношению к самому себе.
Ибо любящий надеется всего. И верно говорит любящий, что, согласно его пониманию, и в последний момент ещё есть возможность добра, даже для самых заблудших, то есть ещё есть надежда. Это истинно, и это будет истинно для каждого в его отношениях с другими людьми, если он желает держать своё воображение в узде, непотревоженным и неомраченным недобрыми страстями, с вечный целью отражения вечности в возможности. Если человек не может понять того, что понимает любящий, то это должно быть потому, что он не является любящим; это должно быть потому, что есть нечто, мешающее ему сохранить возможность чистой (ибо если возможность сохранется чистой, тогда все возможно), в то время как он с любовью выбирает возможность добра или надежды для другого человека. Это должно быть потому, что есть нечто давящее на человека и заставляющее его ожидать слабости, падения и гибели другого человека. Это давление – мирское, а значит, земные страсти нелюбящего ума. Ибо мирское само по себе тяжёлое, жёсткое, неповоротливое, вялое, медлительное, удручённое и не допускающее возможности, особенно возможности добра, ни для себя, ни для другого.
Есть мудрость, которая, чуть ли не гордясь своей мудростью, считает, что она очень хорошо знает низменную сторону существования, знает то, что всё кончается несчастьем: как же она может, даже в последний момент, с любовью надеяться в отношении другого человека, который уже с самого утра начинает ожидать и готовиться к своей гибели! – Есть гнев и обида; даже если на совести человека нет убийства, он всё равно безнадежно отвергает ненавистного, то есть, отнимает у него возможность; но разве это не равносильно духовному убийству, не равносильно духовному низвержению его в бездну – поскольку это зависит от гнева и обиды!
Есть злоба, как может злоба с любовью разглядеть возможность добра?! – Есть зависть, она быстро бросает человека, и все же на самом деле она не столько бросает его, сколько отпускает, мало того, она заранее готова помочь в его поражении. И когда это открывается, зависть спешит в свое злобное убежище, призывая своего более отвратительного сородича, называемого злорадством, чтобы они могли порадоваться вместе – себе во вред.
Есть трусливая, боязливая ограниченность, у которой не хватает смелости надеяться чего-то для себя, как же тогда она может надеяться на возможность добра для других? Для этого она слишком ограниченна и имеет слишком много родства с завистью! – Есть мирской, тщеславный ум, который умер бы от стыда и позора, если бы еиу пришлось признать, что он совершил ошибку, был одурачен, стал посмешищем (самый ужасный их всех ужасов!) из-за того, что надеялся на другого человека, а он не оправдал ожиданий. Так этот тщеславный и мирской ум защищает себя тем, что вообще ни на что не надеется, и считает, что с любовью надеяться всего – так бесконечно глупо и так бесконечно смешно. Но в этом тщеславие мира ошибается, ибо глупое никогда не бывает бесконечным; это как раз было бы утешением тому, кому при жизни пришлось вынести много глупостей мира, чтобы он всегда мог сказать: «Это не бесконечно, нет, слава Богу! это когда-то закончится». Опыт не прав, говоря, что мудрее всего не надеяться всего для другого человека – впрочем, конечно, опыт прав, иначе ему пришлось бы учиться и учить тому, как глупо любить других ради собственной выгоды; и лишь постольку, поскольку человек делает это, он неразумен, надеясь всего.