Для того, кто обладает индивидуальностью, никакая чужая индивидуальность не является опровержением, а скорее свидетельством или ещё одним доказательством; ибо его не смущает то, что, по его мнению, каждый человек обладает индивидуальностью. Но для ограниченности любая индивидуальность есть опровержение; вот почему ограниченный человек испытывает холодное, неприятное беспокойство при виде чужой индивидуальности, и для неё нет ничего важнее, чем избавиться от этого. Ограниченность как бы требует от Бога уничтожения любой такой индивидуальности, чтобы оказалось, что ограниченность права и что Бог – ревнивый Бог, мелочно-ревнивый. Иногда оправданиемможет быть то, что ограниченность сама возомнила себе, что её жалкая выдумка и есть истина, поэтому желание всё запутать и всех сделать похожими на себя является доказательством искренней дружбы и истинного участия. В этом случае ограниченность, как правило, изобилует сердечными словами и заверениями. Но на самом деле это то, что обычно скрывается – самозащита, инстинкт самосохранения, которая заставляет ограниченность столь активно избавляться от всего, кроме своего собственного. По её затруднённому от нехватки воздуха дыханию слышно, что если она не избавится от этого ужаса, от этой тревоги, то она погибнет; по её взгляду видно, как неуверенно она чувствует себя глубоко внутри, и поэтому как коварно и как хищно она подстерегает жертву, чтобы показать, что ограниченность права и побеждает. Как находящийся в опасности для жизни позволяет себе всё, потому что речь идёт о жизни и смерти, так поступает и ограниченность; конечно, все средства, которые она использует для защиты своей жизни и для лишения жизни индивидуальности, должны быть, естественно, чрезвычайно ограниченными; ибо хотя она и позволяет себе всё, можно быть уверенным, что всё, что она себе позволяет, всё ограниченно.
«Но разве земная любовь и дружба не любят возлюбленного или друга за его личные качества?» Да, это верно, но однако это не совсем верно; ибо земная любовь и дружба имеют свой предел, они могут пожертвовать всем ради индивидуальности другого, но могут пожертвовать не собой, любовью или дружбой ради индивидуальности другого. Предположим теперь, что индивидуальность другого требует именно этой жертвы! Предположим, что любящий к своему восторгу увидел, что его любят, но и увидел, что это крайне пагубно скажется на индивидуальности возлюбленного, означает его гибель, как бы сильно он этого ни желал; да, тогда земная любовь как таковая не способна принести эту жертву. Или предположим, наоборот, что возлюбленный увидел, что такие отношения погубят любящего, полностью расстроят его личность: да, тогда земная любовь как таковая не в силах принести эту жертву. Но истинная любовь, жертвенная любовь, которая любит каждого человека за его особенные качества, готова принести любую жертву, ибо она не ищет своего.
Любовь не ищет своего; ибо она скорее желает дарить так, чтобы казалось, что подарок принадлежит получателю.
Когда в гражданских отношениях мы говорим о положении людей, мы делаем различие между теми, кто сам себе хозяин и теми, кто зависим от кого-то, и мы желаем каждому, чтобы он когда-нибудь смог, как говорится, принадлежать самому себе. Но и в мире духа принадлежать самому себе – это высшее, и помогать человеку стать самим собой, свободным, независимым, принадлежать себе, помогать ему стоять одному: это и есть величайшее благодеяние. Что тогда является величайшим благодеянием? Да, именно то, о котором мы говорили, если, конечно, не забывать, что любящий при этом должен остаться незаметным, чтобы тот, кому он помогает, не стал зависимым от него – будучи обязанным ему за величайшее благодеяние. Иными словами, величайшее благодеяние – это именно тот способ, которым совершается единственное истинное благодеяние. По сути, оно может быть оказано только одним способом, хотя в другом смысле, несколькими способами; если благодеяние оказывается не этим способом, то это далеко не величайшее благодеяние, да и вообще не благодеяние. Поэтому нельзя точно сказать, что является величайшим благодеянием, так как величайшее благодеяние – помощь другому человеку в самостоятельности – не может быть совершено напрямую.
Давайте попробуем разобраться с этим. Когда я говорю: «Этот человек стоит один благодаря моей помощи» – и это правда: то совершил ли я для него высшее? Давайте посмотрим! Что я имею в виду? Я говорю: «Он стоит один и исключительно благодаря моей помощи» – но тогда он не один, тогда он не принадлежит самому себе, тогда он обязан всем этим моей помощи – и он это знает. Помогать человеку таким образом – значит обманывать его. И тем не менее именно таким образом чаще всего совершаются в мире величайшие благодеяния, то есть так, как они не должны совершаться; и все же именно этот путь особенно ценится в мире – что естественно, ибо истинный путь делает себя невидимым, то есть, его не видно, и тем самым мир как бы освобождает тех, кто это совершает, от всякой зависимости. Но тот, кому помогают неверным, бессмысленным путём, неиссякаем в своём восхвалении и благодарности мне за величайшее благодеяние (что он теперь стоит один благодаря своей зависимости от меня); он, его семья, и все его родственники почитают и восхваляют меня как своего величайшего благодетеля, что я с любовью сделал его зависимым от меня, или – да, странно, человек выражает свою благодарность совершенно бессмысленно, ибо вместо того, чтобы сказать, что я сделал его зависимым от меня, он говорит, что я помог ему стоять одному.
Таким образом, величайшее благодеяние не может быть оказано так, чтобы получатель знал, что он этим обязан мне; ибо если он узнает это, то это не величайшее благодеяние. Если же человек говорит: «Этот человек стоит один – благодаря моей помощи», и то, что он говорит, правда: да, тогда он сделал для этого человека самое великое, что один человек может сделать для другого, он сделал его свободным, независимым, самим собой, своим собственным, и именно скрывая свою помощь, помог ему стоять одному. Стоять одному – с помощью другого! Вы знаете, что есть много авторов, которые используют тире при каждом удобном случае, без всякой мысли; есть и такие, которые используют тире с пониманием и уместностью; но поистине тире никогда не используется более значимо, чем в этом небольшом предложении – там, где его использует тот, кто, надо отметить, довёл его до совершенства, если такое возможно; ибо в этом небольшом предложении мысль о бесконечности содержится самым гениальным образом, преодолено величайшее противоречие. Он стоит один – это самое главное; он стоит один – вы больше ничего не видите; вы не видите ни помощи или поддержки, ни поддерживающей его неловкой руки неуклюжего человека, ему не приходит в голову, что кто-то помог ему; нет, он стоит один – с помощью другого. Но разве помощь этого другого спрятана, сокрыта от него – того, кому помогали? Нет, от него, от глаз независимого человека (ибо если он знает, что ему помогли, то он в самом глубоком смысле не является независимым, который помогает и помог сам себе), помощь другого сокрыта за тире.
Есть благородная мудрость, которая в хорошем смысле также бесконечно хитра и тонка. Это хорошо известно; если бы я упомянул иностранное слово, которым он называется, вряд ли в наше время нашелся бы человек, не знакомый с ним по имени; и всё же не так много найдётся тех, кто узнал бы его по описанию, если не упоминать его по имени. Он и его имя часто вызывет неодобрение в мире; и не удивительно, ибо мир – это очень запутанный мыслитель, у которого из-за обычных мыслей нет ни времени, ни терпения задуматься над одной мыслью. Этот благородный, простой, мудрый человек древности был мастером этой мудрости, и поистине этот благородный человек был не просто плохим или злым человеком; он был также, если можно так выразиться, он был, и этого нельзя отрицать, он был своего рода мыслителем, хотя и не столь глубоким, как язык нового образа мышления, хотя и не столь замечательным в своей способности объяснять – ибо он никогда не умел объяснять более того, что он понимал. Этот благородный остряк глубоко понимал, что самое большее, что один человек может сделать для другого – это сделать его свободным, помочь ему стоять одному – и в понимании этого он понимал и себя, то есть понимал, что если это нужно сделать, то помогающий должен уметь скрывать себя, должен великодушно желать уничтожить себя. Он был, как он сам себя называл, в духовном смысле повивальной бабкой, и трудился на этом поприще, принося всякую жертву, бескорыстно – ибо бескорыстие в том, что от того, кому помогают, было сокрыто, как ему помогают, и что ему помогают; бескорыстие в том, что мир не мог понять, а потому и оценить его бескорыстие, чего он никогда не может сделать, поскольку мир просто не может понять, почему человек не желает, чтобы его считали корыстным; и почему корыстный человек ещё более корыстно желает, чтобы его считали бескорыстным.
В этом понимании помощи другому человеку истинно любящий и тот благородный шутник сходятся. Последний сам знает, что он оказал другому человеку величайшую услугу, и это правда; он сам знает, как он работал для этого, сколько времени, усердия и искусства стоило ему убедить другого человека принять истину; сколько непонимания ему пришлось вынести от того, кому он помог, избавив его от глупости и открыв ему истину. Ибо искусство избавления человека от его глупости – опасное занятие; сам этот благородный мудрец говорит, что «люди могли так рассердиться на него, что бывало, кусали его каждый раз, когда он лишал их глупости» – ибо то, что утверждало их в глупости, они называли любовью. Что же удивительного в том, что они злились на всякого, кто хотел отнять у них это драгоценнейшее сокровище! Так он трудился; и когда работа была закончена, он тихо сказал себе: «Теперь этот человек стоит один». И так мы подходим к тире; и вместе с тире на губах этого такого благородного и в то же время такого озорного человека появляется улыбка, и он говорит: «Теперь этот человек стоит один – с моей помощью»; оставляя за собой тайну этой непостижимой улыбки. Воистину, в этой улыбке нет и следа злого умысла; он сам знает, что то, что он сделал, продиктовано благими намерениями, что это поистине благодеяние и это поистине единственный способ, которым оно может быть сделано: но улыбка, однако – застенчивая улыбка гениальности.