С любящим всё иначе. Он тоже говорит: «Теперь этот человек стоит один». Затем идет тире. О, но это тире для любящего – это нечто иное, чем улыбка; ибо каким бы благородным, великодушным и бескорыстным ни был этот мудрый плут, он не любил того, кому хотел помочь, с истинным чувством заботы. Тогда как с помощью хитрости тире этот плут выполняет эту задачу с бесконечной легкостью, в этом-то и состоит его искусство уметь сделать всё для другого человека, и при этом сделать вид, что вообще ничего не сделал: так и для любящего, хотя в смысле мышления тире бесконечно легко, в другом смысле (впрочем, заметьте, это незаметно) оно как затрудненное дыхание, почти как глубокий вздох. Ибо в этом тире сокрыта бессонная тревога, тяжелые ночные бдения, почти отчаянное напряжение; в этом тире таится страх и трепет, более ужасные потому, что никогда не находили выражения. Любящий понял, что поистине величайшее, единственное благодеяние, которое один человек может оказать другому – это помочь ему стоять одному, стать самим собой, принадлежать себе; но он также осознал, какую опасность и страдание таит в себе этот труд, и, прежде всего, какая страшная ответственность. Поэтому с благодарностью Богу он говорит: «Теперь этот человек стоит один – с моей помощью». Но в этой последней фразе нет самодовольства, ибо любящий понял, что по сути каждый человек стоит один – с помощью Бога, и что самоуничтожение любящего происходит как раз для того, чтобы он не мешать другому человеку его отношениям с Богом; так что вся помощь любящего бесконечно исчезает в отношениях с Богом. Он работает без вознаграждения; ибо он превращает себя в ничто, и как раз в тот момент, когда можно было бы сказать, что он может сохранить гордое самосознание в награду за свой труд, вмешивается Бог, и он снова уничтожается, что, однако, составляет для него вечное блаженство.
Предположим, во власти придворного было сделать себя важным для того, кому очень важна аудиенция у Его Величества. Но теперь, если представить такую ситуацию, предположим, что придворный, отойдя в сторону, может добиться, чтобы ищущий мог получить её в любой момент, интересно, не забудет ли проситель, радуясь, что может говорить с Его Величеством в любой момент, о бедном придворном; о бедном придворном, который имел с своей власти без любви предоставлять ищущему доступ к Величеству время от времени, имел право наложить на него особые обязательства, заставить полюбить себя за свою любовь; о бедном придворном, который вместо этого с любовью предпочел отойти в сторону и тем самым проложить просителю путь в любое время получить аудиенцию его величества, помочь ищущему обрести независимость, которая в любое время открывает доступ к его величеству!
Таков весь труд любящего. Воистину, он не ищет своего, ибо отдает именно так, как будто дар принадлежит получателю. Любящий как может, стремится помочь человеку стать самим собой, принадлежать самому себе. Но при этом, в известном смысле, в существовании ничего не меняется, за исключением того, что любящий, сокрытый благодетель, вытеснен вовне, потому что участь каждого человека – быть свободным, независимым, быть самим собой. Если любящий в этом отношении был соработником Бога, всё тогда стало так, как и должно было быть. Если помощь любящего заметна, то отношения нарушены, или помогающий не помогал с любовью, любящий не помогал должным образом.
Какое прекрасное воспоминание получает любящий в благодарность за весь свой труд! Он может, так сказать, всю свою жизнь свести к тире. Он может сказать: «Я трудился наперекор всем, с утра и до ночи, но то, чего я достиг – тире! (Если бы то, чего он достиг, можно было увидеть непосредственно, то он работал бы с меньшей любовью). Я страдал, как никто другой, так глубоко, как может страдать только любовь; но то, что я приобрел – тире! Я провозглашал истину ясно и обдуманно наперекор всем; но тот, кто принял ее – тире! Ведь если бы он не был любящим, тогда он менее обдуманно, открыто выкрикивал бы истину, и тогда у него сразу же появились бы последователи, которые бы приняли эту истину и приветствовали его как учителя.
Так неужели жизнь любящего потрачена зря, неужели он жил совершенно напрасно, раз нет ничего, совсем ничего, что свидетельствовало бы о его трудах и стараниях? Ответ: разве это искать своего – это не тратить жизнь впустую? Нет, воистину, эта жизнь не потрачена впустую; любящий знает это в блаженной радости в самом себе и в Боге. Его жизнь в определенном смысле совершенно растрачивается на существование, на существование других; не желая тратить ни времени ни сил на самоутверждение, на то, чтобы быть чем-то для себя, он готов погибнуть в самопожертвовании, то есть он целиком и полностью превращается в действующую силу в руках Бога. Поэтому его работа не может быть видимой. Его работа состоит именно в том, чтобы помочь другому человеку или другим людям стать своми, которыми в определенном смысле они были прежде. Но когда человек стал своим с помощью другого, тогда совершенно невозможно увидеть, что это помощь другого; ибо если я увижу помощь другого, то я увижу также, что тот, кому помогли, не стал своим.
[1] добродетели язычников – блестящие пороки] Аврелий Августин Иппонийский. (Блаженный Августин) «О граде Божьем», XIX, 25
[2] величайший тиран] римский император Домициан. Светоний, "Домициан", глава 3.
странное слово, которым она называется] ирония.
сам этот благородный мудрец говорит] Платон, "Теэтет", 151; см. Философские крохи, стр. 15.
Глава 5 Любовь покрывает множество грехов
У временного существования есть три времени, и поэтому оно на самом деле никогда не существует абсолютно, или абсолютно в одном из них. Вечность же существует. Временный объект может иметь много различных свойств, в некотором смысле можно сказать, что он обладает всеми ими одновременно, поскольку он то, что он есть в этих различных свойствах. Но удвоение само по себе никогда не имеет временного объекта, как временное исчезает во времени, так и оно существует только в его свойствах. Напротив, когда вечное пребывает в человеке, это вечное удваивается в нем так, что каждое мгновение оно пребывает в нем, и пребывает двояко: в направлении вовне, и в направлении внутрь, обратно в себя, но так, что это одно и то же, ибо иначе это не удвоение. Вечное существует не только в своих собственных свойствах, но само в себе в своих свойствах, оно не только имеет свойства, но есть само в себе, когда оно имеет свойства.
Так и с любовью. Любовь есть то, что она делает, и она делает то, что она есть – и это в одно и то же время: в тот самый момент, когда она выходит из себя (направление вовне), она есть в себе (направление внутрь), и тот же самый момент, когда она есть в себе, тем самым выходит из себя, так что это выхождение и это вхождение, это вхождение и это выхождение – одновременно одно и то же.
Когда мы говорим, что "любовь дает смелость", мы подразумеваем под этим, что любящий по самой своей природе делает других смелыми, где бы ни присутствовала любовь, она распространяет смелость, человек легко приближается к любящему, ибо он изгоняет страх, в то время как недоверчивый отпугивает всех от себя, а хитрые и коварные распространяют вокруг себя страх и мучительное беспокойство, в то время как присутствие тирана угнетает как духота перед грозой – любовь дает смелость. Но когда мы говорим, что "любовь дает смелость", мы в то же время говорим что-то еще – что у любящего есть смелость точно так же, как когда говорят, что "любовь имеет дерзновение в день суда", то есть делает любящего смелым на суде.
Когда мы говорим, что "любовь спасает от смерти", то сразу возникает мысль об удвоении: любящий спасает другого человека от смерти, и он спасает либо в абсолютно таком же, либо в ином смысле самого себя от смерти, он делает это в одно и то же время, это одно и то же, не в один момент он спасает другого, а в другой момент он спасает себя, но в тот момент, когда он спасает другого, он спасает от смерти самого себя. Только любовь никогда не думает о последнем, о спасении себя, об обретении смелости, любящий с любовью думает только о том, чтобы придать смелости и спасти от смерти другого. Но поэтому любящий не забыт. Нет, тот, кто с любовью забывает себя, забывает о своих страданиях, чтобы думать о страданиях других, забывает все свои собственные несчастья, чтобы думать о несчастье других, забывает, что он сам теряет, чтобы с любовью рассматривать потерю другого, забывает свою собственную выгоду, чтобы с любовью смотреть на выгоду других: воистину, такое не забывается. Есть Тот, Кто думает о нем – Бог на небесах, или о нем думает любовь. Бог есть любовь, и когда человек из любви забывает себя, как Бог может забыть его? Нет, в то время как любящий забывает себя и думает о другом человеке, Бог думает о любящем. Любящий себя – он занят, он кричит и шумит, он отстаивает свои права, чтобы быть уверенным, что его не забудут – и все же он забыт, но любящий, который забывает себя, о нем помнит любовь. Есть Тот, Кто думает о нем, таким образом получается, что любящий получает то, что он отдает.
Посмотрите на удвоение: что делает любящий, то он и есть, или становится тем; что он отдает, то он и имеет, вернее, он получает это – удивительно, как "из ядущего вышла ядомое". Однако, возможно, кто-то скажет: "Не так уж удивительно, что любящий имеет то, что отдает, это всегда так; то, чего у человека нет, он и не может дать". О да, но всегда ли вы сохраняете то, что даете кому-то другому, просто отдавая – получать, и получать в точности то же самое, что вы отдаете, так что это отданное и полученное – одно и то же? Обычно, это, вероятно, не так, но наоборот, то, что я даю, получает другой, а не то, что я сам получаю то, что даю другому.
Так любовь всегда удваивается сама в себе. Это содержит истину, также, когда говорят, что любовь покрывает множество грехов.
В Священном Писании мы читаем то, что является собственным словом любви, что многие грехи прощаются тому, кто много возлюбил – потому что любовь в нем покрывает множество грехов. Однако на этот раз мы не будем говорить о этом. В этом небольшом эссе мы постоянно говорим о делах любви, поэтому мы рассматриваем любовь, направленную вовне. В этом смысле мы сейчас поговорим о том, что