ЛЮБОВЬ ПОКРЫВАЕТ МНОЖЕСТВО ГРЕХОВ.
Любовь покрывает множество грехов. Ибо она не открывает грехов. Но не открывать того, что все же должно существовать, поскольку они могут быть открыты, значит, скрывать их.
Понятие "многообразие" само по себе неопределенно. Итак, все мы говорим о многообразии творения, однако это же самое слово означает нечто совершенно иное в зависимости от того, кто говорит. Человек, который провел всю свою жизнь в уединенном месте и поэтому не умеет изучать природу, как мало он знает, и все же он говорит о многообразии творения! Естествоиспытатель же, объехавший весь мир, побывавший всюду, как над поверхностью земли, так и под ней, увидевший много чего, который иногда с помощью телескопа открывал в других случаях невидимые звезды, иногда с помощью микроскопа открывал в других случаях невидимых насекомых; какое поразительное многообразие он открыл, но он использует то же слово – "многообразие творения". И далее; в то время как естествоиспытатель радуется тому, что ему удалось увидеть, он охотно признает, что нет предела открытиям, поскольку нет предела открытиям даже в изобретенни приборов для проведения этих открытий. Значит, многообразие творения с постоянно изобретаемыми новыми инструментами становится все больше и больше, и всегда может казаться, что оно увеличивается – хотя, учитывая все обстоятельства, это все еще содержится во фразе "многообразие творения". То же самое относится и к многообразию грехов, поскольку это слово может означать совершенно разное в зависимости от того, кто его произносит.
Поэтому человек обнаруживает, что множество грехов постоянно увеличивается, то есть, через их открытие кажется, что оно постоянно увеличивается, естественно, также с помощью открытий, которые он делает о том, как хитроумно, как настороженно он действует, чтобы совершить открытие. Тот же, кто не cовершает никаких открытий, скрывает множество грехов, ибо для него это множество меньше.
Но открытие – это нечто похвальное, нечто достойное восхищения, даже если это восхищение иногда странным образом вынуждает объединять разнородное, ибо кто-то восхищается натуралистом, открывшем птицу, но кто-то также восхищается собакой, открывшей пурпур. Но мы оставим это без внимания, чего бы это ни стоило, но несомненно, что мир восхищается открытиями и восхваляет их. С другой стороны, тот, кто не совершает никакого открытия, как никто другой, ценится очень низко. Мы охотно говорим о ком-то, чтобы заклеймить его как чудака, погруженного в свои собственные мысли – "Он на самом деле ничего не открыл". И если мы хотим назвать кого-то особенно ограниченным и глупым, мы говорим "он, конечно, никогда не изобретет пороха", что не нужно в наше время, так как порох уже изобретен; так что в наше время было бы очень сомнительно думать, что именно он его изобрел. О, но открытие чего-либо вызывает в мире такое восхищение, что невозможно забыть завидную участь изобретателя пороха!
Конечно, легко заметить, что любящий, не совершающий открытий, в глазах мира выглядит очень посредственно. Ибо даже в отношении зла, в отношении греха и многообразия грехов, открывается, что есть изобретательный, хитрый, бесцеремонный, возможно, полуиспорченный наблюдатель, который действительно может делать открытия – и это высоко ценится в мире. Даже юноша в тот самый момент, когда он вступает в жизнь (ибо он, безусловно, будет против того, чтобы мир называл его глупцом) наиболее охотно раскрывает, как он познал и как открыл зло. Даже женщина в ее ранней юности (ибо она будет против того, чтобы мир называл ее "маленькой гусыней" или "деревенской простотой") охотно раскрывает, что она является высокомерным знатоком человеческих душ, естественно, в направлении зла. Да, это невероятно, как изменился мир по сравнению с древними временами, тогда мало кто знал себя, теперь все – знатоки человеческих душ. И это любопытно: если бы кто-то открыл, как человечен в своей основе почти каждый человек, то он вряд ли бы осмелился обнародовать свое открытие, опасаясь быть осмеянным, возможно, даже опасаясь, что общество оскорбится такой идеей. С другой стороны, если бы кто-то открыл, как каждый человек в основе своей ничтожен, как завистлив, как эгоистичен, как неверен, какие мерзости могут тайно обитать даже в чистейшем, то есть в том, кого глупцы, "гусыни" и "деревенская простота" считают чистейшим, тогда он тщеславно знает, что его принимают, что мир жаждет услышать результаты его наблюдений, его исследований, его рассказов. Таким образом, грех и зло приобрели большую над людьми власть, чем можно себе представить: так глупо быть добрым, так неумно верить в добро, так провинциально выдавать невежество, или быть непосвященным – непосвященным в сокровенные тайны греха.
Здесь мы совершенно ясно видим, как зло и грех в значительной степени являются следствием тщеславного сравнения себя с миром и с другими людьми. Ибо можно быть совершенно уверенным, что те же самые люди, которые только потому, что тщеславно боятся осуждения мира, стараются в общении с другими быть приятными и интересными, выдавая изощренное знание зла. Можно быть совершенно уверенным, что те же самые люди, когда они остаются одни в тихом размышлении, где им не нужно стыдиться хорошего, придерживаются совершенно другого мнения. Но в общении с другими, в обществе со многими или хотя бы с несколькими, то есть там, где компания позволяет сравнение, сравнительное отношение, о котором тщеславие может не осознавать, тогда каждый искушает другого раскрыть то, что он открыл.
Но бывает, что даже абсолютно мирской человек делает исключение, иногда немного снисходительнее судит того, кто ничего не открыл. Предположим, что два хитрых дельца должны были решить что-то друг с другом без свидетелей, но они никак не смогли это устроить, так что их совещание должно проходить в комнате с третьим, и этот третий, они знали, был очень влюблен и счастлив в первые дни любви. Не правда ли, что один из дельцов мог сказать другому "Ну, не имеет значения, что он здесь, он ничего не услышит"? Они сказали бы это с улыбкой, и этой улыбкой они отдали бы дань уважения своей проницательности, но все равно испытывали бы своего рода уважение к любящему, который ничего не открывает.
А теперь любящий! Ибо смеется ли мир над ним, насмехается ли над ним, жалеет ли его, или что ни говорит о нем мир, несомненно, что по отношению ко множеству грехов он ничего не открывает, ни этого смеха, ни этой насмешки, ни этой жалости, он ничего не открывает, он видит, но очень мало. Он ничего не открывает; мы здесь проводим различие между открытием как сознательным действием, как преднамеренной попыткой найти что-либо, и непроизвольным видением и слышанием чего-либо. Он ничего не открывает. И все же, смеются над ним или нет, насмехаются над ним или нет, но в основе своей человек испытывает внутреннее уважение к нему, потому что, покоясь, погруженный с свою любовь, он ничего не открывает.
Любящий ничего не открывает, поэтому он скрывает множество грехов, которые раскрываются благодаря открытию. Жизнь любящего выражает апостольскую заповедь быть младенцем во зле. Чем на самом деле восхищается мир как проницательностью – так это пониманием зла, мудрость же по существу – это понимание добра. Любящий не понимает зла, и не желает понимать; он есть и остается, он желает быть и оставаться в этом отношении ребенком. Поместите ребенка в логово разбойников (но ребенок не должен оставаться там так долго, чтобы он не испортился), поэтому пусть он остается там на очень короткое время, затем пусть он вернется домой и расскажет о всех своих переживаниях: вы увидите, что ребенок (как и любой ребенок) хороший наблюдатель и обладает отличной памятью, он все расскажет в мельчайших подробностях, но так, что в некотором смысле самые важное будет упущено, так что тот, кто не знал, что ребенок был среди разбойников, меньше всего заподозрит это из рассказа ребенка. Что же тогда упускает ребенок, что он не открыл? Он не обнаруживает зло. Однако ребенок описывает виденное и слышанное абсолютно точно. Чего же тогда недостает ребенку, что так часто превращает детское повествование в глубочайшую насмешку над старшими? Это ощущение зла, у ребенка отсутствует ощущение зла, так что ребенок не находит удовольствия в желании понимать его. В этом любящий похож на ребенка. Но в основе всякого понимания лежит, прежде всего, понимание между тем, кто понимает, и тем, что понимается. Значит, и понимание зла (как бы сильно оно не обманывало себя и других, что оно может сохранить чистоту, что оно есть чистое понимание зла) все же – понимание во зле, если бы этого понимания не существовало, если бы разумный человек не находил бы удовольствия в понимании этого, тогда бы он испытывал отвращение к пониманию этого, предпочел бы не понимать этого. Даже если это ощущение зла не указывает на что-то другое, это все же опасное любопытство ко злу, или это хитрый поиск оправдания собственной вины в распространении зла с помощью знания, или же это ложный расчет, повышающий собственную значимость человека с помошью знания об испорченности других.
Но пусть каждый строго хранит себя, ибо если из любопытства мы дадим злу мизинец, оно скоро откусит всю руку. И опаснее всего – иметь наготове запас оправданий, и стать лучше или казаться лучше по сравнению с испорченностью других – это плохой способ стать лучше. Однако, если даже это понимание открывает множество грехов, то какие открытия может сделать еще более сокровенное знание, действительно состоявшее в завете со злом! Как больной желтухой видит все в желтом цвете, так и такой человек, погружаясь все глубже и глубже, открывает увеличение множества грехов вокруг него. Его глаз насторожен и натренирован, увы, не в понимании истины, но лжи, так что его взгляд ствновится все более и более предвзятым, так что все осквернено, он видит зло во всем, нечистое даже в самом чистом – увы, и это видение (о, странная мысль!) однако, является для него своего рода утешением, ибо ему важно открыть как можно более безграничное множество. Наконец-то его открытиям нет предела, ибо теперь он открывает грех даже там, где он сам знает, что его нет, он открывает его с помощью злословия, клеветы, создании лжи, в которой он так долго тренировался, что наконец сам поверил в это. Такой человек открывает множество грехов!