Надеяться всего, или, что то же самое, надеяться всегда. Конечно, на первый взгляд кажется, что всего надеяться можно раз и навсегда, поскольку «всё" объединяет многообразие в одно, притом в то, что можно было бы назвать вечным моментом, как будто надежда покоится в безмятежности. Однако это не так. Ибо надежда – это синтез вечного и временного; отсюда следует, что задача надежды в форме вечности выражается в том, чтобы надеяться всего, в форме временного – надеяться всегда. Одно выражение не истиннее другого; напротив, каждое выражение становится ложным, если оно противопоставляется другому, вместо того чтобы объединиться в одно: в каждое мгновение всегда надеяться всего.
Надежда относится к будущему, к возможности, которая, опять же в отличие от действительности, всегда двойственна – возможность развития или упадка, созидания или разрушения, добра или зла. Вечное «есть»; но поскольку вечное соприкасается с временным или находится во временном, они не встречаются друг с другом в «настоящем», ибо тогда само настоящее было бы вечным. Настоящее, мгновение, так быстро проходит, что на самом деле оно не существует, оно существует только как разделительная линия, и, потому это прошедшее, в то время как прошедшее – то, что было настоящим. Поэтому когда вечное пребывает во временном, то оно пребывает в будущем (ибо настоящее не может удержать его, а прошедшее миновало), или в возможности. Прошедшее – это действительное, будущее – возможное; вечное – это бесконечно вечное; вечное во времени – это возможное, будущее. Поэтому мы называем будущим завтрашний день, но мы также называем будущим и вечную жизнь. Возможное как таковое всегда двойственно, и вечное в возможности соотносится с его двойственностью. С другой стороны, когда человек в отношении возможного относится к двойственности возможного, то мы говорим: он ожидает. Ожидание содержит в себе ту же двойственность, что и возможное, а ожидать – значит относиться к возможному чисто и только как к таковому. На этом отношения расходятся, поскольку ожидающий человек делает выбор. Ожидание возможности добра – это надежда, и именно поэтому надежда не может быть временным ожиданием, но является вечной надеждой. Ожидание возможности зла – это страх. Но и надежда, и страх – это ожидание. Но как только выбор сделан, возможность изменяется, ибо возможность добра есть вечное. Только в момент прикосновения двойственность возможного становится равной. Поэтому принимая решение выбрать надежду, человек решает бесконечно больше, чем кажется, ибо это решение вечное. Только в простой возможности, то есть, для просто или безразлично ожидающего, возможности добра и зла равны; в проведении различия (а выбор – это проведение различия) возможность добра больше, чем возможность, ибо это вечное. Отсюда следует, что тот, кто надеется, никогда не постыдится; ибо надеяться – значит ожидать возможности добра, но возможность добра – это вечное.
Таким образом, нужно более точно определить, что такое надежда, ибо в обыденной речи мы часто называем надеждой то, что отнюдь не является надеждой, но желанием, страстным стремлением, томительным ожиданием то одного, то другого, короче говоря, ожидание возможности многообразия. При таком понимании (когда надежда на самом деле означает просто ожидание) юноше и ребёнку очень легко надеяться, потому что юноша и ребёнок сами по себе являются возможностью. И, с другой стороны, это опять-таки в порядке вещей, когда видишь, как с годами в людях обычно уменьшается и возможность, и ожидание возможности, и надежда. Этим можно объяснить, почему опытные люди так пренебрежительно отзываются о надежде, как будто она принадлежит только юности (как, конечно, надежда юноши и ребёнка), как будто надежда, как и танец – это что-то юношеское, чего пожилые люди и не любят и не умеют делать. О да, надеяться, как и делать, легко с помощью вечного, то есть с помощью возможности добра. И даже если вечность – далеко не юность, она все же имеет гораздо больше общего с юностью, чем с угрюмостью, которую часто почитают за серьезность, чем с медленным течением лет, которое при довольно благоприятных условиях само по себе вполне довольно и спокойно, но привсём при этом не имеет ничего общего с надеждой; а в неблагоприятных условиях более склонно раздраженно брюзжать, чем надеяться. В юности у человека достаточно ожиданий и возможностей, в юности они развиваются сами собой, как драгоценная мирра, стекающая с деревьев Аравии. Но когда человек становится старше, его жизнь, как правило, превращается в скучное повторение и пересказ одного и того же; никакая возможность не пробуждает его, никакая возможность не оживляет, не омоложивает; надежда становится чем-то ненужным, и возможность – чем-то столь же редким, как зелень зимой.
Человек живёт без вечного с помощью привычки, мудрости, подражания, опыта, обычая и использования. И воистину, возьмите всё это, смешайте вместе, поставьте на тлеющий или просто по-земному пылающий огонь страсти, и вы увидите, что из этого можно получить всё, что угодно, разнообразно приготовленную вязкую слизь, называемую жизненной мудростью. Но никто никогда не получит из этого никакой возможности, возможности, той замечательной возможности, которая так бесконечно нежна (даже нежнейший весенний побег не так нежен!), так бесконечно тонка (даже тончайшее тканое полотно не так тонко!), и все же вызвана вечностью, создана вечностью и поэтому сильнее всего, если это возможность добра.
Считается, что человек рассуждает на основе опыта, когда разделяет жизнь человека на определенные периоды и годы и затем называет первый период временем надежды или возможности. Что за глупость! Таким образом, говоря о надежде, человек совершенно упускает из виду вечное, и при этом говорит о надежде. Но как это возможно, если надежда опирается на возможность добра, а значит, и на вечное! А с другой стороны, как можно так говорить о надежде так, будто она принадлежит исключительно определенному возрасту? Ибо вечность распространяется, безусловно, на всю жизнь, так что надежда есть и всегда должна быть до последнего, поэтому нет возраста, который был бы возрастом надежды, но вся жизнь человека должна быть временем надежды. Также на основе опыта рассуждают о надежде – отбрасывая вечное. Как в театре, сокращая время и сгущая события, в течение нескольких часов можно увидеть события многих лет, так же театрально человек желает устроить всё во временном существовании. Отвергается Божий план существования: временное существование – это безопасное и здоровое развитие, усложнение – распад вечности. Всё это устраивается в пределах временного существования, тратится несколько лет на развитие, затем десять лет на усложнение существования; затем на несколько лет слишком туго затягивают узел, а затем наступает распад. Бесспорно, смерть – это тоже распад, и когда всё кончается, человека хоронят – но не раньше, чем произойдет распад тления. Но поистине тот, кто не хочет понимать, что вся его жизнь должна быть временем надежды, находится в отчаянии, независимо от того, совершенно независимо от того, знает он об этом или нет, счастлив ли он в своем мнимом благополучии или изнуряет себя в скуке и тяжком труде. Тот, кто отказывается от возможности того, что его существование будет растрачено следующее мгновение – если он оказывается от этой возможности не потому, что надеется на возможность добра; то есть тот, кто живет без возможности, находится в отчании, он порывает с вечным, он самовольно закрывает возможность, он без согласия с вечностью положил конец там, где нет конца; вместо того чтобы уподобиться человеку, пишущему под чужую диктовку, который постоянно держит перо наготове для следующего слова, чтобы не вздумать бессмысленно поставить точку, не дождавшись завершения мысли, или бунтарски отбросить перо.
Когда вы хотите помочь ребенку справиться с очень трудной задачей, что вы делаете? Конечно, вы не ставите перед ребенком всю задачу сразу, потому что тогда ребёнок отчаивается и теряет всякую надежду. Вы назначаете понемногу, но всегда столько, чтобы ребенок не останавливался ни на минуту, как будто он закончил, и не так много, чтобы ребенок смог справиться с этим. Это и есть деликатный обман образования; он действительно что-то скрывает. Если ребенка обманывают, потому ли это, что учитель – это человек, который не может ответить за следующий шаг? Но вечность! Это, конечно, величайшая задача, поставленная перед человеком, и, с другой стороны, она может поручиться за то, что будет в следующий момент; а дитя временного существования (человек) ведет себя как малое дитя по отношению к бесконечной задаче! Если бы вечность сразу, на своём языке поставила перед человеком задачу, не считаясь с его опасениями и ограниченными возможностями, то человек пришёл бы в отчаяния. Но тогда поистине удивительно, что эта величайшая сила, вечность, может настолько умалиться, настолько разделиться, оставаясь тем не менее вечно единой, что она облекается в форму будущего, возможного, и посредством надежды воспитывает дитя временного существования (человека), учит его надеяться (ибо надежда и есть само обучение, и есть отношение к вечному), если потом он не решит совершенно добровольно быть подавленным страхом, или дерзко не выберет отчаяние, то есть уклониться от обучения возможности. В возможности вечность, в правильном понимании, дает лишь небольшую часть за один раз. Вечность в возможном всегда достаточно близка, чтобы быть под рукой, и в то же время достаточно далека, чтобы человек мог двигаться вперёд, развиваться к вечному. Так вечность влечет и манит человека возможностью от колыбели до могилы, если он только выбирает надежду. Ибо возможность, как было сказано, двойственное, и именно поэтому и истинное образование; возможность столь же строга или может быть столь же строгой, сколь и мягкой. Надежда не обязательно заключается в возможности, ибо страх тоже может заключаться в возможности. Но тот, кто выбирает надежду, того возможность, с помощью надежды, учит надеяться. Тем не менее возможность страха, строгость остаётся, скрыто присутствуя как возможность, если она необходима для воспитания, для пробуждения; но она остаётся сокрытой, в то вре