.
Однако сам Абеляр никак не комментировал незаконность действий своих противников, подчеркивая прежде всего собственные нравственные страдания от перенесенного унижения:
Особенно терзали меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил;… как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре[193].
Тема кастрации как почти неотвратимого наказания за преступления сексуального характера (в частности, за адюльтер) возникала не только в письмах о помиловании или в текстах личного характера (эго-документах), но и в средневековых нравоучительных «примерах» (exempla). Так, в сборнике Этьена де Бурбона (1180–1261) рассказывалась история одного развратника, столь сильно страдавшего вследствие своего поведения от боли в гениталиях, что он просил окружающих дать ему нож, дабы отрезать их и не позволять дьяволу терзать его более[194]. Цезарий Гейстербахский (ок. 1180-ок. 1240) также приводил похожий «пример» о священнике, убитом молнией во время сильной грозы. У него оказались сожжены гениталии, хотя все тело осталось нетронутым, из чего прихожане сделали вывод, что погибший был прелюбодеем[195]. Приводивший эти истории в своем исследовании об exempla А.Я. Гуревич отмечал, что чувство стыда, на которое делался в них особый упор, являлось важным средством социального контроля в средневековом обществе: «В “примерах”, касающихся сексуальных проступков, вина и стыд идут рука об руку»[196].
Кастрация мужчины, виновного в преступлении сексуального характера, заставляет нас вспомнить о принципе талиона, известном еще по Закону XII таблиц и представлявшем собой промежуточную ступень между правом убить человека и принять от него денежный штраф[197]. Однако, в самом Риме эта норма и, как следствие, система уголовного преследования, предусматривавшая «символическое членовредительство» виновных[198], не получили особого развития[199]. Напротив, подобные наказания были широко распространены в Византии, в частности, в случае адюльтера или иных преступлений, совершенных на сексуальной почве[200]. Как полагают историки, именно отсюда принцип талиона и был в целом воспринят на Западе[201].
Во Франции влияние данной правовой нормы ощущалось вплоть до конца Средневековья не только в законодательной, но и в судебной сфере[202]. В частности, почти неизменными, начиная с XII в., оставалось законодательство, касавшееся случаев богохульства. Согласно ордонансам Филиппа Августа (1181 г.), Людовика Святого (1268/1269 г.), Филиппа Смелого (1272 г.), Филиппа Красивого (1293 г.), Филиппа Валуа (1329 г.), за поношение Господа, Богоматери или святых виновному должны были проколоть язык каленым железом[203]. То же наказание полагалось, если преступник оскорбил свою жертву. Так, в 1390 г. некий Шарло Конверс был приговорен к позорному столбу, прокалыванию языка и изгнанию из Парижа за то, что обозвал сеньора де Турень «отродьем проститутки» (un ribaut putier)[204]. Галео де Шуасоль, экюйе и брат сира д’Эгремона, легко получил в 1380 г. письмо о помиловании за то, что отрезал кончик языка человеку, назвавшему его «сыном грязной проститутки» (filz d’une mauvaise putain)[205]. Отрезание языка за богохульство предусматривалось еще ордонансом Людовика XIV (1638–1715) от 1666 г., правда, только в том случае, если это преступление совершалось в седьмой раз:
Пусть те, которые будут изобличены в божбе и поношении святого имени Бога, его пресвятой матери или его святых, будут осуждены в первый раз — к штрафу, во второй, третий и четвертый раз — к двойному, тройному и четвертному штрафу; в пятый раз — к железному ошейнику; в шестой раз — к позорному столбу и отрезанию верхней губы; в седьмой раз — к отрезанию, в меру, языка[206].
Весьма популярной мерой борьбы с воровством во Франции XIV-XV вв. считалось членовредительство. Так, в 1357 г. Парижский парламент был вынужден рассматривать апелляцию одного из осужденных, несогласного с тем, что ему отрубили кисть правой руки, тогда как он просил отрубить кисть левой руки. В качестве возмещения причиненного ему ущерба вор требовал, чтобы его судье отрубили обе руки[207]. Принцип «око за око, зуб за зуб», похоже, был весьма популярен в средневековом обществе. Податель судебного иска считал вполне законным, например, желание отрубить палец обидчику взамен своего, утраченного в стычке с последним[208]. Точно так же можно было добиваться проведения пыток в отношении судьи, который ранее под тем или иным предлогом (но, конечно же, незаконно!) послал на дыбу самого истца[209].
Что же касается кастрации, то ее использование в качестве наказания за сексуальные преступления было известно уже салическим франкам:
Если раб причинит насилие чужой рабыне и вследствие этого преступления рабыня умрет, раб должен или уплатить господину рабыни 240 ден., что составляет 6 сол., или же должен быть кастрирован[210].
То же наказание полагалось насильникам (mulierum орргеssоrеs) в XI в.[211] Позднее, как видно из приведенных выше примеров, такая мера применялась почти исключительно в парасудебных ситуациях, хотя и считалась вполне допустимой: именно поэтому месть оскорбленных родственников так легко прощалась королевским судом.
Интересно, что кастрация прелюбодея рассматривалась в качестве нормы права (очевидно, также под влиянием византийского законодательства) в городах средневековой Италии: Флоренции, Перудже, Венеции. Здесь, как мне представляется, особое звучание приобретало «теоретическое» обоснование членовредительства, разработанное византийскими теологами. В основе его лежало понятие πορνεια, обозначавшее любые незаконные сексуальные отношения и, в частности, адюльтер[212]. С религиозной точки зрения, πορνεια являлась грехом телесным (а не духовным), что делало само тело опасным для окружающих, особенно когда бывало обнажено и прекрасно[213]. Именно поэтому в качестве единственного действенного средства для борьбы с данным грехом (или преступлением) византийские правоведы рассматривали членовредительство[214].
Ту же картину мы наблюдаем и в средневековой Италии. Если мужчину, виновного в адюльтере, ждала кастрация, то женщине отрезали нос, дабы ее красота более не привлекала к себе взгляды окружающих[215], либо подвергали публичной порке[216]. И в том, и в другом случае подчеркивался прежде всего производимый диффамационный эффект, позволявший за счет унижения преступника восстановить честь и достоинство не только его непосредственной жертвы, но и всего городского сообщества[217]. Таков был основной принцип итальянского судопроизводства, и особенно, как отмечал Гвидо Руджеро, в отношении преступлений, совершенных на сексуальной почве[218]. Тот же принцип, по всей видимости, доминировал и в представлениях итальянцев о загробных страданиях. Изображая мучения, уготованные грешникам в аду, художники, по мнению специалистов, часто воспроизводили сцены наказания преступников, знакомые им по повседневной жизни[219]. Так, на фреске Джотто «Страшный суд» (1305 г.) перед зрителями представала некая пара, очевидно, признанная виновной в адюльтере: мужчина был подвешен на веревке, привязанной к гениталиям (что намекало на возможную кастрацию), а женщина висела на крюке, зацепленном за вагину. (Илл. 2) Только в XV в. под влиянием гуманистических идей в итальянской системе уголовных наказаний произошли видимые изменения: «символическое членовредительство» начало постепенно уступать место денежным штрафам[220].
В отличие от Италии, во Франции — при всем понимании унизительности кастрации — на первый план выходил все же не ее диффамационный эффект, но, как ни странно, ее близость к смерти. Убийство виновного действительно являлось здесь наиболее «популярным» наказанием за адюльтер в случае самосуда[221]. Например, в 1392 г. письмо о помиловании было даровано Симону де Ламуа из Котентена, на протяжении восьми лет терпевшему сожительство собственной жены с местным кюре Робером Жильбером и даже согласившемуся взять на воспитание девочку, которая родилась от этой связи. Симон пытался обратиться в арбитражный суд, где заключил со своим соперником соглашение, и упомянутый Жильбер в присутствии этих арбитров пообещал и поклялся на святых евангелиях, а также пообещал принести клятву перед распятием, что более никогда не придет к истцу и к этой женщине [в дом] и не оскорбит ее