. А должность помощника палача, которую мадемуазель Ле Петур, по мнению отца Ришара, занимала до того, как переехать в Лион, превратилась в данном случае, если можно сказать, в последнюю надежду молодой женщины на получение достойного заработка после разразившегося ранее скандала[1217]. И, наконец, удивительные метаморфозы претерпела информация об Испании: теперь это была уже не родина нового лионского палача, как утверждал автор «Мемуаров», но место, куда устремилась сама героиня, дабы избежать заслуженного наказания и продолжить прерванную карьеру[1218].
Особое место в ряду перечисленных выше несоответствий занимал, безусловно, сюжет с обесчещенной Маргаритой, которая спустя недолгое время якобы обнаружила, что беременна[1219]. Именно это обстоятельство, по мнению автора из Монпелье, и лежало в основе всех дальнейших злоключений героини: предательства ее помощника, изгнания из Лиона и вынужденного окончательного бегства из Французского королевства. Совершенно очевидно, что, вводя в повествование данный мотив, автор пытался осмыслить сам и логически объяснить своим читателям ситуацию, которая казалась ему абсолютно невероятной: то, что на протяжении двух с лишним лет обязанности палача исполняла женщина, переодетая мужчиной. Он, очевидно, полагал, что только пережитые в юности страдания и последовавшее за этим тяжелое душевное состояние (желание бесконечно мстить окружающим за свою пропащую жизнь) могли стать причиной столь странного выбора[1220].
Впрочем, похоже, что и в данном случае автор реляции из Монпелье не обошелся без литературных реминисценций. Сюжет о женщине, длительное время существующей в мужском обличье и занимающей некий весьма заметный пост, которая внезапно оказывается беременной, был в действительности хорошо известен в Европе Нового времени[1221]. Как мне представляется, в его основу отчасти легли средневековые истории о т. н. папессе Иоанне — женщине, якобы занимавшей престол римского понтифика под именем Иоанна VIII в период между правлением Льва IV (790–855) и Бенедикта III (t 858)[1222]. Согласно легенде, в возрасте 12-ти лет она сошлась с монахом из монастыря Фульды и ушла с ним, переодевшись в мужское платье, на Афон. Оказавшись в конце концов в Риме, Иоанна поступила писцом в папскую курию, была избрана кардиналом, а затем — папой римским. Однако, во время одной из торжественных процессий, проходивших по улицам Вечного города, у самозванки начались роды, в результате которых она скончалась (или была убита оскорбленными в религиозных чувствах участниками шествия).
Рассказы о папессе Иоанне как о реально существовавшем персонаже прошлого регулярно воспроизводились в сочинениях самых различных жанров (включая католические и протестантские памфлеты) с середины XIII в. до середины XVII в.[1223] Однако, начиная с De tnulieri-bus claribus Джованни Боккаччо (ок. 1361 г.), данный сюжет прочно занял место и в произведениях художественной литературы, оставаясь одним из излюбленных для французских авторов вплоть до периода Революции[1224]. Таким образом, история папессы Иоанны вполне могла послужить основой рассказа неизвестного автора из Монпелье о внезапной беременности-Маргариты Ле Петур и последующем раскрытии ее тщательно оберегаемой тайны.
Возникает закономерный вопрос. Зачем нашим авторам, и особенно отцу Ришару, писавшему, по его собственному признанию, исторические «Мемуары» (Mémoires historiques), а вовсе не художественное произведение, было вводить в повествование такое количество явно вымышленных деталей и мотивов? Думается, что оба делали это до определенной степени осознанно, пытаясь таким образом заставить читателей взглянуть на происшествие в Лионе под особым углом зрения, придав этому событию знакомые и вполне реалистичные черты, а значит, и убедительность. Уникальная, а потому вызывавшая удивление история Маргариты Ле Петур, прославившейся благодаря своему грандиозному обману, интересовала их не только фактической стороной дела, не только тем, что этой молодой женщине на протяжении весьма долгого времени удавалось, и вполне успешно, исполнять обязанности палача.
И отец Ришар, и неизвестный автор реляции из Монпелье пытались, как мне кажется, понять Побудительные причины, подтолкнувшие их героиню к столь неординарному решению своих проблем, раскрыть ее психологию и осмыслить ее действия. Вот почему в их сообщениях оказались использованы отчетливо литературные мотивы и сюжеты: им хотелось придать истории мадемуазель Ле Петур внутренную логику, обосновать то, что их современникам казалось невероятным[1225]. Иными словами, они пытались создать тот самый эффект реальности, о котором в свое время — применительно к разным эпохам и разным текстам — писали Роман Якобсон[1226] и Ролан Барт[1227], связывая его прежде всего «со специфическим, нефункционально-функциональным использованием детали»: «Сама по себе “бессмысленная”, избыточная с точки зрения построения конкретного смысла (как пресловутый барометр в гостиной госпожи Обен), — такая деталь работает на другую эстетическую задачу: создание общей рамки восприятия, в которой представляемые явления переживаются нами как “бывшие-хотя-и-не-бывшие”, абсолютно убедительные и даже (по Якобсону) “осязательные”, хотя и под знаком “как бы”»[1228].
Подобными доводами руководствовались, на мой взгляд, и упомянутые авторы конца XVIII в. в попытке облегчить понимание истории Маргариты Ле Петур как для самих себя, так и для своих читателей. То небольшое количество достоверных фактов о «месье Анри», которые содержались в официальных документах, происходивших из Лиона, показалось им, по-видимому, совершенно недостаточным для полноценной «реконструкции» сложного жизненного пути их героини.
Ну, а мы, историки ХХГ столетия, с уверенностью можем утверждать лишь то, что Маргарита Ле Петур существовала в действительности. В какой-то момент своей жизни по причинам, о которых мы уже никогда не узнаем, она отважилась выйти за рамки предложенной ей и привычной для общества Нового времени роли и прибегнуть к травестии, что привело к возникновению не только иной личности, но и иной идентичности — как социальной, так и гендерной. Мы вряд ли окажемся в праве отнести Маргариту к категории авантюристов, которыми столь славилась эпоха Просвещения, но, как мне представляется, вполне в состоянии назвать ее самозванкой — женщиной, не игравшей избранную роль, но жившей ею[1229].
Все остальные превратности судьбы нашей героини — за очень небольшими исключениями — могут рассматриваться и как реальные, и как полностью вымышленные. Существовала ли у Маргариты Ле Петур злая мачеха, вынудившая ее оставить отчий дом и подтолкнувшая таким образом к последующим приключениям? Действительно ли она встретилась с добрым кюре, оказавшим ей поддержку и утвердившим ее в «роли» мужчины? Служила ли она уже в новом обличье во французской или иностранной армии? Стала ли она помощником палача, а затем и «мастером» благодаря случайному знакомству в Страсбурге? Все эти вопросы относятся уже к сфере интерпретации и навсегда останутся лишь на совести авторов, их породивших. Здесь, как и во многих иных случаях, перед нами предстает сад расходящихся тррпок, где каждая может направить нас как по истинному пути исторического исследования, так и завести в лабиринт фантастических домыслов, выход из которого мы вряд ли когда-нибудь отыщем.
ЗАКЛЮЧЕНИЕО казусах и контекстах
Вернемся еще раз к самому началу — к вопросу, с которого мы начали разговор о частной и интимной жизни французов эпохи Средневековья и Нового времени, к проблеме источников и методов подобного исследования.
Хочется надеяться, что мне в какой-то степени удалось продемонстрировать, насколько полезными, с точки зрения изучения истории повседневности, могут оказаться материалы судебных расследований, насколько интересными и яркими предстают в них судьбы самых обыкновенных людей прошлого, как много мы можем узнать не только об их собственных жизненных перипетиях, но и об общекультурных ценностях, свойственных западноевропейскому обществу тех далеких эпох: о понимании чести и достоинства, любви и брака, ненависти и предательства, свободы воли и счастья. Индивидуальные стратегии поведения, которые подчас избирали мои герои, далеко не всегда соответствовали этим общим ориентирам — но тем и ценны для нас их истории, позволяющие лишний раз понять, что из любого правила всегда находятся исключения. И этим наблюдением мы также обязаны столь специфическому источнику, как материалы судебной практики, поскольку каждое уголовное расследование — о какой бы эпохе мы ни говорили — всегда остается абсолютно уникальным, рассказывающим о единичном случае, о конкретных людях с их сугубо личными переживаниями и поступками.
Мы узнали о том, что содомия (в любых ее проявлениях) всегда рассматривалась как преступление, карающееся смертью, но Перро Фавареску и Бернардо де Монжё все же удалось избежать подобной участи, поскольку они додумались выставить себя невольными жертвами своего могущественного хозяина, советника Парижского парламента Раймона Дюрана. Мы выяснили, что излюбленным способом мести добропорядочного средневекового француза за измену жены являлось убийство соперника и ссылка неверной супруги в монастырь, но, тем не менее, Бридуль де Мезьер обратился с этим вопросом в суд, дабы получить право самолично распоряжаться судьбой Жанны де Брем, а заодно и ее богатым наследством. Мы были совершенно уверены в исключительно женском характере такого ремесла как проституция, что, однако, не помешало английскому бисексуалу Джону Райкнеру воспользоваться именно им ради достойного заработка. Мы точно также полагали, что профессия палача — удел одних лишь мужчин, но история Маргариты Ле Петур доказала, что и здесь мы отчасти заблуждались. Наконец, одержимость привычно воспринималась нами как явление, находившееся на протяжении всего Нового времени в «ведении» церковных властей и даже, возможно, выдуманное ими — но похождения Марты Броссье убедили нас, что подобный «недуг» легко можно использовать как хитроумную уловку, дабы вырваться из-под родительской опеки и получить хоть толику личной свободы.