. Таким образом, лионские чиновники на совершенно законных основаниях посетили дом «месье Анри» с обыском, и им, очевидно, не составило большого труда догадаться, что хозяином жилища являлась женщина, а вовсе не мужчина, как о том и сообщалось в письме, посланном в Париж в январе 1749 г.
Другое дело, почему эта, официальная и вполне правдоподобная версия событий не получила развития в иных свидетельствах современников. В частности, об обыске ни словом не обмолвился отец Ришар, предпочтя ввести в повествование эпизод с некоей безымянной служанкой, которая якобы обратилась к нему как к прокурору Гильотьера с доносом на собственного хозяина. Данный поворот сюжета вызывает сомнения уже потому, что по роду своей деятельности монах-францисканец обязан был прекрасно знать всех жителей подвластного ему пригорода Лиона, тем более прислугу в доме местного палача. Однако эту деталь отец Ришар – сознательно или невольно – опустил, как, впрочем, и более значимый факт ареста банды воров, членом которой вроде бы состояла Маргарита. Являясь судебным чиновником, он, безусловно, хорошо представлял себе ситуацию с местной преступностью – тем более что одна из обвиняемых, как выяснилось в ходе следствия, проживала прямо в Гильотьере. И все же, симпатизируя, возможно, давней знакомой и желая как-то ее выгородить, наш автор умолчал о ее преступных занятиях и обратился к распространенному мотиву служанки-предательницы, известному не только европейской литературе Нового времени[1249], но и куда более ранним, фольклорным нарративам[1250]. Ибо – происходи дело в реальности – любая служанка, прослужившая в доме «месье Анри» хотя бы день, должна была сразу понять, с кем имеет дело: с мужчиной или с переодетой женщиной…
Подобных литературных клише, превращающих документальный, на первый взгляд, текст в художественное произведение, в истории, изложенной отцом Ришаром, можно встретить достаточно. Начнем хотя бы с мотива злой мачехи, своим дурным отношением к падчерице заставляющей ее в отсутствие отца покинуть родной дом. Как и во многих сказочных нарративах о семейно гонимых[1251], в экспозиции истории Маргариты Ле Петур ничего не говорилось о конкретных действиях, вынудивших героиню к бегству, речь шла лишь об адекватных им состояниях – о тяжелых условиях жизни, подтолкнувших ее к подобному шагу[1252]. Дабы подчеркнуть данное противостояние, отец Ришар дополнительно сообщал об отце Маргариты – капитане торгового судна, якобы владевшем некими землями в Америке, что, по определению, предполагало его долгие отлучки из дома. Проверить эту информацию не представляется возможным (она могла как соответствовать действительности, так и оказаться выдуманной автором), однако именно мотив униженной мачехой героини задавал весь ход изложения последующих событий в «Мемуарах» отца Ришара[1253].
Не менее показательными, с точки зрения двойственности интерпретации, являлись и другие элементы рассказа монаха-францисканца – в частности, его сообщение о том, что Маргарита Ле Петур долгое время служила в армии[1254]. Согласно все тому же сказочному канону, истинным героем становился, прежде всего, смелый воин, готовый встретить любую опасность и совершить любой подвиг, начиная с победы над врагом и заканчивая схваткой с разбойниками и освобождением прекрасной пленницы[1255]. Сообщение отца Ришара о продолжительном пребывании его героини в армии, которое мы – при всем его правдоподобии – не можем подкрепить никакими документальными свидетельствами, вполне укладывалось в рамки данного мотива[1256]. Это тем более вероятно, что именно солдат со временем превратился в одного из главных персонажей европейской новеллы[1257], активно развивавшейся начиная с XV в. и отражавшей очевидный интерес авторов к городскому анекдоту, – жанра, в рамках которого, как мне представляется, отец Ришар и описывал события, приключившиеся в Лионе в 1749 г.[1258]
Определенное соответствие Маргариты Ле Петур образу истинного сказочного героя подчеркивалось в «Мемуарах» монаха-францисканца и появлением у нее «чудесных» помощников, которыми последовательно выступали неизвестный кюре, приютивший девушку у себя в начале ее странствий, а затем палач из Страсбурга, встреченный ею в самый тяжелый момент жизни. Без использования этих персонажей автору было бы затруднительно объяснить читателям, при каких обстоятельствах его героине удалось не только без помех вжиться в образ мужчины[1259], но и получить столь странную, на первый взгляд, профессию[1260]. И тогда реалистичность всей истории оказывалась бы под угрозой. Впрочем, современники отца Ришара в любом случае могли легко заподозрить в его рассказе вымысел хотя бы потому, что для авантюрного романа и новеллы XVIII в. одним из основных являлся мотив случайно встреченного героем человека, который на поверку оказывался ему крайне необходим[1261].
Отчасти к категории «волшебных помощников» в рассказе отца Ришара можно, по всей видимости, отнести и юную девицу родом из Авиньона, которую Маргарита Ле Петур якобы отбила по дороге в Лион у ее соблазнителя и которая согласилась отправиться вместе с ней и притвориться ее женой для поддержания легенды. Истинный герой, согласно сказочному канону, обязан был проявлять милосердие и оказывать помощь любому встреченному им в пути немощному существу (будь то человек или животное), которое в благодарность становилось его верным спутником[1262]. Впрочем, данный мотив оставался не менее популярным и в эпоху Средневековья, когда спасение совращенной девушки (прежде всего, от участи проститутки) благодаря вмешательству святого или знатного сеньора превратилось в одну из излюбленных тем агиографических сочинений и связанных с ними генетически рыцарских романов[1263]. Заимствованный из бытовых сказок[1264], этот мотив перешел затем и в европейскую новеллу XVII–XVIII вв., где главным соблазнителем девушки обычно выступал авантюрист или плут[1265].
Наличие этого и некоторых других легко узнаваемых литературных мотивов в рассказе отца Ришара о судьбе Маргариты Ле Петур заставляет усомниться в том, что в данном случае он строго следовал одним лишь фактам. К сожалению, мы не можем сравнить историю «месье Анри» с какими-нибудь иными, изложенными в его многотомных «Мемуарах» сюжетами, поскольку, как я уже упоминала, это сочинение так и осталось неизданным. Тем не менее, явное желание монаха-францисканца творчески переработать ставшую ему известной подлинную информацию и представить ее в форме литературного произведения, подтверждается уже тем, что он включил в свое повествование заведомо выдуманные элементы, существование которых мы в силах перепроверить по сохранившимся документам и, таким образом, подтвердить их или опровергнуть. Одним из таких элементов являлось, в частности, утверждение автора о том, что наша героиня отличалась исключительной жестокостью, с куда большей охотой казнила женщин, нежели мужчин и проводила бесконечные и самые разнообразные экзекуции. Мы легко могли бы поверить этим словам, не имей мы в своем распоряжении письма неизвестного лионского чиновника, посланного в Париж: ведь в нем ясно говорилось всего о трех, пусть и безукоризненно проведенных «месье Анри» казнях. Можно, конечно, предположить, что из показаний самой арестованной отец Ришар узнал какие-то подробности о ее деятельности в Страсбурге и Монпелье, однако в этих городах она служила всего лишь помощником палача, а значит, лично в отправлении правосудия участия не принимала[1266]. И, таким образом, сообщение о ее исключительной жестокости и особой ненависти к женщинам оказывалось на поверку всего лишь вольной интерпретацией фактов.
Еще одним свидетельством того, что автор «Мемуаров» домыслил историю Маргариты Ле Петур, являлся, как ни странно, рассказ о ее свадьбе с Ноэлем Рошем. Напомню, что, по мнению отца Ришара, эта торжественная церемония состоялась в стенах тюрьмы, т. е. еще до того, как героиня была отпущена на свободу. Иными словами, речь шла об уже хорошо знакомом нам обычае – о «свадьбе под виселицей», когда тот или иной преступник мог избежать смертного приговора и сохранить жизнь, если незамужняя девушка или женщина изъявляла желание взять его в мужья. Мы знаем, что нередко подобные свадьбы действительно заключались под виселицей или у эшафота, а иногда – прямо в тюрьме. И хотя данная практика обычно встречала противодействие со стороны судебных чиновников (в том числе и палачей), опиралась она на неписаную правовую традицию, вера в которую у жителей Франции как в средние века, так и в Новое время оставалась исключительно крепка[1267].
Как я уже упоминала, обращение к «свадьбе под виселицей» было официально запрещено постановлением Парижского парламента от 6 апреля 1606 г.[1268] Тем не менее, она упоминалась в Coutumier vaudois 1616 г. и в ордонансе Людовика XIV от 1668 г., вошедшем затем в военный кодекс 1709 г.