[96], которого я защищал. Товарищи, интересовавшиеся этим процессом, пожелали выслушать от меня доклад. Кроме меня у П.П. Коренева были тогда Коган Г.М. и Динесман. Быть может, еще кто-нибудь из адвокатов был тогда у тов. Коренева, но я теперь этого с точностью сказать не могу В то время я не придавал этому никакого значения, а потому и не запомнил. П.Н. Малянтович пришел тогда к П.П. Кореневу очень поздно, к концу моего доклада. Его этот процесс особенно интересовал потому, что в приговоре суда по делу Гурского и других была упомянута и его фамилия (это обстоятельство, как мне известно, он опротестовал, и суд, вернее председательствовавший, наложил резолюцию, устранявшую всякие обидные для П.Н. предположения). Положительно заявляю, что в этот вечер в квартире П.П. Коренева разговоров на политические темы не велось. К И.Ю. Динесману я был приглашен также в связи с одним процессом, в котором я выступил в качестве защитника. Это процесс бандитов шайки Пашки-Цыгана (Кузн… [нрзб]). Личностью главного подсудимого заинтересовались многие московские писатели, в том числе и один наш товарищ, написавший на эту тему небольшой психологический очерк, который и прочитал на вечере у И.Ю. Динесмана. Кроме меня и автора очерка, никого из адвокатов, если не ошибаюсь, тогда у И.Ю. Динесмана не было.
С уверенностью могу сказать, что члены Президиума Г.М. Коган и П.П. Коренев там не были. Присутствовали люди, мне совершенно неизвестные и не принадлежащие к адвокатской среде. Разговор в течение всего вечера вращался исключительно около процесса Пашки-Цыгана и его личности.
Н.К. Муравьев вышел из общественной группы еще до ее роспуска. Знакомством и близостью с ним, а также с П.Н. Малянтовичем я могу только гордиться, как знакомством с лучшими представителями старой политической защиты, но, к сожалению, это знакомство не было особенно близким, так как я сам не москвич и до своего приезда сюда с ними никогда не встречался.
Общественная группа существовала всегда вполне легально, была признана Московским Советом, с ней считались представители Советской власти и партии (согласовывались кандидатуры членов Президиума от этой группы). Поэтому я бы не стал ни скрывать, ни умалять своей близости к общественной группе. Но если я с ней не соприкасался и не принимал участия в ее работе, то это объясняется тем, что до 1928 г. вел большую работу в синдикате «Уралмет» и от коллегии защитников стоял сравнительно далеко, а в 1928 году, когда я стал заниматься исключительно адвокатурой, общественная группа уже не существовала.
Показание записано собственноручно. Патушинский
л. д. 141-144
Протокол допроса Патушинского Григория Борисовича
от 24 августа 1930 г.
В первые дни Февральской революции 1917 г. (в первых числах марта) я приехал с фронта в г. Ленинград. В конце марта или начале апреля того же года я был назначен в Особую Комиссию по расследованию злоупотреблений в военном ведомстве, где оставался до начала августа, когда получил назначение в г. Красноярск на должность Прокурора Красноярского Окружного Суда. В декабре 1918 г. Чрезвычайным Всесибирским съездом, происходившим в г. Томске, я был избран членом Сибирского Областного Совета, возглавлявшегося покойным Г.Н. Потаниным[97]. В ночь на 27 января 1918 г. я был арестован Советской Властью и отправлен в Красноярскую Тюрьму вместе с некоторыми членами Областной Думы, одним членом Областного Совета Шатиловым и Председателем Областной Думы Якушевым[98]. Члены Областной Думы и Шатилов были освобождены из Красноярской Тюрьмы на 2-й или 3-й месяц, а я и [Якушев] оставались под стражей до июня или июля 18 г. Мы были освобождены по телеграмме Томского Совдепа за несколько дней до прихода чехословацких войск. В прошлый раз я ошибочно сказал Вам, гр. Следователь, что я был освобожден после прихода чехословацких войск. Когда я сидел в Красноярской тюрьме, в Томске состоялось нелегальное заседание Областной Думы (единственное, на котором было избрано Вр. Сиб. Правительство на основе принятой Чрезвычайным Всесиб. Съездом формуле: «от НС[99] до большевиков включительно»). В числе других б. членов Сиб. Областного Совета был избран и я на должность Министра Юстиции. По требованию Правительства я выехал в г. Омск, где в течение 2 или 2? месяцев занимал этот пост, борясь против обнаружившегося и все время крепчавшегося правого крена. Я не допустил введения закона о смертной казни. Такой закон был введен через несколько дней после моего ухода из Правительства. Ушел я из Правительства, если не ошибаюсь, 7 сент. 18 г., подав об этом заявление в Сибирскую Обл. Думу, заседавшую в г. Томск, и немедленно уехал в свой родной город Иркутск. Там я получил телеграмму от Комитета Областной Думы, извещавшую меня, что моя отставка не принята, что в Омске назревают большие события и что Дума требует моего немедленного возвращения в Омск. Но я не успел исполнить требования Обл. Думы, так как через день или два телеграф принес известие о происшедшем в Омске перевороте[100]. Переворот произвели казачьи атаманы во главе с Волковым и Красильниковым. Во время переворота были арестованы обманом завезенные на квартиру одного из атаманов Якушев, Крутовский, Шатилов и только что перед тем приехавший с Дальнего Востока Новоселов. Первых троих заставили под угрозой расстрела подписать прошения об отставке, Новоселов также подписал прошение об отставке, но его не освободили, а повели под каким-то предлогом в загородную рощу, где какой-то офицер застрелил его из револьвера[101]. Власть на время перешла к Административному Совету, во главе которого стоял вдохновитель переворота министр финансов Иван Михайлов[102]. После этого, как известно, существовала некоторое время избранная Уфимским Совещанием Директория, во главе с Авксентьевым[103], которая была свергнута теми же элементами, которые свергли и Сибирское Правительство (казацкие атаманы, реакционно настроенный торгово-промышленный класс и административный совет во главе с Иваном Михайловым). Ни в Правительстве Директории, ни в Правительстве Колчака тем более я не состоял и никаких постов не занимал. С осени 1918 года по март – апрель 1920 года я жил в г. Иркутске, занимаясь адвокатурой. Организовал в это время бюро бесплатной защиты в политических и военно-полевых судах и сам выступал почти ежедневно в качестве защитника коммунистов и лиц, обвинявшихся в принадлежности к большевистской партии. В это же время я входил в нелегальную противоколчаковскую организацию Земское Политическое Бюро[104]. В декабре (в конце) эта организация, поддержанная рабочими и революционно настроенными воинскими частями, выступила и после семи- или восьмидневных боев на окраинах города свергла Колчаковскую власть. Образовался так называемый Политический Центр, членом которого и министром юстиции (точнее: уполномоченным по Мин. Юст.) я также состоял. В это время нами были арестованы некоторые члены Колчаковского правительства, а затем и сам Колчак[105]. Вскоре Политический Центр передал власть местному (иркутскому) Ревкому Не желая эмигрировать, я остался в Иркутске и стал готовиться к магистрантскому экзамену при Иркутском государственном университете. Но в конце февраля или начале марта 1920 г. я был арестован по телеграмме Предс. ВЧК по Сибири и Дальнему Востоку Павлуновского и, согласно его требованию, отправлен в г. Омск в том же поезде, которым следовали арестованные нами члены Правительства Колчака.
По прибытии поезда в г. Омск я был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде и через месяц был вызван в Чрезвычайный Трибунал, где под председательством И.П. Павлуновского происходил суд над Колчаковским Правительством[106]. Вызван я был на этот суд в качестве свидетеля, но мне предлагались вопросы, также касающиеся моей работы при Сиб. Правительстве. После окончания процесса мне вручена была официальная бумага о том, что дело обо мне прекращено. В это время я уже служил в Комитете Северного Морского Пути [107] (с мая 1920 г.) в качестве юрисконсульта. Впоследствии я работал также (по совместительству) в Сибнаробразе[108]. Принял меня на службу в Комитет Северного Морского Пути Ф.И. Локацков[109], как старый революционер, знавший меня по моим политическим защитам еще в довоенное время.
Вместе с Сибревкомом я переехал летом 1921 г. в Н-Си-бирск, где продолжал работать в тех же двух учреждениях. Осенью 1921 г. я был командирован Сибнаробразом в г. Москву на съезд работников искусства. Здесь мой старый знакомый Николай Николаевич Баранский[110], занимавший тогда должность члена Коллегии НКРКИ[111], предложил мне работу в Продовольственной и Сельскохозяйств. Инспекции НКРКИ (в качестве консультанта по правовым вопросам). Я согласился по двум соображениям: 1) Хотя я не был никогда беженцем и встретил в 20 г. Советскую власть в Сибири, где и протекала моя прежняя политическая работа, тем не менее я считал свое дальнейшее пребывание в Сибири, где я пользовался известной популярностью, вообще вредным, а лично для себя и небезопасным. Мне нечего было бояться каких-либо разоблачений, так как я своего прошлого не скрывал и оно было предметом всестороннего обследования сначала в