Она остановилась перед старым комодом, полным всяческого хлама.
— Будьте как дома, мой милый, поройтесь в ящиках.
Заметив замешательство Йезада, Вили сама опустилась на колени, выдвигая ящик за ящиком.
— Между прочим, у меня на сегодня есть надежный лотерейный номер. Такой сильный сон, с такими ясными числами — давно такого не видела.
— Удачи тебе, Вили, надеюсь, сорвешь куш.
Безразличие Йезада не остановило Вили; драматически понизив голос, чтобы не ослабить мистическую силу сна, она почти набожно прошептала:
— Кошка мне приснилась. Кошка перед большим блюдцем молока.
— И вы с ней обсудили выигрышное число?
Она с жалостью посмотрела на него, продолжая выгребать барахло из ящиков.
— Смысл кошки и блюдца ясен без слов, Йезад-джи.
— Значит, телепатически общались?
Вили покачала головой.
— Кошка сидела прямо и смотрела на меня. Ее голова и туловище образовали отчетливую восьмерку.
А слева — блюдце молока. Круглое, как нуль. Значит, завтра выиграет восемьдесят.
Но Йезад вошел во вкус.
— Вили, а ты на каком языке видела сон? На английском или на гуджарати?
— Не знаю. А какая разница?
— Большая разница. Гуджаратская восьмерка, — он начертил цифру пальцем в воздухе, — совсем не похожа на кошку, сидящую прямо.
— Большой вы шутник, Йезад-джи, — засмеялась Вили, однако семя сомнения было заронено.
В комоде нашлись квадратные куски клеенки и даже кусок брезента четыре на шесть дюймов, слишком маленький — балкон не закроешь. И тут Йезад вытянул из нижнего ящика нечто кожистое, сложенное и упакованное в хозяйственную сумку.
— А это что?
— Старая скатерть. Для нашего семейного обеденного стола.
— Огромная, похоже.
— Она и есть огромная. Была. За столом с удобством размещалось шестнадцать человек.
Они взялись за скатерть — каждый со своего конца; слои слежавшейся клеенки разворачивались со звуком разрываемой ткани. Вместе с темно-зеленым рексином разворачивались и воспоминания Вили.
— Счастливые были времена, когда мы все садились за стол, покрытый этой клеенкой. Каждое воскресенье вся семья собиралась на дхансак. Папа-джи был прямо-таки фанатиком — в субботу можно было и кари с рисом подать, но чтобы в воскресенье на столе не было дхансака, так боже сохрани! Мама-джи и не пыталась. Все собирались к часу дня — дяди, тети, двоюродные братья и сестры, и такие начинались разговоры, будто мы месяцами не видимся.
Йезад думал о том, что уже поздновато, а балкон так пока и не закрыт, но у него не хватало духу прервать Вили. Ее лицо светилось счастьем.
— Папа-джи всегда сажал меня по правую руку, а моего брата Дали — по левую. По воскресеньям поверх рексиновой скатерти стелилась другая, из бельгийского кружева. Папа-джи не разрешал ставить на нее вазы или безделушки, он говорил, что преступно закрывать ненужными вещами произведение искусства. Как прекрасны были те дни, Йезад-джи. Одну минуточку, сейчас я вам покажу…
Она вернулась с фотографией в рамке: семейство из четырех человек чопорно позирует по одну сторону длинного обеденного стола. Мать, отец, двое воспитанных детей; чистенький, тщательно причесанный мальчик в коротких штанишках и рубашке с галстуком, маленькая девочка с бантами, в платьице из розового органди.
— Мой седьмой день рождения, пришелся на воскресенье. Особый день.
Она вздохнула:
— Почему, когда мы становимся взрослыми, счастливые дни вдруг остаются далеко позади?
У Йезада не нашлось ответа.
— И куда девался этот обеденный стол? — спросил он.
— Брат, когда женился, увез его на новую квартиру.
— Он тоже устраивает воскресные обеды в семейной традиции?
Вили скривила губы:
— Он погубил стол. Стол не проходил в дверь его квартиры. Брат позвал плотника переделать стол в секционный. Бог его знает, из каких джунглей привезли эту древесину, но за два года стол был съеден термитами.
Она провела рукой по скатерти и стала складывать ее. Йезад помогал, раздумывая о судьбе, которая превратила прелестную девочку в розовом органди, сидевшую по правую руку отца за воскресными обедами, в рехнувшуюся на сновидениях, помешанную на «Кубышке» женщину, от которой несет тухлятиной. Какая жестокая траектория пролегла от той точки до этой?
Вили не положила скатерть в сумку.
— По-моему, она достаточно большая, хватит, чтобы прикрыть весь балкон.
Йезад вздрогнул:
— Ты что, не хочешь сохранить такой важный сувенир?
— Сувенир-фувенир, не верю я во все это! Большая скатерть без большого стола, без гостей, чтобы сидели, смеялись, болтали — что толку в ней? Сделайте навес для балкона, а то как бы ребенок не простудился ночью.
— Спасибо тебе, Вили.
Она распихала барахло обратно по ящикам, со стуком задвигая один за другим.
— Знаете, Йезад-джи, вы ведь правы. Если сон приснился мне на гуджарати, так нужно применить другой метод: звучание слова. Значит, так: кошка будет «билари», — «бе» будет числом для билари. Ноль остается, и получается двадцать. Я и поставлю на двадцать. А вы, дорогой, ставьте и на двадцать, и на восемьдесят, так надежней. И выиграете достаточно, чтобы превратить балкон в настоящую паша, комнатку.
Зачем нам, сказал он, пускай балкон остается балконом, его только временно нужно закрыть.
— Не имеет значения, — сказала Вили, провожая его к двери, — все временно, Йезад-джи. Жизнь тоже штука временная.
Ну что за женщина, сказала Роксана, ей обязательно нужно продержать мужчину как можно дольше всеми этими своими «милый-дорогой». А узнав, что Вили еще и фотографию показывала, спросила, что это за новое извращение, ей что, лотереи мало?
— Семейная фотография, на которой Вили семь лет, — объяснил Йезад, и Роксане стало неловко, а потом и стыдно за взятую скатерть, особенно после того, как муж пересказал печальные воспоминания Вили.
— Она неплохой человек. Со странностями, конечно. Знаешь, она вызвалась приносить тебе продукты из лавки. Она туда каждое утро ходит.
На балконе он развернул рексин, проделал по краю дырки в нужных местах, чувствуя укол совести при прокалывании каждой дырки. Завтра купит металлические глазки в скобяной лавке Боры, укрепит отверстия и натянет ткань туго, как брезент. На эту ночь он прикрепил рексин веревочками к балконным перилам.
Теперь за дело взялся Мурад, готовясь к ночлегу под тентом. Он взял игрушечный бинокль, компас и оружие: нож для разрезания бумаги и водяной пистолет. Хотел захватить с собой свечу и спички для освещения укрытия в мрачной чащобе суматринских джунглей, но мама не разрешила.
— Мама права, — поддержал ее Йезад. — Не очень — то будет приятно, если ты спалишь «Приятную виллу».
— Ха-ха, очень смешно. Мама всегда воображает страшное.
— Кстати о воображении, чиф, что это за разговоры о депрессии? Плод воображения Джала и Куми? Не могу представить себе депрессию у такого философа, как вы.
— Депрессия — чушь, — ответил Нариман. — Я много думаю о прошлом, это правда. Но в моем возрасте прошлое занимает в мыслях больше места, чем сиюминутное. А процент будущего невелик.
— У тебя еще много лет для нас, папа.
— Любопытно, почему доктор Тарапоре решил, что это депрессия.
— Знахарь ошибся в диагнозе, наслушался болтовни Куми и Джала. Ему еще предстоит понять, что не все можно объяснить клинически. «У сердца есть свои резоны, о которых рассудок ничего не знает».
— Как замечательно, — откликнулась Роксана. — Шекспир?
— Паскаль.
Она повторила про себя: «У сердца есть свои резоны…»
Со своего топчана в разговоры взрослых внимательно вслушивался Джехангир, стараясь понять, что такое депрессия. То печальное чувство, которое приходит, когда несколько дней подряд льет дождь? Он с завистью смотрел, как Мурад устраивается на ночлег под навесом. И тут услышал, что дедушка робко просит утку.
— Сейчас принесу! — спрыгнул с топчана Джехангир.
Отец двумя яростными шагами пересек комнату и загородил ему путь.
— Что я тебе сказал насчет этой бутылки?
Джехангир застыл. Он испугался, что отец его ударит. Он сильней всего боялся отца, когда тот говорил пугающе спокойным голосом.
— Отвечай. Что я тебе сказал?
Он съежился:
— Чтоб я не трогал эти вещи.
— Почему же ты собрался сделать это?
— Я забыл, — еле слышно ответил он. — Я хотел помочь.
Гнев мгновенно исчез, и отцовская рука легла на его плечо.
— С этим не тебе помогать, Джехангла.
Отец легонько подтолкнул его к дивану. Джехангир смотрел, как мама достала бутылку для пи-пи. Она откинула простыню и засунула в нее дедушкину пипиську. Она была маленькая, не намного больше, чем у него. Зато яйца у дедушки были огромные. Как луковицы в шелухе, даже больше папиных, которые он много раз видел, когда, выходя из ванной, отец сбрасывал полотенце, чтобы одеться. Его собственные были похожи на шарики для игры. А у дедушки они такие большие и тяжелые, что ему, наверное, неудобно…
— Ложись, Джехангла, — сказал отец. — Не на все тебе надо смотреть. Спокойной ночи.
Потом мама принесла тазик, чтобы дедушка пополоскал рот на ночь. Дедушка сделал смешное движение челюстью, вынимая зубы. Они скользнули в стакан, на свое водное ложе, и Джехангир закрыл глаза.
* * *
Приблизив губы к уху Йезада, Роксана благодарила мужа за понимание.
Тот сказал, что лучше бы нанять айюиз больницы: если Роксана будет одна надрываться, так это добром не кончится.
— Заставим Джала и Куми заплатить айе. Скажи им, что это наше условие. Мы же приняли папу.
— После того, что они сделали, я ничего от них не приму. Видеть их не хочу эти три недели, пока папа не встанет на ноги.
Она заверила мужа, что справится, нужно только немного терпения и понимание. Рассказала, как пахло от папы, когда они его привезли.
— Всего-то и требовалось, что намочить салфетку, обтереть его и посыпать тальком. Но Джал и Куми даже не побеспокоились. И ты видишь щетину на бедном его лице — бритву они положили в его чемодан. Как будто он в состоянии самостоятельно побриться.