Взяв Йезада за руку, Капур повел его в свою каморку.
– Напрасно вы так расстроились. Мне поначалу тоже казалось, что это правильно. Но теперь с этим покончено.
– Но вы говорили, что это ваш долг.
– О да. И мой, и каждого члена общества. Я такой же, как все, ничего особого нет во мне. Но я осознал, что в данном случае исполнение долга не имеет смысла.
– То есть?
– Подумайте сами, долг в чистом виде не связан с результатом. Ну, становлюсь я советником муниципалитета, борюсь за правое дело – и что в результате? Удовлетворение от сознания исполненного долга. Я исполнил свой долг. Что же касается Бомбея, то ничего не изменилось. Никому не дано отвести назад стрелки часов.
Йезад не верил собственным ушам. Капур сделал поворот на все сто восемьдесят градусов.
– Так что, – продолжал Капур, – нам остается только рассуждать о могилах, червях и эпитафиях. Вот и будем сидеть друг против друга и рассказывать печальные истории о том, как умирают города.
Йезад не ответил. Если боссу взбрело в голову потрепаться, то ему придется обойтись без отклика с его стороны.
Но Капур попытался свести все к шутке.
– Знаете, в чем моя проблема? Моя любовь к Бомбею неразумна, она чрезмерна. И по-моему, она вызывает ревность у жены. Она не хочет, чтоб «красавица иная соперничала с ней».
Вспышка раздражения заставила Йезада нарушить обет молчания:
– Вы не могли бы для разнообразия процитировать кого-нибудь из индийских авторов?
Сарказм пропал впустую; Капур обрадовался, что вовлек Йезада в разговор.
– Проблема нашего с вами образования. С другой стороны, Шекспир и Бомбей похожи. В обоих можно отыскать что пожелаешь – оба объемлют всю вселенную.
Внутренне кипя от ярости, Йезад посмотрел на часы.
– С вашего позволения, мне пора.
– Надеюсь, вы больше не сердитесь, – сказал Капур, запирая письменный стол.
– Какое я имею право сердиться? Это ваша жизнь, ваша жена, ваше решение.
Капур взял со стола свой кейс и выключил свет.
– Вы обратили внимание, Йезад, я ведь последовал вашему совету. Я перестал пользоваться кондиционером. Отныне я приемлю все, что мне дает Бомбей: жару, влажность, морской бриз, тайфуны.
– Я уже долгие годы живу с этой философией. Конечно, мне легче, я не могу позволить себе кондиционер.
– В нем нет надобности. У нас, индийцев, есть своя, природная система охлаждения: перец и пряности заставляют нас потеть, пот испаряется под ветром, и нам не жарко.
Йезад ответил вялой улыбкой.
Капур предпринял прощальную попытку умиротворить его:
– Думайте о другом, Йезад: у нас всегда есть те фотографии. Наш с вами город сохранен на них и для тех, кто будет жить после нас. Они будут знать, что некогда в этом сверкающем городе у моря был тропический Камелот, золотое место, где люди разных рас и вер жили в мире и дружбе…
Йезад перестал слушать, ему было тошно, хотя, вопреки всему, он испытывал странную привязанность к этому человеку, с его страстями и противоречиями. Он не сомневался, что через два месяца, когда пройдут выборы, Капур будет жалеть, что не попытался принять в них участие. А может быть, ему и двух дней хватит, чтобы раздумать и ввязаться в политическую борьбу, – с Капуром ведь никогда не знаешь.
Они подошли к двери, Йезад заметил, что Капур любуется витриной. Сказал бы ему кто-нибудь, что он еще слишком молод, чтобы впадать в детство. Ему необходима встряска, нечто радикальное, чтобы он перестал любоваться собой.
Все витрины вдоль улицы будто последовали примеру «Бомбейского спорта». Книжный магазин «Джай Хинд бук март» демонстрировал босоногого Санта-Клауса в позе лотоса с английским переводом «Бхагавадгиты» на коленях и с очками в форме полумесяцев на носу. «Расой, Кухонная посуда» выставил Санта-Клауса в фартуке, мешающего ложкой в здоровенной кастрюле из нержавеющей стали. Санта из «Бхагат-оптики» щеголял в стильных очках-хамелеонах.
«В каждой лавке свой Санта-Клаус, – устало думал Йезад, теперь им мало елочки, звезды и ангела». Магазин мужской одежды увешал его вытянутую руку рубашками и галстуками. В обувном он держал коробки с обувью. Хорошо хоть магазин сари удержался от соблазна сделать из него трансвестита в каскаде шелков.
Праздничное убранство поражало монотонностью и отсутствием выдумки – за исключением книжного, над витриной которого явно поработало воображение Виласа. Редкий случай, когда хотелось бы, чтобы Шив Сена показала себя. Где ее бандиты, когда в них есть нужда, что ж они не буйствуют на улице, разнося вдребезги всю эту дешевку?
Может быть, именно такой встряски и не хватает Капуру. Если бы штурмовики Шив Сены обломали рога его оленям, оборвали провода мигающей лампочки, выволокли на улицу и четвертовали белобородого Бэтмена, в Капуре снова пробудился бы воинственный дух. Полезный был бы шок, появись Шив Сена у его порога…
Вилас приветственно помахал Йезаду с крыльца запертого книжного магазина, указывая на место рядом с собой.
– Поздно, – отказался Йезад, разминая шею в надежде избавиться от боли в затылке.
– Ты чем-то расстроен? Что случилось?
– Да Капур… Ты же знаешь, он собирался выставить свою кандидатуру на выборах. Теперь все отменяется. Говорит, жена запретила.
– Мило, – расхохотался Вилас. – Пенджабец у жены под каблуком – большая редкость.
– Понять не могу, что с ним происходит. Но моя прибавка накрылась.
У крыльца появился чернорабочий с пустой корзиной и остановился на почтительном расстоянии. Дожидаясь, когда писец обратит на него внимание, он вытащил из складок тюрбана письмо и пытался расправить бумагу.
– Твой клиент, – усмехнулся Йезад и двинулся дальше.
Боль спустилась ниже и, как острый нож, застряла между лопатками. Йезад растирал шейные мускулы, поворачивал голову вправо-влево, вверх-вниз. Пошел не прямиком к станции, а выбрал кружной путь – обогнул Дхобиталао и двинулся вниз по Принцесс-стрит. Дышалось плохо, он запыхался. Вдох на пять шагов, скомандовал он себе, выдох на восемь. Вдох на пять, на восемь – выдох…
Облако дизельного выхлопа вызвало кашель. Проклятая отрава. Ну как можно глубоко дышать в этом городе? Разве что залезть в Капуровы старинные фотографии. Оказаться на старой Хьюз-стрит… Разговор с Виласом только распалил его. Виласу легко давать советы: прояви терпение, найди мотивацию для Капура… А у него голова кругом идет от неразрешимых проблем…
Мимо промчался мотоциклист в кислородной маске. Скоро все начнут носить такие маски, а что делать? Хорошо бы найти маску, которая фильтрует проблемы мира…
Его окликнули:
– Сахиб-джи…
Йезад оглянулся – звал человек из лавки, торговавшей благовониями у входа в храм огня. Вадияджи.
– Сахиб-джи, сукхад возьмете? У нас настоящий, с Малабара.
Теперь Йезад отметил, что на торговце бархатная молитвенная шапочка. «Отец такую носил», – вспомнилось Йезаду. От сандала он отказался и пошел было дальше, но, сделав несколько шагов, оглянулся, вернулся к воротам и шагнул во двор. Во дворе – ни души, но к столбу цепями привязаны два велосипеда. «Скорее всего, часнивалы, – сообразил Йезад, – доставят часни[5] семьям, где собираются проводить молитвенные собрания. Господи, сколько прошло времени с тех пор, как я участвовал в часни… почти забыл вкус папри[6] и малидо[7]…»
Он остановился перед дверью в храм, вспомнив, что у него не покрыта голова. Можно прикрыть голову носовым платком – впрочем, он же не собирается заходить в храм.
Внутренность храма тонула в полумгле, но можно было различить выложенное камнем пространство, похожее на длинную веранду, и каменный парапет, за которым совершаются омовения. В дальнем конце виднелась одинокая фигура, человек вытирал лицо и руки, готовясь приступить к молитве.
Он выпустил поверх брюк белую ритуальную судру и рубашку, выудил из-под рубашки священный шнур-кусти, которым парсы подпоясываются, и начал молиться, развязывая узлы на кусти. Расслабил узел на поясе и поднял кусти ко лбу.
Знакомый жест в неясном свете вдруг пробудил в памяти слова молитвы, которую Йезад много лет не читал: «Ахура мазда кходаи, аз хама гуннах, патер пагиерманум…» Он не останавливал слова, всплывающие в памяти и странно радующие его своей незабытостью. А молящийся сложил кусти в две петли и снова поднес шнур ко лбу. Йезад знал, что он сейчас произносит «манашни, гавашни, кунашни», после чего заново завяжет священный шнур.
Он следил за каждым движением одинокой фигуры, а его воображение заполняло каменный пол оживленной толпой, которую он привык видеть, когда родители приводили его еще маленьким в храм на праздники Навроз и Кхордад саль, когда толпа была по-новогоднему разодета, каждый держал в руках сандаловые курительные палочки, и все пробирались к парапету, чтобы омыть руки в серебряном карасио, совершить молитву и поспешить на празднование Нового года. Женщины, носившие сари, как мать Йезада, с легкостью добирались до своих кусти, другим же, одетым более современно и вынужденным поднимать юбки, чтобы развязать узлы на поясе, приходилось укрываться за специальной загородкой. На модниц осуждающе смотрели ортодоксальные дамы, считавшие, что после первой менструации девочкам уже неприлично ходить в платьях. Кое-кто из мужчин исподтишка бросал взгляды на узорное стекло загородки в надежде разглядеть нечто большее, чем туманные силуэты. Йезад не раз слышал, как старухи поносят этих муа мавалис, которые даже в такой день в храм огня не могут явиться в пристойном виде, пороть их некому!
После молитвы с кусти семья отправлялась через главный зал в святилище, где пылал священный огонь. Здесь тоже бывало полно народу, чем ближе к святилищу, тем жарче становилось, огонь в праздничный день вздымался выше обычного, на серебряных подносах высились горы сандаловых приношений. Приходилось стоять в очереди, прежде чем удастся найти местечко, чтобы преклонить колени и коснуться лбом пола.