— А что это такое? — с изумлением спросил Владимир Александрович, остановившись перед странным строением, — это был врытый в землю кургузый фургон, в крышу его, как-то накось, была вделана труба.
— Это? Разве ты не видел? Ну конечно, ты бывал в нашем большом доме, который во время войны сгорел. Так, значит, ты впервые видишь этого уродца? Тут, дорогой мой, не обойтись без исторического экскурса. В 1926 году, когда я работал в МК, нам впервые розданы были участки для дачного строительства. И поскольку у нас с Катей был пятилетний сын и уже в проекте был второй, я не счел возможным отказаться и получил вот этот участок. Хорошо, участок получил, леса много, река поблизости, но ведь что-то нужно на участке этом поставить. Думали мы, гадали, со всеми советовались, и тут вдруг меня выручил Данилкин. Ты Данилкина помнишь? Первый директор автобусного парка... Когда я рассказал ему о своей нужде, он вдруг сказал: «Эврика! Не унывай, Алешка, припаси сто пятьдесят карбованцев, приходи завтра ко мне на торги и купишь себе целую дачу!» Я, понятно, выразил изумление... «Очень просто! — сказал он. — Мы за границей купили партию автобусов, несколько лет пользовались ими в Москве. Но потом выяснилось, что превосходное качество моторов позволяет увеличить их грузоподъемность, и мы спроектировали свой кузов, гораздо более поместительный, и изготовили целую партию новых кузовов. А что же делать со старыми? Просто списать и бросить? Нельзя. Хозрасчет, режим экономии. Значит, нужно их реализовать, обратно перевести на деньги. Мы скалькулировали, определили их ценность и решили продать. Продавать будем через свободные торги — 124 рубля, кто больше! Вряд ли кто даст больше. Но ты на всякий случай прихвати 150 рублей, ведь торги есть торги...»
И я, запасшись стапятидесятью рублями, взятыми в аванс в счет зарплаты, пошел на торги и, представь себе, за сто тридцать рублей купил вот этот кузов. Друг Данилкин перевез его мне сюда за пятнадцать рублей, установили мы его сами, на следующий год поставили даже печку-«буржуйку» и жили в нем до тридцать четвертого года каждое лето, детей вырастили, да... В тридцать четвертом году основался дачный кооператив, и тут воздвигли мы довольно симпатичный дом, который ты помнишь. Но эту реликвию я сохранял — черт его знает почему, из сентиментальных чувств, — к тому же здесь сберегались зимой всяческие сельскохозяйственные орудия. А осенью тысяча девятьсот сорок второго года заехал я как-то сюда, Катя с внуком и младшим сыном была в эвакуации, старший в армии, затосковал я что-то. Заехал и ахнул: вместо благоустроенной дачи — одно пожарище, — оказывается, какой-то мимолетный фашист сбросил зажигалку, дача сгорела, а этот урод, можешь себе представить, стоит как стоял! Сначала я разозлился, хотел все бросить, а потом какое-то странное ожесточение напало на меня: так нет же, не уйду я с этого места! Уйти только из-за того, что какая-то гадина сбросила сюда свою вонючую зажигалку? И когда Катя вернулась из эвакуации... Вот, Катя, припоминаешь старого знакомого Володю Сомова? — обратился он к жене, которая в этот момент подошла к ним. — Помнишь, как ты не хотела снова селиться в этом вагоне?..
— Как же, помню... — Катя Касьяненко, сильно поседевшая, раздавшаяся, — Сомов помнил ее молоденькой, она тоже была секретарем вузовской «просвещенной» ячейки, — крепко тряхнула его руку. — Это действительно обидно, Володя, на старости лет, и все сначала, снова в старый кузов...
— А ничего, и начали... Три года жили опять в старом кузове. Потом нам в порядке испытания поставили это микропористое жилье. Ну, а этого инвалида я берегу и внукам закажу его беречь...
За столом, на местах, где сидели раньше сыновья Касьяненко — они оба были убиты в Великую Отечественную войну, — сидели теперь внуки, дети старшего сына. Было ли в истории с кузовом что-то очень советское, неистребимое, или очень уж похожи были внуки на сыновей, — и в этом тоже было утверждение нерушимости нашей жизни, — но непритязательный обед, вегетарианский и протертый, показался Сомову особенно вкусным.
К концу обеда разговор вернулся к утренним впечатлениям.
— Сам-то ты вполне доволен работой своих воспитанников? — спросил Касьяненко.
— Видишь ли, — с некоторым смущением ответил Сомов. — По разделению труда я ведаю административно-хозяйственной стороной деятельности Академии, в творческой задает тон старик.
— Понятно, понятно... Так я думаю: именно ты должен понять, почему работа ваших товарищей вызывает у меня недовольство. Конечно, этот белобрысенький Крылатский типичный загибщик, и все же он в своей критике прав! Ведь не случайно Миляев сбил весь свой проект в кучу, вокруг той старинной церкви. По всему видно, что, если мы последуем этому проекту, скученность в новом городе будет неимоверная. Скученность и антисанитария. Да что я говорю, этого не будет! Потому что проект этот в таком виде осуществлен не будет, ты, конечно, это сам прекрасно понимаешь. При переработке советую обратить внимание на почву, Крылатский не случайно сказал о болотистости, здесь необходимы будут мелиоративные работы, значит, пройдет целая система каналов, а это подсказывает планировку Амстердама, Венеции... Да нет, ты не записывай, это я так.
— Как же не записывать, ведь мне нужно будет завтра со всеми проектировщиками разговаривать.
— А если так, пойдем дальше. Ты на этого Миляева не особенно напирай, я взял его только для примера, чтобы показать, насколько ваши молодые товарищи отклонились от основных принципов социалистического проектирования. Научите их во главу угла ставить интересы и нужды народа! Жилищное положение наше после войны напряженное, если уж строить, так с размахом, с тем, чтобы удовлетворять нужды м и л л и о н о в. А этот товарищ Миляев проектирует строить свои хоромы из белого камня. А откуда же он его повезет, если в тех краях белого камня нет? Зато кругом неисчерпаемые лесные богатства, а он их игнорирует. Я, конечно, не специалист и не художник, но, насколько мне помнится, искусство строить из дерева — это наше национальное искусство. И потом как-то не удовлетворяет меня однотонность пейзажа, эти белые и серые краски. А Василий Блаженный? Впрочем, это я так, к слову...
— Нет, нет, очень интересно...
— Вот и получается, что проектировщики Северного города не знают, что делать с водой, а проектировщики «Города в пустыне» вопроса о водоснабжении так и не разрешили.
— Так ведь там же должен пройти канал!
— Ну, как же можно об этом забыть? Но канал пройдет через десять лет, а нефть, из-за которой и возникает этот город в пустыне, добывается уже сейчас. Значит, нужно сейчас думать о воде? Что же, ее на машинах подвозить? Или строить бассейны-водохранилища для сбора зимних осадков? Ненадежное это дело!
— Наверное, придется артезианские колодцы рыть, ничего не сделаешь...
— Так-то, мой друг Володя, эстетика без техники — формализм, а техника без эстетики — рационализм...
— Ну вот и хорошо. Два уклона нашли, значит, все правильно... — посмеиваясь, говорил Владимир Александрович уже в передней.
— А что ж, значит, и генеральная линия ясна! — в тон ему ответил Касьяненко, крепко пожимая руку и снизу вверх глядя на старого друга.
6
У Лени был свой ключ от входной двери. Но ровно в час ночи, перед тем как лечь спать, Нина Леонидовна запирала входную дверь на длинный железный крюк, который делал бесполезными все ключи, имевшиеся у каждого члена семьи. Леонид, просидев весь вечер с Викой, вернулся домой в половине второго и позвонил, мало надеясь, что ему откроют, потому что в семье все спали крепко. В прошлом году однажды осенью, когда он задержался на собрании, ему ничего другого не оставалось, как, позвонив несколько раз, отправиться на вокзал, с первым же поездом уехать в Большие Сосны и в шесть часов утра прийти на службу, — у него был пропуск, разрешающий приходить в любой час суток. Он и сейчас подумывал, что ему предстоит то же. Но дверь неожиданно открыл отец; он выглядел особенно уютно в своей полосатой пижаме. Увидеть его лицо, ласковое и доброжелательное, было сейчас особенно приятно Лене.
— Я разбудил тебя, папа? — виновато спросил он,
— Я не спал, — ответил отец шепотом. — А ты, верно, есть хочешь? Давай залезем в холодильник...
Рассказывая сыну о сегодняшнем, насыщенном событиями дне, Владимир Александрович вместе с Леней прошел на кухню. Там они достали из холодильника смерзшиеся и потому особенно вкусные котлеты и масло. Хлеб стоял на столе. Отец зажег газ и поставил чайник. Леня ел, а Владимир Александрович с удовольствием смотрел на него. Они последнее время виделись мельком, и сын на этот раз казался ему повзрослевшим, губы обозначались как-то отчетливо, по-юношески мужественно, сочетание унаследованной от матери округлости лица с русыми волнистыми, правда сильно поредевшими за последнее время волосами, придавало ему молодую прелесть. «Должен нравиться женщинам...» — подумал отец. Ему приятно было неожиданное ночное свидание с сыном, приятно было, что сын смотрит на него доверчиво и ласково. Съев несколько котлет, Леонид налил себе чаю и так потянулся, что старенькое соломенное кресло заскрипело под ним. Это кресло любили все члены семьи, кроме Нины Леонидовны, которая сослала его на кухню за старомодность.
— Что это за бумага? — спросил Леня, взяв в руки длинную полоску бумаги, на которой было за номерами, строчка под строчкой, что-то написано, Владимир Александрович засмеялся.
— А это новая домработница писала. Я просил ее записать, кто звонил по телефону, так она что-то записала, ничего понять нельзя.
— То есть как это нельзя? — Леня повертел бумагу и стал всматриваться в нее. — Папа, да здесь ведь по-латыни написано! Вот это «л» латинское, а вот «т». Алтухова — это верно фамилия ее, и «х» изображено как следует, через «аш», все как полагается.
— По-латыни? Гребнер, Мануйлов, Листвянников... — читал Владимир Александрович список людей, звонивших ему по телефону. — Верно, но зачем по-латыни? А, поня