О чем они с Кларкой говорили по дороге, для нашей истории решающего значения не имеет. Кроме того, они сказали друг другу не так уж много. Франтишек после неожиданного поступка в «Фемине» словно бы замкнулся в себе и теперь произносил лишь какие-то незначительные слова, чтоб удержать завоеванные позиции. Он рассказывал о себе, о школе, о театре, о товарищах, но главное — о Тонде Локитеке, и Кларка его слушала молча, время от времени задавая наводящие вопросы, типа «кто?», «где?» или «что?» и «когда?», чтобы было видно, что она ему внимает, но про себя твердила одну-единственную фразу: «Кой черт меня дернул напялить сегодня эти сапоги на шпильках!» Она хоть и была одного роста с Франтишеком, но злосчастные сапоги делали ее почти на десять сантиметров выше.
Вероятнее всего, в тот момент ни Франтишек, ни Кларка не были способны полностью оценить происшедшего. Они, как говорится, плыли по течению событий, правда незапланированных, но, несомненно, неантагонистичных их ожиданиям и желаниям. Впрочем, какая-то разница в их настрое, безусловно, существовала.
Кларка, как уже было сказано выше, первоначально предполагала, что возьмет инициативу в свои руки, но Франтишек, который десятки вариантов подобных сцен не раз проигрывал на видике своей фантазии, никогда не представлял себе Кларку в главной роли. Честно говоря, ему такое и в голову не приходило.
Естественно, Кларка имела пятидесятилетнего мужа и в вопросах любви, как говорится, съела собаку, став в этом деле не меньшим профессором, нежели ее супруг-доцент в вопросах органической химии. Потому на подходе к своему дому она вытащила руку из-под руки Франтишека, остановилась, обернулась к нему и объявила:
— Дальше тебе нельзя, нас может кто-нибудь увидать, — после чего чмокнула Франтишека в щеку и, прежде чем тот успел вымолвить хоть слово, исчезла в подъезде, коротко махнув на прощанье рукой.
Франтишек остался стоять, словно оглушенный громом. К подобным штучкам-дрючкам в любовных делах он был непривычен. Впрочем, если говорить откровенно, в любовных делах он не был привычен вообще ни к чему, и по этой причине ему не пришлось попусту ломать голову в догадках.
С глубокой благодарностью за случившееся, в радостном предчувствии грядущих наслаждений он повернулся на сто восемьдесят градусов и поспешил в театр.
На тротуаре перед театром, где уже разгружали декорации, он услыхал плаксивый голос второго машиниста сцены Богумила Цельты. В одной руке тот сжимал схему размещения декораций, а в другой огромный электрический фонарь. Его брюхо было похоже на гигантский свисающий зоб. Почти не видный за своим брюхом, он рявкнул Франтишеку:
— А-а! Явился-таки наконец! Видать, молодой пан кушал на обед костлявую рыбу! Спасибочки, что вообще пришел поглядеть на нас, бедных! — после чего засунул фонарь под мышку и свободной рукой достал из кармана застиранного синего халата блокнот, чтобы рядом с фамилией Франтишека поставить штрафные очки. Но Франтишеку сегодня это было до лампочки, и вопли Богумила Цельты в данную минуту значили не более, нежели шепот фена, которым он ежедневно доводил волосы до причесочки à lа Ринго Стар. С нескрываемым моральным превосходством Франтишек надел спецовку и погрузился в работу, как рыба в воду.
— Ты где пропадал? — поинтересовался Тонда Локитек, когда они тащили на сцену свернутые задники. Но надо отметать, его любопытство было умеренным. — А Цельта уже собрался вставить тебе дыню…
Франтишек лишь рукой махнул — дескать, этот Цельта может катиться куда подальше — и ушел от прямого ответа, ибо даже перед Тондой Локитеком не осмелился бы похвастать сегодняшними событиями. То, что с ним произошло, вдруг стало ему казаться слишком хрупким и уязвимым и абсолютно не подходящим для ушей монтов.
Франтишек с трудом дождался вечера, точнее, минуты, когда Кларка откроет в клубе бар, что обычно случалось где-то за час до начала спектакля. Но вот наконец в клубе зажегся свет и на стойке бара зазвенели первые рюмки и тарелки. Проголодавшиеся рабочие сцены тут же хватали их и тащили к своим столам, пока их места не заняли статисты и актеры. Но обретенный было кураж вдруг покинул Франтишека, и он ни с того ни с сего угас, словно перегретый котел, из которого вырвался пар и задушил огонь под колосниками. Франтишек сидел у стола за кулисами и прикидывался, будто смотрит телевизор, но фигуры героев «Саги о Форсайтах» на сей раз расплывались перед глазами, не проникая в душу. Там безраздельно и властно царила Кларка, Кларка осуждаемая и вызывающая восхищение, Кларка — посмешище и любовь всех без исключения монтов в театре.
Одному богу известно, что творилось в эту минуту в душе Франтишека. Об одном лишь можно сказать с уверенностью: Франтишек не в силах был взглянуть Кларке в глаза и тем более заговорить с ней в присутствии стольких чужих людей, иные из которых, что было ему отлично известно, совсем недавно были с ней в достаточно близких отношениях. Еще до обеда этот факт Франтишека ничуть не трогал. И даже более того — совсем наоборот. Скорее всего, он в жизни не решился бы на свою гусарскую выходку, если б Кларкина репутация оказалась увенчанной ореолом неприступной крепости. Но жизнь, как известно, полна неожиданных поворотов и сюрпризов. И уже вечером сей факт его задевал. И основательно.
— Что ж, Фаноушек, пошабашили, — донесся до него спустя добрых два часа низкий голос Тонды Локитека. — Муза Талия отправилась на боковую, а мы отправимся в пивную! Вставай, Гамлет, как сказал поэт. Что с того, что сейчас вечер. Артисты, монты и поэты живут в ночи, подобно совам и летучим мышам. А потому, приятель, давай пошевеливайся!
Франтишек поднял на Тонду тоскливый взгляд скотчтерьера, которому впервые в жизни придется ослушаться своего любимого хозяина.
— Я сегодня не пойду, сказал он убито. В его словах дрожала невысказанная мольба избавить его от дальнейших объяснений, и Тонда открывшимся вдруг в нем шестым чувством все это понял.
— Нет так нет! Ничего не поделаешь, — бросил он с полным безразличием, — тогда приветик. Двинули, ребята, — отдал он приказ своей верной дружине, толпившейся вокруг, и зашагал к дверям с видом человека, несущего на своих плечах ответственность не только за свой народ, но и за все человечество.
— Чао, — шепнул Франтишек, считая себя предателем.
Ночь была ясная и холодная. Франтишек приплясывал на тротуаре, дышал в ладони и все поглядывал то на белую луну, что светила над староместскими крышами, то на белый «мерседес», похожий среди теснившихся вокруг «шкод» и «вартбургов» на квочку среди цыплят.
Вслед за пролетариями сцены, в большинстве своем уходящими из театра первыми, из дверей высыпали артисты. Сначала — помреж и дежурный по спектаклю, следом — помощники режиссера и оркестранты, за ними статисты, им еще надо было переодеваться, и артисты, которым надо было не только переодеться, но и снять грим. Кто-то топал пешком, иные гоняли застывшие моторы своих машин и, разогрев, один за другим исчезали в легком тумане. Лишь «мерседес» стоял на своем месте, потому что торговля уходит последней. Деньги есть деньги и, что ни говори, всегда и повсюду любят счет.
С зимнего неба опускались редкие снежинки: святой Мартин явился на своем белом коне с основательным опозданием. Удивляться не приходится, ведь на лошади не пускают ни на одно приличное шоссе.
Если бы святой Мартин ездил на белом «мерседесе», то наверняка поспевал бы вовремя. Как, например, Кларка. Она вышла из здания театра и, не взглянув ни вправо, ни влево, влезла в свою машину, повернула ключ, мотор сразу едва слышно замурлыкал, и белый «мерседес» взял с места так же тихо, как айсберг, подхваченный теплым течением Гольфстрим.
Франтишек стоял на углу возле театра, напротив въезда на стоянку, на том самом месте, где обычно стоит статуя Командора из оперы «Дон Жуан» в ожидании перевозки. Озорные монты, невидимые за его спиной, при помощи стального тросика приводят в движение могучую голову Командора и кивают проезжающим водителям.
— Si, si — да, да, — сопровождал это движение на сцене пением пан Мартен, но оживший Командор никогда не вгонял Дон Жуана в такой ужас, как управляемый расшалившимися монтами Командор водителей на улице. Сейчас Франтишек, подобно Командору, кивал головой подъезжающей Кларке. Она, возможно, не заметила его, но тем не менее почему-то притормозила, нажала на щитке управления кнопку и, высунув голову из автоматически опустившегося окошка, недоверчиво прошептала:
— Это ты, Франтишек? Что ты тут делаешь?
— Жду тебя, — ответил Франтишек, все еще продолжая ждать.
— О господи, — молвила Кларка, — почему же ты не пришел в клуб? Ты что, вообще не был на работе?
— Был, — признался Франтишек честно, а потом чуть-чуть прилгнул: — Не хотелось тебе мешать…
Кларка посмотрела на него долгим взглядом, в котором преобладала, пожалуй, материнская нежность, но не выдержала:
— Скорее полезай сюда, — и распахнула правую дверцу. — Что-нибудь придумаем.
Франтишек обошел «мерседес», бросил рассеянный взгляд на здание театра, будто прощаясь с ним навеки, и опустился в глубокое красное кресло рядом с Кларкой. Такое чувство испытывал, вероятно, космонавт Армстронг, занимая свое место на «Аполлоне-Н». Кларка второй раз за короткое время повернула ключик, скосила глаза на Франтишека, сидящего справа от нее, улыбнулась и прибавила газку. Белый «мерседес», превратившийся в космический корабль «Джемини-8», тут же преодолел земное притяжение и вместе с экипажем — двумя пилотами абсолютно разного возраста, пола и опыта — рванул в фантастический путь к звездам.
Глава шестаяКРИКИ И ШЕПОТЫ
— Франтишек, — в ужасе ахнула Кларка, — ты действительно еще никогда… не был с девчонкой?!
— Никогда, честно признался Франтишек и, наверное, впервые в жизни пожалел, что не умеет лгать, но тут уж, как говорится, ничего не поделаешь.
В однокомнатной квартире Кларкиной подружки Зузаны, барменши из «Сект-павильона», редко возвращавшейся домой раньше шести утра, была включена одна лишь цветная кинети