ческая лампа. Она излучала причудливый, то появляющийся, то исчезающий, принимающий разнообразные очертания свет, и это казалось Франтишеку похожим на его собственные ощущения, чувства и состояние духа.
Его успехи с той минуты, как он вошел в это уютное тепленькое гнездышко любви, оборудованное в микрорайоне Панкрац II, были весьма скромны: он всего-навсего отважился поцеловать Кларку и провести рукой по ее груди, в отличие от утренних событий в универмаге «Фемина» теперь упакованной в импортный бюстгальтер, но и тут потерпел поражение, не сумев совладать с застежкой. Вот пока и все.
— Я тебе помогу, — шепнула Кларка, столкнувшись с непредвиденной реальностью. Факты, как говорится, упрямая вещь. Впрочем, она не слишком удивилась, ибо само по себе это было лишь подтверждением брошенных как-то Тондой слов. Кларка не только сама выскользнула из платья, у которого Франтишек сумел все-таки с божьей помощью расстегнуть молнию, но и сама движением пловца на старте расстегнула строптивый бюстгальтер и освободилась наконец от него быстрым и четким жестом, за который в любом фешенебельном стриптиз-клубе ей был бы обеспечен немедленный расчет! Она скинула и белые хлопчатобумажные трусишки с английским текстом «Kiss mе»[6], который Франтишек все равно не понял, потому как по-английски не знал ни слова, и отшвырнула в сторону вместе с фривольным приглашением, сейчас уже больше ненужным.
В миру Кларка слыла рыжеволосой, но сейчас, когда настал момент истины и она явилась Франтишеку нагой, расслабленной, с руками, разведенными в стороны, как перед районным врачом, Франтишек, к изумлению своему, обнаружил, что Кларка натуральная блондинка, а волосы ее выкрашены «Igor’ом Royal», «Pallet color’oм» или, может статься, даже старой доброй хной. Лоно ее нежно кучерявилось светлым пушком, как головки ангелочков Боттичелли, а соски, подобные мордочкам любопытных котят, торчали чуть вверх и были сладостно розовыми, что свойственно лишь натуральным блондинкам.
Франтишек беспомощно и растерянно пялил глаза и сглатывал слюну. Визуальное наслаждение, предоставленное ему Кларкой, приглушило на время его жгучее, хотя и несколько робкое желание.
— Ты красивая, — горячо зашептал он, облизнул губы, обтер их тыльной стороной руки, и было ему сладко и кружилась голова, как много лет назад, когда он стоял на коленях перед святым Антонием под строгим присмотром родителей, ожидая первого причастия.
Кларка тихонько засмеялась. Смех был радостным и вместе с тем слегка недоуменным.
— Ну, иди сюда, если я тебе нравлюсь, — сказала она и сделала два шага вперед, как доброволец, вызвавшийся на опасную акцию в тылу врага. Кларка протянула к нему руки и стала расстегивать пуговицы на рубашке. — До чего же ты горячий, — прошептала она, когда наконец после сложного маневра добралась вместе с Франтишеком до широкой тахты, покрытой большой овечьей шкурой, — а руки холодные как лед, их надо согреть, милый, положи их сюда, нет, вот сюда…
И, так как Франтишек беспрекословно повиновался, то вскоре ладони его, покрытые мозолями и занозами от работы с декорациями, и пальцы, грубые и неповоротливые, задвигались в нужном направлении и медленно, но верно начали знакомиться с клавиатурой, совсем как в музыкальной школе, где обучение ведется самыми современными методами по системе знаменитого Карла Орффа: никаких нот и лишь минимальное количество указаний. Наконец Франтишек понял, что эта школа зиждется на обучении игрой, и с восторгом обнаружил, что само прикосновение уже рождает звук, а ряд правильно вызванных звуков творит мелодию. Какая радость и какое счастье быть исполнителем и инструментом одновременно!
— Ах, боже, — вздохнула Кларка, — до чего же ты утонченный, просто не верится, что может быть такое…
Но такое было.
Прошло что-то около часа, когда Кларка поднялась и объявила, что приготовит поесть. Она отодвинула в сторону занавеску, отделявшую кухоньку от комнаты, распахнула холодильник и, присев на корточки, принялась изучать его утробу. Перед глазами Франтишека возникла картина, несомненно заслуживающая внимания. Больше всего она напомнила супермодерный натюрморт с изящной золотисто-коричневой грушей дюшес на переднем плане, значительно превышающей натуральную величину, и бутылками кока-колы, джина, тоника, шампанского, заиндевелыми коробками консервов — на заднем. Франтишек вперил было свой взор в сие волшебное олицетворение упадочных идей поп-арта, но внезапно почувствовал толчок и странный переход всей энергии организма в один из многочисленных органов тела, совсем, казалось бы, незначительный, однако обладающий способностями, возможностями и поступками абсолютно непредсказуемыми. Нарушение кровообращения, вызванное активной реакцией на увиденное, сопровождалось слабым шумом в ушах, припоминающим отдаленный рокот морского прибоя или, быть может, горного потока в период таяния снегов. Перед глазами плыли багровые круги.
Франтишек приподнялся на локтях, уселся в позу, которую йоги именуют «цветок лотоса», и стал медленно спускать ноги на пол. Он вставал медленно и тихо, совсем как Голем, которому вставили посреди лба шем. Мягкий коврал глушил его шаги, и потому Кларка, увлекшись изучением содержимого холодильника, их не слыхала. Вскрикнув было от испуга, когда Франтишек вдруг с силой обнял ее за плечи, она тут же безропотно покорилась, подчиняя себя его рукам, их нежному и настойчивому, неотвратимому принуждению, и, вскочив на ноги, наклонилась, раскинув руки, и обхватила холодильник. И в позе перевернутого распятия приняла в свое лоно Франтишека, возгоревшегося новой вспышкой желания. Так принимает палитра прикосновения кисти художника или тетрадь — энергичное перо поэта.
Таким образом Кларкино тело превратилось в датчик и усилитель колебаний двух видов — слабых с высокой частотой, исходящих от компрессора холодильника марки «Саlех-120», и мощных, источником которых был двухтактный двигатель Франтишековой любви. И когда две этих волны, эта двойная вибрация, совмещенная с искусственным охлаждением и естественным обогревом, наложившись одна на другую, соединились в Кларкином теле, Кларкино возбуждение и восторг достигли точки, когда от величайшего наслаждения ей оставалось лишь закричать «а…а…ааа!». Франтишек, отдав ей вдруг то драгоценнейшее, что таит в себе каждый истинный мужчина, после внезапной судороги вздрогнул, остановился и замер, как локомотив перед шлагбаумом. От сильного толчка вздрогнул и холодильник, звякнули бутылки, мотор всхлипнул и смолк. А консервные банки, таящие в себе печень трески, анчоусы и копченого лосося, посыпались из его распахнутой дверцы на пол. Кларка наклонилась к этим благословенным дарам природы, хлынувшим на пол из рога изобилия двадцатого века, и молвила сдавленным голосом:
— Завтрак лейб-гвардейцев — икра и шампанское!
— Ты вся потная, — сказал Франтишек Кларке несколькими минутами позже, когда они, уже устроившись на тахте, хрумкали поджаренные ломтики белого хлеба с кусочками подтекающего масла и немногочисленными оранжевыми дробинками икры, — тебе надо принять душ. — И сделал большой глоток из бокала, где, подобно праздничному фейерверку, лопались пузырьки шампанского.
Кларка, которая знала и чтила принцип, что настоящим мужчинам не следует возражать, а значит, и тем мальчикам, которые еще только становятся настоящими мужчинами, допила свое шампанское, поднялась и направилась к маленькой ванной комнате возле кухни. Встав в сидячую полуванну, она включила душ, но дверь за собой не закрыла и клеенчатую шторку не задернула, и потому Франтишек мог снова сколько угодно пялиться на нее со своего ложа, что он, конечно, и делал. И надо сказать, было на что пялиться, поворачивалась ли Кларка правым или левым боком, передом или спиной, зрелище ласкало взор, ибо Кларка была чудом природы, ангелом, сошедшим с небес на землю в поддержку веры всех верующих, но вместе с тем живым доказательством победы материи над духом, утехой всех материалистов мира.
— Хочешь тоже принять душ? — крикнула полуослепленная от ударов воды Кларка, зажмурив глаза и смывая с себя вторую порцию мыльной пены. — До чего же здорово!
И Франтишек с восторгом согласился. Он очертя голову ворвался к ней в душевую, словно бычок в сад, где пасется очаровательная телочка. Кларка старательно намыливала его тело туалетным мылом высшего качества, а потом растирала голой намыленной рукой.
— О-о-о-о! — вопил Франтишек, когда она дотрагивалась до самых чувствительных и деликатных местечек. О-о-о, щекотно-о, не надо!
И Кларка, притворившись обиженной, заявила:
— Ну, если не надо, так не надо.
Но Франтишек поспешил исправить свою оплошность:
— Нет, нет, я не то хотел сказать — надо, дорогая, надо, это просто твоя обязанность!
Блочные дома имеют, конечно, свои преимущества, но, естественно, и свои недостатки тоже. Звукоизоляция в них ни к черту, особенно в санузлах, и потому не приходится удивляться, что вскоре соседи сверху стали стучать ногами в пол, а нижние — шваброй в потолок. Но Франтишек с Кларкой в очищающем шуме воды ничего не слышали, а покинув наконец душ, оба укутались в одну махровую простыню, напоминающую своими размерами пожарный брезент, и включили музыку, чем создали между собой и окружающим миром еще одну, более непреодолимую звуковую преграду.
«…Там в дальних далях средь мрачных елей…» — тянул тенор мелодию, рвущую душу. Кларка громко вздыхала:
— Ах, ты делаешь мне больно, дорогой, чуть-чуть выше!
«…у тяжелых и черных монастырских дверей…» — уточнял певец, а Кларка блаженно мурлыкала:
— Теперь так, вот теперь самое оно, теперь хорошо, теперь прекрасно, бо-оо-же, до чего же ты прекрасно это делаешь!..
Широкая тахта с овечьей шкурой превратилась в «Пьяный корабль» Артюра Рембо, ее швыряли мощные приливы, уносили течения и вздымали морские волны, она скрипела, и края ее терлись о меловые утесы стен.
«У тяжелых и черных монастырских дверей!..» — тянул певец.