— Нет, нет, дорогой, не смей, потерпи еще немножко!
«Девчонка, — пел тенор, — бледная стоит…»
— Люби меня, люби… — кричала Кларка, — убей меня, а-а-а… Я хочу умереть!..
«Не дай той бедной девочке, — молвил певец, — пропасть…»
И Франтишек, словно желая заверить певца, что относится к его предложению серьезно, кричал, дыша прерывисто как бегун на марафонской дистанции:
— Любовь моя, я тебя никому не отдам, слышишь… я тебя… никому… не отдам!..
Но его слова не достигли слуха тенора, и потому тот продолжал:
«Пусть жизнью насладится всласть…
Спеши, беги, беги за ней,
Верни ей радость прежних дней…»
И тут, словно в подтверждение этих слов, Кларка перешла от сладострастных всхлипываний к счастливому, свободному смеху, а Франтишек, который высился над ней, словно молодой бог, вдруг понял, что слова этой песни льются из его души:
«…И счастье сладостной любви ты ей верни, верни, верни…»
— Ах ты мой птенчик-голубенчик, — шептала Кларка, и глаза ее были полузакрыты, как при наркозе, — ты моя птичка-синичка, иди ко мне, — и притянула к себе голову Франтишека движением, каким баскетболисты «Harlem Globetrotters» отбирают мяч у соперника.
Игла медленно двигалась к концу по дорожкам грампластинки фирмы «Supraphon».
Мелодия оборвалась, и на смену ей пришел финальный речитатив:
«Испей ее до дна, до дна…»
И тут раздался стук в дверь, сопровождаемый отнюдь не поэтическим ревом:
— Я вам такую чашу любви покажу, что до самой смерти не забудете! Четыре утра: люди спать хотят! Бездельники чертовы!
Кларка испуганно съежилась, зато Франтишек боевито приподнялся и уже готов был сбросить простыню, чтобы ринуться на дерзкого незваного гостя, но Кларка, в последний момент удержав его, прошептала на ухо:
— Оставь его, умоляю, не ходи, это дядька из соседней квартиры, грузчик, драчун, задира и страшный хам! Он каждый раз сюда лезет…
Франтишек замер. Причиной была не столько Кларкина рука на его плече, сколько ее последняя реплика, которая все еще звучала в наступившей неожиданно тишине. Лишь иголка адаптера подпрыгивала на последней бороздке диска, словно кто-то невидимый снова и снова перечеркивал все, что было сказано ранее. Хам сосед, видно, удовлетворился результатом своего посольства. Вполне возможно, он еще какое-то время подслушивал под дверью, но тишина продолжалась, и потому он возвратился обратно в свою согретую постель, только что в бешенстве покинутую. Но Франтишеку возвращаться обратно почему-то уже расхотелось.
— Что значит «каждый раз»? — спросил он, уставившись в пустоту.
Кларка готова была откусить язык, потушить его в скороварке и подать под польским соусом, но это, увы, было нереально, и Франтишеку не оставалось ничего иного, как удовлетвориться лишь изюминками словес и сахаром виноватых поцелуев:
— Ну, дорогой, — мурлыкала Кларка не очень уверенно, — ну, не будь таким ревнивым! Ведь у Зузаны постоянно собираются. Она и меня иногда приглашает. Ты понимаешь, мой олененочек?
Однако Франтишек уже не реагировал на ее слова и поцелуи с прежним рвением. Он стал вдруг вертеться на тахте, поглядывать на часы и достаточно явно демонстрировал недовольство и нетерпение.
— Птенчик, что с тобой? — подлизывалась Кларка мягко и настойчиво, как будто умасливала ему кожу кремом «Нивея». Но это уже было искусством профессионалки. Ею руководили опыт и навыки, ибо и ей тоже передалось испорченное настроение Франтишека. «Не надо связываться, — говорила она себе, — с желторотыми птенцами, — и тут же сама себе вне всякой логики возразила: — Только этот птенчик — сказка, за что ни возьмись — первый класс! А главное — он мой, и только мой!»
Франтишек же, пока Кларка вела сама с собой спор и прикидку, упрямствовал, повернувшись к ней спиной и упершись в стенку лбом, и стенка охлаждала его разгоряченный лоб, ревнивые мысли отступали и рассеивались, а настроение улучшалось прямо пропорционально тому, как Кларкино ухудшалось. Но многоопытной Кларке этот эффект песочных часов был хорошо известен, и потому, не дожидаясь, пока раздражение Франтишека все-таки передастся ей, она взяла его за руку и словно невзначай взглянула на водонепроницаемые, антиударные часы марки «Glashütte» и воскликнула с хорошо отрепетированным удивлением:
— Ежиш-Мария, да ведь уже черт знает сколько времени! Нам давно пора линять! — И, соскочив с тахты, принялась одеваться.
Прага тем временем принарядилась в зимний наряд. Улицы, тротуары, крыши — все стало девственно белым, лишь к автобусной остановке стекались, как во время оттепели, первые ручейки следов. Это спешили на службу трамвайщики, водители автобусов и заводские рабочие. Конторы, торговля и обслуга еще сладко спали, исключая, пожалуй, молочные и продуктовые универсамы. Кларка и Франтишек присоединили свои следы к тем следам, а «мерседес», соответствующий цвету нежданного снежного гостинца, оставили парковаться перед домом, так как Кларка опасалась проверки на алкоголь. Проверка в столь ранний час хоть и была маловероятной, но тем не менее не исключалась.
Франтишек не расспрашивал, куда они едут. Проиграв в дуэли амбиций, он выпустил из рук свою временную неустойчивую инициативу и снова отдался на милость Кларкиного лидерства и того сладостного ощущения, которое овладевает каждым мужчиной, о ком заботится и балует вниманием любящая женщина.
— Итак, за что мы пьем? — поинтересовалась Кларка, когда официант в знаменитом трактире «У Календов», который открывается в 6 утра, поставил перед ними по тарелке похлебки из рубцов и две запотевшие кружки пива. — За продолжение или, может, совсем наоборот?
В глазах Франтишека померк свет.
— Ты что этим хочешь сказать? — спросил он шепотом, чтобы она не заметила, как у него дрожит голос.
— Не более того, что сказала, — фыркнула Кларка с эдаким холодком. — Меня интересует, будем мы пить за повторение нашей ночи или не будем? Откуда мне знать, — Кларка мотнула головой и вызывающе огляделась вокруг, — может, я тебе не понравилась? Пока еще ты ничего хорошего мне не сказал…
Завсегдатаи из тех, что начинают стекаться в Подскали многим раньше шести, ибо «Нарцисс», «Барберина», «Гнездо дрозда» и прочие злачные места, где собираются пражские совы, сычи и сарычи, закрывались самое позднее в пять, пялились на Кларку, будто она была привидением. Такой товарец здесь встретишь не часто.
— Понравилась, конечно, понравилась, — вконец растерявшись, бормотал Франтишек. — Просто ужас, до чего понравилась, и тебе это отлично известно… — И в подтверждение своих слов звякнул своей кружкой о Кларкину кружку, как юнга в корабельный колокол, войдя в туман, и произнес как можно громче: — Пьем за следующую ночь!
Кларка чуть подняла брови и усмехнулась не менее загадочно, чем Мона Лиза и Мата Хари, вместе взятые, поставила кружку на картонный подносик с надписью «Сердце Праги стобашенной и гостеприимной» и принялась за похлебку, красную от перца и горячую, как горнило печи в кладненских сталелитейнях «Полди Кладно», похлебку, которую можно сравнить лишь с лезвием бритвы «Astra Superior».
— Ладненько, — сказала она между двумя глотками, когда ей удалось наконец одолеть длинный белый лоскут требухи, свисавший изо рта, как чересчур крупная рыба из клюва фламинго, — только не вздумай качать права, а уж трепаться об этом, особенно в театре, и подавно. Не забывай, что я там была до тебя и буду после тебя, если ты однажды из театра уйдешь. Ведь не станешь же ты ходить в монтах всю свою жизнь. И потому не порти мою.
— А ты не хочешь, — внезапно вскричал Франтишек, вознесенный валом вдохновения на самый гребень, и положил свою ложку на край тарелки, — однажды уйти из театра вместе со мной?
— И куда же, скажи на милость?
— А куда-нибудь. — Франтишека несло. — Неважно. Куда-нибудь, где мне дали бы квартиру.
Кларка не спеша доела, оттолкнув тарелку, кликнула официанта и попросила принести по сто граммов «Охотничьей» и еще по кружке пива. Подперев рукой подбородок, она глубоко вздохнула:
— Эти глупости из головы выбрось! Ты исключительно милый мальчик, ну а я исключительно избалованная тварь. Студенческая любовь не по мне. Кроме того, для тебя я стара. Наступит час, и ты взвоешь, что со мной связался, а мне такого счастья и задаром не надо. — Кларка подняла свою рюмку с «Охотничьей» водкой и подождала, пока Франтишек поднимет свою. — Ты меня любишь? — спросила она, подняв вдруг брови чуть не к потолку этой чадной забегаловки. — Говори, любишь?
— Не знаю, — ответил Франтишек убито, но честно.
— Вот видишь, — печально усмехнулась Кларка и залпом осушила рюмку.
За соседним столиком одобрительно загомонили, раздались восторженные хлопки и поощрительные восклицания. Кларка оглядывалась вокруг, гордо подняв голову и ослепительно улыбаясь. В эту минуту она была подобна цирковой наезднице, что мчится галопом, стоя на спине белой лошадки, по манежу и бросает в публику воздушные поцелуи. Франтишек почувствовал, как сердце его сжалось, а тело пронзила странная, доселе неведомая боль.
Тьма за окнами полуподвальной харчевни «У Календов» начинала бледнеть, и свет уличных фонарей медленно растворялся в поднявшемся с реки тумане. Где-то на Влтаве кричал буксир. Франтишек взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что стрелки показывают семь. Через час, и ни минутой позже, он должен быть в театре.
Глава седьмаяСИРАНО ДЕ БЕРЖЕРАК
Адольф Горски пришел в театр вскоре после Нового года. От своего отца, именитого чешского кинорежиссера, он получил в наследство лишь имя и склонность жить на широкую ногу, зато от матушки, не менее известной чешской киноактрисы, славной своей красотой, глупостью да еще тем, что во время войны она сотрудничала с немцами, унаследовал внешность и интеллект.
Благодаря этим генетическим качествам Ада внушал ближним преувеличенные надежды, которые всегда и повсюду начисто обманывал. Бурные события шестьдесят восьмого года застали Адольфа Горского на не слишком перспективном посту вагоновожатого пражского трамвая и потому не удовлетворен