ного жизнью, влив в его жилы большой заряд оптимизма. Он продал свою обшарпанную «шкоду», оставил ключи от квартиры лучшему другу и западным экспрессом через Пльзень, Марианске-Лазне, Хеб, Нюрнберг и Мец добрался до предела своих мечтаний — Парижа, где собирался развить и реализовать все еще тщательно скрываемые таланты.
Но даже такой потаскун, как Париж, не открывает своих объятий даром, и потому притязания мсье Горского увенчались непрестижной деятельностью обкатчика автомобилей на заводе «Рено». И, хотя Ада поселился в романтическом пансионе неподалеку от Монмартра, завтракал в пресловутых парижских бистро, а ужинал под звуки мандолины в итальянских тратториях, никаких чудесных превращений с ним так и не случилось. В Париже проживает около двух миллионов иностранцев всех рас и национальностей, и чехи особой благосклонностью не пользуются. После августовских событий интерес к «Tchécoslovaquie» быстро падал. Студентки из Нанта и Сорбонны, те, что еще совсем недавно поджигали на улицах Латинского квартала собственноручно опрокинутые автомобили, вдруг озаботились совсем другими делами; продавщицы и официантки, известные своей доступностью, имели о своем будущем совсем иные представления, чтобы проявлять серьезный интерес к какому-то красавчику из Праги, а цены у профессионалок с улицы Сен-Дени все ползли и ползли вверх.
Ада стал подумывать о возвращении домой. И потому рождественская амнистия, объявляемая Родиной в шестьдесят девятом году, на сей раз прямо-таки вмастила ему. Он продал побитый «рено», вернул портье ключ от комнаты в пансионе и восточным экспрессом через Мец, Нюрнберг, Хеб, Марианске-Лазне и Пльзень явился обратно в Прагу. Это случилось тридцать первого декабря, за неполных шестнадцать часов до окончания срока амнистии.
Поначалу он не успевал удивляться. Лучший друг в доверенную ему Адой квартиру вселил свою последнюю подружку, и перспектива жить втроем не вызывала у него ни малейшего энтузиазма. Ада подал заявление, требуя выселения, а пока снял номер в ближайшем отеле «Регина» и занялся поисками подходящей службы. Именно службы, но ни в коем случае не работы, ибо предметом забот Ады была прежде всего печать в удостоверении личности, и не более того. Деньги он предполагал зарабатывать совсем иным способом, нежели трудом своих рук. Этого Аде и во Франции хватало выше головы. Тем более что дома ему улыбнулось везение с первой же минуты. Сейчас ему пригодилось знание французского, приобретенное во Франции, и еще не совсем забытый, полученный в школе разговорный немецкий. «Wechseln bitte» и «Voulez-vous changer» — «Не желаете ли обменять» — останавливал он во время своих обеденных перерывов и по выходным дням иностранцев на Староместской площади и на площади Вацлавской. В его руках шелестели кроны, франки, доллары и марки. Наконец-то Ада оказался в своей стихии. Наконец-то, как говорят спортивные комментаторы про хоккеистов, он нашел свое поле.
Правда, это поле было скользким и могло вот-вот уйти из-под ног. Поскользнувшись, иные заканчивали свой полет лишь в исправительной колонии строгого режима. Но Адольфу Горскому крепко везло. Фартило настолько, что вскоре он ощутил потребность поделиться с кем-нибудь своим, можно считать, нежданным успехом и возмечтал о такой малости, как человеческое тепло и признание. Вот почему после трехмесячного безделья в театре и удач на черном валютном рынке он посетил отдел объявлений газеты «Свободное слово», где дал объявление следующего содержания:
«Молодой, инт. мужчина 30/171, недавно верн. из Франции, не имея др. возможн., ищет знакомства с молод. женщ. или девушк. Возраст значения не имеет, ребенок не препятствует».
Девиз «Верный»
Франтишек в этот, как принято говорить, период времени переживал самый пик роскошной, упоительной и стремительной, как Лаба в Пардубицах, любви. Кларка с той памятной ночи, завершившейся похлебкой из рубцов в трактире «У Календов», покончила со всеми прежними знакомствами, перестала посещать заведения сомнительной репутации, парикмахерский салон мастера Матушки и даже модный салон «Ева». Все сэкономленные деньги она вкладывала в совместные с Франтишеком поездки и пикники на Карлштейн, в Кокоржин и Рабыни. Там в отелях можно было положиться на снисходительных администраторов, которые на все закрывали глаза, ибо до начала сезона было еще далеко, а на чаевые Кларка не скупилась. Благодаря всему этому Франтишек рос не по дням, а буквально по часам и, можно сказать, прямо на глазах превращался в почти стопроцентного мужчину. Естественно, такое не могло остаться незамеченным, ускользнуть от внимания его менее удачливых приятелей и сослуживцев: Тонды Локитека, Лади Кржижа, Михала Криштуфека и в первую очередь Ады Горского.
В один прекрасный день Ада притащил с собой большой конверт, туго набитый ответами на помещенное им в газете объявление, и в кармане сцены подстерег Франтишека, тащившего полотняное дерево, то самое, под которым будет изливать свои чувства, изъясняться в стихах Сирано де Бержерак Ростана. Вцепившись в локоть Франтишека с заговорщицкой миной, Ада зашептал: «Рванули на минуточку в раздевалку!» — и поволок его за собой, словно торговец наркотиками клиента. В раздевалке Ада сперва заглянул в душевую и умывальную, тщательно притворил за собой дверь и лишь тогда достал толстенный конверт, спрятанный под рубахой. Он высыпал содержимое на стол, разгреб десятки писем и открыток жестом рекламного деятеля, раскинувшего веером колоду роскошных проспектов, и воскликнул, с трудом подавляя волнение:
— Читай!
И Франтишек прочел:
— «Уважаемый незнакомец,
Мне двадцать восемь лет, рост 165 см, работаю лаборанткой, имею однокомнатную отдельную квартиру в Праге, дачу на Сазаве и автомобиль марки «шкода», полученные в наследство от родителей. Но мне недостает в жизни самого главного…»
«Мой милый неизвестный, извините за столь интимный тон, но я читала Ваше объявление в «Свободном слове» столько раз, что эти несколько строк вызвали у меня ощущение, будто мы давно и коротко знакомы…»
«Пишу Вам без обращения, все равно Вы едва ли ответите на мои сбивчивые слова. Мужчина, подобный Вам, наверняка имеет множество предложений. К чему тогда отвечать тридцатилетней разводке с пятилетним сыном, которая когда-то играла по мастерам в баскетбол, любила танцы и бывала в обществе, а теперь вечерами и по выходным торчит дома одна или с сыном и тщетно пытается объяснить ему, почему у него нету папы…»
Франтишек читал письмо за письмом, и сердце его сжималось. Его вдруг охватило чувство стыда и вины. Он подсознательно пытался оградить себя от них дешевым и безболезненным сочувствием, в то время как Ада, сидящий напротив, самодовольно барабанил пальцами по пластиковому покрытию стола и выглядел как американский миллионер, только что возвратившийся из Африки после удачного сафари, похваляющийся своими трофеями.
— Кошмар и тихий ужас, — неуверенно пробормотал Франтишек, и Ада, словно ожидавший именно такой, а не иной реплики, страстно зашептал:
— Отпад, а, приятель?! Это же золотое дно! Надо же, чтоб так подфартило! Но мне нужна твоя подмога. Самому не управиться. Еще хорошо, если смогу обзвонить тех девочек, у кого есть телефон, остальным надо отвечать письменно, а что касается писанины, тут я, сам знаешь, не секу. Возьми на себя. Кладу тебе стольник за каждое письмо. И еще — там, где я сам не смогу поспеть, можешь заняться ты. Ну, ты как, Ринго? Что скажешь?
Франтишек, заслуживший новенькое с иголочки прозвище Ринго своими ослепительными успехами у Кларки и своей еще более совершенной прической, которая также была делом Кларкиных рук, лихорадочно размышлял.
Мысль, что придется взять на себя любовную переписку Ады, большой радости не доставляла, но предложенный вполне приличный гонорар ему, еще не приобретшему иммунитет от материальной заинтересованности, тем более сейчас, когда он оказался в унизительной роли любовника-содержанта, это предложение выглядело весьма соблазнительным. Претензии Франтишека к жизни были не так уж велики, да и свою зарплату, если учесть его скромные потребности, он считал вполне приличной, однако на ужин в замке «Мельник» или в Охотничьем зале мотеля Конопиште двух тысяч в месяц убийственно не хватало.
— Ну как, берешься или нет? — напирал Ада, и в его голосе звучали нетерпеливые нотки поднаторевшего в ведении деловых переговоров человека. Колебания Франтишека стремительно взвинчивали цену.
— Берусь. Но только если дело ограничится письмами и останется между нами, — решился наконец Франтишек.
— Заметано, — обрадовался Адольф и выловил из кармана записную книжку. — Можешь на меня положиться. Давай записывай!
Продиктовав имена, адреса и свои выходные, Ада покинул Франтишека, оставив его разбираться в своих сомнениях самостоятельно. Это уже была тактика — вовремя исчезнуть со сцены.
Коммерция быстро одержала верх над совестью, и Франтишек вступил в новую должность с удивившим даже его самого энтузиазмом. Сам себе исполнитель, сам себе режиссер. Он накупил писчей бумаги и копирки — Ада пожелал иметь копию каждого письма, — откопал старую, давно бездействующую мамину фирменную пишущую машинку марки «Ундервуд» и углубился в работу.
«Уважаемая барышня, — писал он и видел пред собой Кларку, попивающую свой любимый шипучий мельницкий сект Crémantrosé из широкого бокала на высокой тоненькой ножке, — не стану скрывать, что, читая первые письма с предложениями, пришедшие в ответ на мое объявление в «Свободном слове», я отложил Ваше как наименее интересное. Видимо, поначалу оно меня ничем не привлекло, и, лишь вернувшись к нему во второй раз и прочитав внимательнее, я оценил Вашу искренность и безыскусность и понял, что ценности, которые я ищу, найду скорее в Вашей надежности и стремлении к горячему ответному чувству, нежели в эффектных словесах, привлекательной внешности и общественном положении прочих моих корреспонденток. Если у Вас нет возражений, мы можем встретиться в следующую субботу днем, от трех до четырех, в кафе «Саварин». Передо мной будет лежать роман Флобера «Мадам Бовари». А пока от всей души Вам шлет привет одинокий Адольф Горски».