Франтишек снова погрузился в задумчивость, потом сделал большой глоток вина, словно желая придать себе смелости, зажег Кларкину сигарету марки «Rothmans» от ее же газовой зажигалки марки «Ronson», пустил дым вверх, к балкам выкрашенного в цвет бычьей крови низкого потолка, и лишь тогда вкусил от терпкого яблочка, что уже столько времени мусолил во рту:
— А ты смогла бы жить без этого?
— В каком смысле без этого? — насторожилась Кларка.
— Ну, без всего этого, — ответил Франтишек и описал горящей сигаретой магический и всеобъемлющий круг. — Без автомобиля, без дачи, без этого недвижимого имущества твоего удачливого супруга.
— Ну, — сказала Кларка с некоторой осторожностью, впрочем не слишком преувеличенной, — сам знаешь. Человек ко всему такому очень быстро привыкает. Удобства, понимаешь ли, чертовски приятная привычка.
— Значит, не смогла бы!
— Смогла не смогла, — Кларка строптиво мотнула головой, — конечно, смогла бы, если была бы необходимость. Но, к счастью, такой необходимости не имеется.
— Даже ради меня? — спросил Франтишек, и голос его, который должен был звучать строго, убедительно, но в то же время насмешливо, неожиданно дрогнул и сломался.
Кларка попыталась выиграть время. Она тоже закурила, тоже пустила дым, как положено у индейцев при ритуальном обряде, опять отпила вина, которое хоть и было цвета густой марганцовки, но не обладало ее дезинфицирующими свойствами. И в конце концов принялась хрустеть соленой северо-чешской соломкой из «Пекарен и мельниц» в Либерце.
— Это как же надо понимать? Как предложение руки и сердца? — произнесла она, когда уже стало невозможным растягивать молчание, и тон ее был легче, чем яблочный мусс.
— А хоть бы и так, — ответил Франтишек норовисто.
— Ты прелесть какой милый, — выдала Кларка свою любимую фразу и, наклонившись, погладила Франтишека по щеке, — но не забывай, я тебе уже один раз говорила: я безнадежно испорченная дрянь. Не думай, что я тебя не люблю. Люблю и даже очень. Но у меня нет никакой охоты менять собственный автомобиль на битком набитые автобусы, где любой подонок может меня облапить, неохота также бросать трехкомнатную квартиру с лоджией и снимать какую-нибудь занюханную комнатенку с общей ванной и сортиром и уж вовсе нет ни малейшего желания возиться на кухне, рожать детей и стирать твои грязные рубашки. А ты этого наверняка хочешь, уж такой ты человек. Верный семьянин. Тебя, такого хорошего, жалко на меня тратить.
Она закончила свой монолог и удалилась на кухню, откуда принесла полную супницу, бутерброды от «Паукерта» и бриоши от «Штерды», ибо по опыту знала, что нет лучшего бальзама на раны несчастной любви, чем работа и добрая еда. Но ведь они сюда приехали не для работы! И, конечно же, не затем, чтобы поесть.
Следует заметить, что Франтишек перенес этот ледяной душ мужественно, съел шесть бутербродов и шесть бриошей. И еще кое-чем сумел доказать Кларке, что стал настоящим мужчиной… Кларка блаженно вздыхала, постанывала и смогла накричаться вволю, не опасаясь, что вызовет гнев кого-нибудь из соседей. И уснула на плече Франтишека с чувством хорошо сделанного дела, сочтя, что опасность потерять его на этот раз счастливо миновала. Но Кларка жестоко ошиблась.
В час ночи Франтишек с нежностью переложил Кларкину голову со своего плеча в ямку на подушке, похожую на гнездо чайки, и выскользнул из теплой постели. Не зажигая света, он натянул джинсы, рубаху и на цыпочках выбрался на крыльцо. Здесь он надел башмаки и влез в стеганую куртку, похлопал в последний, видимо, разок по капоту белого «мерседеса» и пустился в обратный нелегальный путь.
Ночь была светлая, луна освещала узкую дорогу лучше, нежели рассеянный свет муниципальных фонарей, а указатель оповещал, что бензоколонка находится на расстоянии всего трех километров. Франтишеку повезло. Когда за полчаса быстрого хода он добрался до бензоколонки, то обнаружил, что в силу некоего необъяснимого чуда она еще открыта и здесь по дороге в Берлин заправляется болгарский камион. Водители сменяли друг друга за рулем, они везли свежие овощи, за скорость доставки — то есть за снижение лимита времени — их ожидала премия, и они не возражали против того, чтобы подбросить случайного, но предлагающего мзду пассажира до Праги.
В шесть утра Франтишек был уже дома. Более того, в ванне. Кларка у себя на даче, на расстоянии без малого ста пятидесяти километров, в это же самое время, глубоко вздохнув во сне, повернулась на правый бок и поискала рукой Франтишека. Не нашла, но продолжала спать дальше. Ее ожидали еще два часа ничем не нарушаемого сна, а потом пробуждение, подобного которому она и представить себе не могла.
А Франтишек? Когда он наконец, чистый и согревшийся, улегся в постель, его взгляд упал на текст «Сирано де Бержерака», после окончания спектакля прихваченного домой тайно от суфлера. Он открыл томик, выпушенный «Театральным и литературным агентством «Дилия», наобум, как открывают молитвенник, и случай пожелал, чтобы это оказалась последняя страница:
— …Что говорите вы? Считаете смешною,
Ненужной выходку мою?
И сам я признаю,
Что в бой вступать со смертью бесполезно.
Передо мной уже открылась бездна.
Но на врага идти, когда в руках успех, —
Достойно труса лишь. Но кто передо мной?
Вас сотни? Тысячи? Стоите вы стеною?
Ага! Я узнаю вас всех!
Вы, старые враги! Ты, ложь!
(Поражает шпагой воздух.)
Вы, предрассудки!..
Ты, подлость! Вот тебе!.. А, змеи клеветы?
Вот вам!
(Снова поражает воздух.)
Чтоб я вам уступил? Оставьте шутки!
А, глупость, страшный враг, вот, наконец, и ты!
Я знаю, что меня сломает ваша сила,
Я знаю, что меня ждет страшная могила,
Вы одолеете меня, я сознаюсь…
Но все-таки я бьюсь, я бьюсь![8]
На этом месте глаза Франтишека сомкнулись, и он уснул, прежде чем шпага успела выпасть из рук Сирано.
Глава восьмая«ТОМАС БЕККЕТ», ИЛИ ПОЛОЖЕНИЕ ВНЕ ИГРЫ
Доцент Гуго Заруба, Кларкин супруг, известный ученый с именем и обладатель недвижимости, отличался кроме образованности и упорства в достижении цели еще и ненасытной жаждой приобретательства, а также самонадеянностью, исключавшей не только ревность типа «Отелло», но и любую, даже незначительную тень подозрения ко всему, что касалось его жены. Доцент Заруба пребывал в плену неколебимой уверенности в собственных совершенствах, в чем его усердно и неустанно утверждали десятки юных дебютанток как в лабораториях, так и на кафедрах факультета. И потому он просто не допускал мысли о возможном конкуренте. Тем более что рядом с Кларкой он мнил себя в какой-то степени профессором Хиггинсом, ибо встретил свою будущую жену, когда та была простой работницей на фабрике «Триода», где по восемь с половиной часов в день строчила бюстгальтеры за тысячу четыреста крон в месяц. На нынешнюю экономическую и общественную ступень доцент Заруба возвел ее за один-единственный год. Но все это было так давно!
Сейчас доцент сидел в паршивеньком «фиате-600» — до чего же унизительно шпионить за женой в эдакой смехотворной «тачке», тем паче что жена раскатывает в твоем «мерседесе»! Вцепившись руками, привыкшими подписывать техническую документацию и валютные чеки, в руль, он поигрывал правой ногой педалью газа, и тормоза для него вроде бы вовсе не существовало. Он пристально вглядывался в предрассветную мглистую дымку, растревоженную фарами его «фиата».
Рядом с ним, на том сиденье, которое в народе зовется местом смертника, лежало отпечатанное на машинке письмо в канцелярском конверте, вчера вечером обнаруженное в почтовом ящике, когда он возвращался домой из института.
«Уважаемый пан, — писал ему неизвестный друг, утверждавший, что желает ему лишь только добра, — наш коллектив больше не в силах глядеть, как Ваша жена бессовестно обманывает такого человека, как Вы. Вам следует проверить, чем она занимается в свободное от работы время. И где проводит вечера, а часто и целые ночи. Не будьте близоруким! Науке нужен настоящий человек, а не какой-то неудачник и посмешище…»
Цвет лица доцента Гуго Зарубы, пока он читал этот текст, менялся, словно лакмусовая бумажка, опущенная в кислую среду. Теша себя надеждой, что письмо лишь дурацкая шутка завистливых коллег, он брезгливо швырнул исписанный лист бумаги на крышку холодильника «Саlех-120», точно такого же, как тот, который Кларка так страстно сжимала в объятиях в квартирке барменши Зузаны — о чем доцент Заруба, естественно, не знал, не догадывался и догадываться не мог, — и углубился в поиски чего бы это поесть, ибо даже ученые мужи время от времени нуждаются в восполнении затраченной энергии, особенно если они чем-то взволнованы. Но доцент искал тщетно, что в последнее время случалось, увы, не однажды, и потому вполне закономерен факт, что в его безупречно функционирующем мозгу произошло короткое замыкание и он снова схватил в руки роковое письмо. На этот раз чтение вызвало бледность и сердцебиение. Это его потрясло. Он себя любил и боялся инфаркта.
Но, изучив письмо во второй раз, он его снова отбросил, убежденный, что заниматься подобной чепухой ниже его достоинства, и принял мудрое решение выпить рюмку-другую и посмотреть теленовости. Однако из бара исчезла не только бутылка коньяка, но и ключи от дачи, неизменно лежавшие на своем постоянном месте подле сберкнижек и шкатулки с Кларкиными драгоценностями. Доцент Заруба сначала окаменел, потом ринулся к телефону и посвятил остаток вечера звонкам по всем известным ему номерам, а ночь — беготне из угла в угол своей трехкомнатной, опустевшей, как скворечник по осени, квартире и лишь в пять утра решительно прогрел мотор Кларкиного «фиата» и помчался в направлении Индржихова-Градца. Близился час истины, сейчас все встанет на свои места.
И встало.