Без пяти восемь поступью мужа, явившегося отомстить за поруганную честь, он ворвался в незапертую, хорошо протопленную дачу и обнаружил там Кларку, спящую под одеялом сном праведных, совсем одну.
— Гуго, что ты тут делаешь? — с безграничным изумлением спросила разбуженная Кларка и, оглядевшись, мгновенно оценила ситуацию. Она натянула на плечи стеганое одеяло жестом Наполеона, набросившего плащ на рассвете под Аустерлицем.
— Это я тебя должен спросить, — отразил атаку Гуго, и лицо у него приобрело такое выражение, какое бывало на госэкзаменах по органической химии, где он возглавлял приемную комиссию. Да только Кларка не робеющий студент с сомнительными познаниями.
— Я? Что до меня, то я притащилась сюда ради твоей идиотской козлятины! Ты каждый год морочишь мне голову, потому что у вас на Рождество, видите ли, всегда подают козлятину! А я и без нее прекрасно обхожусь, можешь мне поверить!
— Ах, вот оно что! Ага! Ну-ну, да-да, — мямлил доцент Заруба обалдело. — Но почему ты мне ничего не сказала? Я тебя прождал всю ночь!
— По-твоему, я должна была развернуться и мчать без продыху обратно? Ну, знаешь, ты меня извини, но я не автомат!
Следует заметить, что даже если бы Кларка была автоматом, то этот автомат отличался бы неиссякаемым очарованием и совершенством и при любых обстоятельствах действовал бы соответственно основному закону роботов по Айзеку Азимову, который вменяет им в обязанность не только никогда не вредить человеку, но и не допускать, чтоб его обижали.
— Ты машину закрыл? — спросила Кларка невинно, чтобы помочь своему доценту выбраться из затруднительного положения.
— Нет, кажется, не закрыл.
— Тогда беги, а то еще угонят, а я пока приготовлю завтрак.
Доцент по имени Гуго Заруба поплелся исполнять приказ, и на лице его вдруг явственно обозначились все его полных пятьдесят, а Кларка молниеносно влезла в ночную рубашечку, такую ненужную вечером, и стала устранять рискованные следы: винные бокалы, кофейные чашки, тарелки, бульонные чашки и окурки из пепельницы.
Когда Гуго вернулся, он нашел ее в кухоньке склонившейся над луковицей: Кларка шинковала лук, и слеза, бесконтрольно стекавшая по ее щеке, была вполне объяснимой.
Итак, Кларка поднялась сравнительно рано и, едва проснувшись, была вынуждена выкручиваться из достаточно щекотливой ситуации. Франтишек проснулся лишь около полудня. Сегодня он мог себе это позволить, потому что ради поездки с Кларкой поменялся с Адой сменами и впереди у него был свободный, без каких бы то ни было обязанностей день. Но и радостей тоже не предвиделось. Сразу же после обеда он взялся за любовные письма. Его собственные переживания вызвали всплеск эмоций, и потому из Франтишекова «Ундервуда» один за другим выскакивали маленькие шедевры, которым, увы, предстояло, как это нередко водится в искусстве, служить недобрым целям.
Ближе к вечеру Франтишек отправился в театр, хотя, как мы уже заметили, тот день у него был свободным. Он уселся в клубе и стал дожидаться появления пана архитектора Адольфа Горского. Да, именно так велел титуловать себя Ада, чтобы производить на клиенток большее впечатление и стричь купоны с благоприобретенных познаний в области монтировки декораций.
Но Ада все не шел. Не появлялась и Кларка. Трудно, однако, сказать, что волновало Франтишека сильнее — само ли Кларкино отсутствие или что после ночного бегства придется смотреть ей в глаза, изображая безразличие, спрятав сердце в карман.
Около семи часов вечера в театре возникла паника. Если на работу не выйдет гримерша, это досадно, но ее подменит другая, если не явится помреж, за дело возьмется второй помреж, если прихворнул исполнитель небольшой роли, ее передадут тому, кто окажется под рукой. В случае неожиданной неявки одного из главных исполнителей, не имеющего дублера, спектакль отменят или перенесут. Но если не явилась барменша — это уже катастрофа. Подменить ее не может никто, ибо ни у кого из присутствующих нет ключей от холодильников и склада. Отменить по этой причине спектакль? Пожалуй, не годится. И по театру в растерянности засновали взад-вперед подданные короля Генриха II. Заслуженный артист Богумил Кокеш, играющий Джильберта Фолиота, епископа Лондонского, в последнюю минуту, пообещав щедрое вознаграждение, отрядил одного из костюмеров за бутылкой красного, а монты, поняв, что пробил их последний час, организовали спасательную экспедицию и ринулись с двумя бидонами в ближайший ресторан за пивом.
Спектакль «Томас Беккет» в тот день был отмечен нервозностью, которая безо всякого снисхождения и жалости собирала свою дань со служителей Талии.
Первый инцидент произошел, когда гитаристу и автору песенок Йожке Гавелке, обслуживающему еще и лебедку, и круг, посчастливилось так развернуть его, что на сцене неожиданно возникла Гвендолина — Дарина Губачкова, в этот момент безуспешно вырывающаяся из объятий Тонды Локитека. Тонда решился на этот безумный поступок, вдохновленный недавней репликой короля Генриха II — пана Пароубека: «Господа, мир полон людей, еще о себе не заявивших!»
Конечно же, Тонда Локитек овладел критической ситуацией на пятерку. Он моментально отпрянул от перепуганной актрисы, с поклоном протянул ей переносный реквизит, что валялся на ее ложе, и со словами: «Ваша лютня, мадам», пятясь, удалился со сцены. Йожка Гавелка, над головой которого отчаянно пульсировала красная мигалка, а возле уха жужжа, будто оса в кружке пива, надрывался зуммер, опомнился и поспешно привел круг в движение. Гвендолина, очаровательно пунцовая, мягко перебирая струны лютни, опять исчезла за кулисами. Ее сменил обрюзгший, подвыпивший Джильберт Фолиот, и, надо признаться, публика, поклонница искусства, приняла эту смену без особого восторга.
Смятение, вызванное инцидентом, еще не улеглось. Но уже приближалось второе действие, а с ним и сцена, где небезызвестная стриптерка Иветта из «Таран-бара» исполняла небольшую по объему, но с точки зрения демонстрации экстерьера исключительно трудоемкую роль француженки, фаворитки короля Генриха II. Массовка не могла упустить такой случай. Парни, одетые в костюмы солдат, монахов и офицеров, облепили деревянные ступеньки, ведущие на авансцену из закрытой оркестровой ямы, в неутолимой жажде потешить свой взор роскошным обнаженным бюстом любовницы Генриха II. Но кто-то из монтов, видимо ушибленный незапланированным пивом, забыл вставить шплинты в петли, и, не выдержав непривычной тяжести, в самый пикантный момент ступеньки рухнули вниз вместе с солдатами, офицерами и монахами.
Актерскую братию охватил ужас. Обычно олимпийски спокойные трагики стали нервно подтягивать пояса и хвататься за жестяные мечи. Великий артист, непревзойденный исполнитель и знаток анекдотов пан Пароубек, играющий короля Генриха II, терял нить своих погудок, которыми потчевал за кулисами коллег актеров и простых рабочих сцены, и кидался из-за кулис на сцену после первого же звонка, что было фактом сверхъестественным, такого на театре никто не помнил. А пан Пукавец, существо столь же сложное, как друг Генриха II Томас Беккет, позднее ставший архиепископом Кентерберийским, от волнения возвышал голос более, чем это было необходимо, и по театру разносился его разгневанный баритон, подобный гласу, собирающему грешников на Страшный суд.
Кризис, казалось, миновал, и спектакль, невзирая на все препоны, двигался к благополучному концу, когда произошел инцидент, вопреки своей пустячности едва ли не потрясший основы самого театра.
В критическую минуту Ладя Кржиж стоял за второй кулисой и ждал, когда круг подвезет к нему привернутые четырьмя болтами двери французского собора и ключ, чтобы он снял их с петель и вместе с бывшим дантистом паном Грубешем унес прочь, потому что до конца спектакля двери больше не потребуются. А пока суд да дело, смешивал в уме краски, обдумывая свою новую картину. Пред его внутренним взором дефилировали охра, берлинская лазурь и парижская зелень, изумрудная зелень, кобальт холодный и кадмий желтый. Ладя Кржиж отбирал из них самые подходящие, чтобы ночью, возвратясь из театра в свою полуподвальную мастерскую, нанести их жирными мазками на загрунтованный холст, вырезанный из старых, выбракованных декораций, и воплотить тем самым свои беспокойные идеи и чувства. Выбирая яркие, ослепительные краски, он постепенно утрачивал ощущение времени и пространства, и, когда с вращающегося круга соскочил пан Пукавец и громко, голосом Беккета крикнул: «Сейчас вернусь и сообщу!», Ладя нахмурил брови, недовольный, что кто-то посмел нарушить его погружение в творческий процесс, и возмущенно рявкнул:
— Не орите тут у меня над ухом!
Пан Пукавец решил, что ослышался.
— Что вы сказали?! — ошеломленно переспросил он.
— Чтобы вы не орали у меня над ухом! — повторил Ладя Кржиж, медленно и неохотно покидая воображаемый мир, полный ярких красок и нежных форм. Возвратившись к грубой реальности тридцать шестой репризы Томаса Беккета, он обошел вокруг остолбеневшего актера и вернулся к своим обязанностям.
Пан Пукавец очнулся наконец от столбняка, но Ладя успел исчезнуть долой с его глаз, и потому артист направился в клуб, где, не в силах вынести обиды, стал изливать душу каждому, кто желал его выслушать.
Есть, правда, обиды, подобные раковой опухоли, которые склонны к стремительному и губительному буйному росту. Именно подобного рода были все кривды, встречавшиеся на пути пана Яромира Пукавца. К тому же он тяжело переживал обстоятельство, что в свои пятьдесят все еще не получил «заслуженного», хотя большинство его сверстников в театре ими уже были. И неудивительно, что его обида все росла и разбухала. С каждым новым изложением фактов, с каждым повторением рассказа усугублялось коварство злого умысла и разрасталась его подоплека. С неслыханным оскорблением, нанесенным пану Пукавцу, были уже ознакомлены все артисты, оба помрежа и второй режиссер. Когда же не хватало ушей творческих, им на смену приходили уши костюмеров и гримеров.
— Вы только представьте себе, — начинал тираду пан Пукавец, — я работаю свою сцену в соборе, подаю последнюю реплику и