направляюсь в кулису. Как вдруг какой-то монтировщик кричит мне, чтоб я не орал у него над ухом! Я тридцать лет на театре! Но такого со мной еще не случалось!
Когда с этим происшествием уже познакомился весь театр, когда милосердный занавес после трагической тридцать шестой репризы из драмы Ануйя, знакомящей нас с английской историей, закрылся, пан Пукавец снова кинулся в театральный клуб, где собрались его крайне утомленные коллеги вместе с монтировщиками, осветителями, радистами и машинистами сцены в ожидании великого чуда — в данной ситуации открытия бара, и ястребиным взором окинул печальное общество. В углу притулился бедолага Ладя Кржиж, похожий сейчас на поджавшего хвост Максипса Фика[9], преотлично понимающего, что ему не миновать выволочки за то, что вместо газеты он по ошибке приволок хозяину весь газетный киоск.
— Так вот вы где, — молвил пан Пукавец голосом архиепископа Кентерберийского, отлучающего еретиков от церкви, — наконец-то я вас отыскал!
Ладя Кржиж съежился в комочек и повесил нос.
— Послушайте, — продолжал пан Пукавец, — вы вообще-то отдаете себе отчет в происшедшем?
— Я… — осмелился ответить непризнанный художник, — я хотел бы перед вами извиниться. Задумался, знаете ли, и совсем позабыл, где нахожусь. Спонтанная реакция. Так бывает, когда в трамвае кто-то наступит вам на ногу. Я даже не понял, с кем говорю.
— Что-что? — ужаснулся великий артист, в котором слово «спонтанная» возбудило подозрение, что его хотят разыграть. Пан Пукавец принадлежал к тем людям искусства, которые не предполагают у рабочего класса никакой духовной жизни, и утверждение, будто виновник, стоящий перед ним с опущенными глазами, вообще мог задуматься, счел издевательством и увертками. — Очевидно, вы просто не осознаете всей меры своего проступка. Ведь вы, сударь мой, поставили под удар весь спектакль!
С физиономий присутствующих постепенно исчезал налет усталости, сменяясь пробуждающимся интересом. Мастер Пукавец, известный исключительно развитым талантом копания в собственных потрохах, явно готовился к одной из своих показательных игр.
Но событиям суждено было свернуть на другой путь. У незлобивого и покорного Лади Кржижа тоже была своя ахиллесова пята искусство всех видов, жанров и направлений, начиная с античной поэзии и включая кинетическое искусство и фильмы Феллини. Надо отметить, что искусство Ладя Кржиж почитал величиной несомненной и постоянной, всех же тех, кто наносил искусству урон, ненавидел до глубины души и страстно с ними боролся. Сам он служил искусству честно и скромно. И сейчас, когда против него было выдвинуто публичное обвинение в том, что он поставил под угрозу один из своих самых любимых спектаклей, кровь и желчь вскипели в жилах Лади Кржижа, мускулы напряглись и лицо побагровело от негодования и гнева.
— Пан Пукавец, — вскричал он прерывающимся от волнения голосом, уж если кто и поставил под удар сегодняшнее представление, так это вы! Я оскорбил вас, это правда, но лишь по рассеянности, а не злонамеренно. Более того, приношу вам свои извинения. Я полагал, что артист вашего масштаба оставит выходку какого-то монта без внимания, что инцидент такого рода ниже вашего достоинства. Но вы бегаете по театру, будто истеричная старая дева, и выкладываете всем и каждому эту историю. Не забывайте, здесь театр, а не радиостудия. Своими причитаниями и жалобами вы только мешаете коллективу работать. Признаться, вы меня удивили, я был о вас лучшего мнения! — И Ладя Кржиж, повернувшись, прошел между рабочими сцены и артистами, расступившимися пред ним, подобно Красному морю пред народом Моисеевым.
Пан Пукавец онемел. Огромный ком поднялся по его пищеводу и застрял в глотке, не давая ни вздохнуть, ни охнуть, ни даже сглотнуть слюну. Коллеги актеры и труженики иных театральных цехов, ставшие свидетелями его разгромного поражения, смущенно отворачивались — так обычно избегают людей, которых хоть и жалеют, но тем не менее стыдятся. Все с преувеличенным интересом заговорили о футболе, о погоде и о следующей репетиции, понемногу покидая оставленное победителем поле боя.
И мэтр Пукавец, всеми позабытый и одинокий, как король Ричард III после роковой битвы, когда он произносит свою знаменитую фразу «Полцарства за коня!», оказался в клубе один. Но он ничего подобного не произнес, он тихо испарился, и если после него и остался серный запах, то это был отнюдь не адский смрад, а весьма определенное зловоние тухлого яйца.
Однако со своим фиаско он не смирился. Дело в том, что Пукавцы, живущие среди нас, никогда не смиряются с поражением. Вот почему Ладю Кржижа через три дня вызвал к себе сам директор театра, народный артист Ярослав Пржевозник, он предложил Ладе стул и сигарету и тяжело вздохнул.
Сами знаете, товарищ Кржиж, времена сейчас у нас тяжелые. Не в обычаях директора театра приглашать к себе рабочего сцены, чтобы влепить ему выговор или уволить с работы. Но мне очень хотелось бы все спокойно обсудить и решить с вами вместе. И пусть наш разговор останется между нами.
Он взглянул на Ладю Кржижа. Тот сидел выпрямившись, с поднятыми плечами, изящно стряхивал пепел с дорогой сигареты и ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то облегчить директору его неприятную миссию.
— Итак, — вздохнул отставной артист, поставленный временем во главе театра, — на вас жалуется товарищ Пукавец. Причина вам, конечно, известна. Я, естественно, пытался его урезонить, объявил, что лишу вас премии и оштрафую, но, увы, тщетно. Коллега Пукавец требует, чтобы вы покинули театр. Из принципиальных соображений! Или вы, или он. Выбора при таком раскладе у меня нет. Надеюсь, вы понимаете…
— Я все понимаю, пан директор, — сказал Ладя Кржиж величественно и гордо. — И никому не собираюсь усложнять жизнь. В конце концов мы, люди искусства, должны поддерживать друг друга.
И он поднялся, собираясь уйти.
— Как-как? — переспросил с некоторым изумлением бывший исполнитель ролей Канифоли, водяного Михала и Трепифайскла.
— Можете рассчитывать, что к первому мая я уйду, — не расслышал его вопроса только что уволенный монтировщик декораций, или, как говорят на театре, монт, и художник Ладя Кржиж. — Расторжение трудового соглашения пойдет, естественно, официальным путем. Я подам заявление об уходе.
Жизнь в театре быстро возвращалась в наезженную колею. Наезженную до такой степени, что брюхо иногда елозило по земле. Кларка явилась через неделю и свое отсутствие объяснила больничным листом с банальным диагнозом — грипп. Но после этого гриппа она как-то присмирела, ушла в себя и больше не метала взглядов во все стороны, совсем наоборот, стояла, потупив покрасневшие глаза в пол — видимо, грипп сопровождался острым конъюнктивитом — и в рюмки, все чаще наполняя их до самых краев. Монты подобную перемену приветствовали — разумеется, из низких побуждений, — сердце же Франтишека обливалось кровью. Однако его закушенные губы не издали ни единого звука и не раскрылись для просьб о примирении.
Дарине Губачковой был записан штраф и объявлен выговор. Узнав об этом, Тонда Локитек послал ей с посыльным тридцать алых роз и гигантскую коробку конфет. Но сей королевский жест пропал втуне. Прекрасная Гвендолина, скомпрометированная Тондой, отдала розы своей костюмерше, а конфеты парикмахершам и гримершам. Тонде об этом доложили, когда он сидел в своем любимом трактире «У гробиков». Он помрачнел, победил с чистым счетом всех участников экскурсии «По историческим местам» из совхоза Сушице, выдул шесть кружек пива и четыре стопки рома и на ночь глядя отправился в полуподвальную мастерскую Лади Кржижа, где и заночевал, укрывшись большим холстом, предназначенным для картины «Песчаниковые скалы Чешского Рая в конце осени».
Франтишек продолжал вести странную корреспонденцию Адольфа Горского. Гонорары, которые ему теперь не с кем было тратить, он пустил на покупку нового пиджака и галстука, что дало ему возможность радикально изменить свою внешность. Теперь он походил на студента из состоятельной семьи, и на улице на него все чаще поглядывали женщины, которым больше не импонировали свитеры, джинсы и пустые кошельки. Но их взгляды проливали лишь слабенький бальзам на его раны, в сердце Франтишека зияла черная дыра, по сравнению с которой все известные человечеству дыры во вселенной можно считать лишь дырочками в свежем эмментальском сыре.
Но, как это водится, если перемены в экстерьере Франтишека не ушли от внимания монтов, став мишенью для острот тех, кто придавал особое значение своей расхристанной внешности и презирал плейбоев типа Ады Горского, радикальная перемена в расположении духа Франтишека осталась почти незамеченной. Лишь Ладя Кржиж видел, что с Франтишеком что-то происходит. Собственные беды часто обостряют внимание к несчастьям других. Но Ладя оставил свои наблюдения и выводы при себе.
Апрель близился к концу. Тридцатое выпало на четверг, и в репертуаре театра стоял «Месяц над рекой» Франи Шрамека. В тот день Ладя Кржиж явился в театр около полудня, выполнил все формальности у вахтера, включая печать в удостоверении личности, надел в последний раз комбинезон и рабочий халат, забрался сначала в трюм, потом в оркестровую яму, вылез к рампе, зашел в кабину к осветителям и закончил обход у реквизиторов и мебельщиков. Где-то принял рюмочку рома, где-то бокал вина, а кое-где и бутылку пива. Это не было пышным прощанием, и вместо громких слов сыпались шуточки. Подарков ему не вручали, но пан Новачек — тот, что поднимал-опускал занавес, — достал коробку советских консервов «Печень трески», стал открывать ее складным ножом, лезвие, скользнув по высококачественной жести, резануло его по пальцу, и несколько капель крови смешались с оливковым маслом откуда-то из Гагры, и когда они принялись за сдобренную луком печень трески, тыча хлебом в масло, то ритуал стал похож на причастие.
Никто в тот день никуда не спешил, времени хватало, большинство ребят не ходили ужинать, декорации были поставлены раньше обычного и сцена уже готова! Пан Пукавец, артист божьей милостью, примчался в театр в последнюю минуту, сгреб на бегу с полки в проходной свою корреспонденцию — две открытки от поклонников и одно заказное письмо — и поспешил в свою уборную. Но человек, выползший оттуда через четверть часа, был не разочарованный жизнью и приближающейся встречей с однокашниками, нежданно мобилизованный Ян Рошкот, это был убитый судьбой, раздавленный и сломленный Пукавец, похожий на Наполеона Бонапарта после битвы под Ватерлоо. Глаза его остекленели, зрачки и ноздри расширились, бледные губы подергивались в лихорадочной дрожи. И если его вид не полностью соответствовал предложенному описанию, а впечатлял еще сильнее, то мы тут ни при чем, ибо наше перо не всесильно.