Пан Пукавец мотался по коридорам, несколько раз заглянул в клуб и в гримерные, во время представления то и дело пробирался вдоль задника и, подобно Полонию, прятался в кулисах. Но тщетно. Он не обнаружил того, кого искал. Ладя Кржиж, художник и бывший монтировщик, тихо и незаметно исчез из театра сразу же после начала спектакля. Впоследствии он, правда, заглядывал изредка в клуб, но продолжал хранить все же верность трактиру «У гробиков» и столу, где сиживают монтировщики. И никогда никому не открыл тайны своего письма на двенадцати страницах, по вине которого тридцатого апреля тысяча девятьсот семидесятого года зрители покидали театр, убежденные, что стали свидетелями необъявленной перемены спектакля и вместо «Месяца над рекой» Франи Шрамека смотрели в высшей степени депрессивный спектакль «Смерть коммивояжера» Артура Миллера.
Лишь Франтишек Махачек мог похвастать, что Ладя Кржиж, положив ему на прощанье руку на плечо, назидательно изрек: «Запомни, дружище, нетерпимость есть признак низкого интеллекта!»
Увы, Франтишек понятия не имел, что этим хотел сказать художник и поэт. Такова подчас судьба поэзии.
Глава девятаяМАМАША КУРАЖ И ЕЕ ДЕТИ
Адольф Горски поставил свою коммерцию на широкую ногу. Изо дня в день он названивал незнакомкам по телефону, через день отправлял по два-три письма, и в течение рабочего дня вахтер то и дело кричал: «Горски к телефону!» или «Пан архитектор Горски, вас ждут у входа!» — в том случае, если пан архитектор разрешал адресатке на себя посмотреть.
В свободные от театра дни Ада возвращался домой в состоянии полнейшего изнурения, а однажды вовсе не явился на работу, и вместо него пришла телеграмма: «Прошу три дня отпуска тчк возвращение работу понедельник тчк Горски», а по понедельникам Ада таинственно жмурил глаза и плотоядно улыбался.
— Слышь-ка, друг, — приглушенным голосом докладывал он Франтишеку во время обеденного перерыва, — ну, скажу я тебе, не баба — мечта. Двадцать пять лет, незамужняя, вилла в Добржиховицах — наследство от родителей. Кроме нее никого, спальня карельской березы, в гараже «рено-16», бар, холодильник с шампанским. Девчонка хотела показать себя в полной красе и написала, чтоб я приехал в пятницу, на весь уик-энд, и оценил ее, так сказать, со всех сторон, а значит, и кулинарные таланты тоже. В субботу к обеду был жареный гусь с кнедликами и капустой, супчик из потрошков. На ужин бифштекс по-английски, толстый, что твой поролоновый матрац. В воскресенье серна под винным соусом с картофельными крокетами и к ней настоящий божоле. В полдень бисквит на еврейский манер с изюмом и цукатами. Только не подумай, что она толстуха! Ни в коем разе! Не девчонка — орешек! Она землемер и за неделю все, что наест, сбросит, ведь целыми днями мотается по полям. Да, чтоб не забыть: оклад три тысячи в месяц и на сберкнижке восемьдесят кусков. И не жмотничает! Нет, не жмотничает. Когда уезжал, сунула мне три сотни на билет и на мелкие расходы. Ну что я могу тебе сказать? С какой стороны ни глянь — бабец что надо.
Франтишек слушал, недоверчиво усмехался и поглядывал с завистью, а больше ничего и не требовалось. И вдруг Ада завершил свой несколько нудный панегирик предложением, в достаточной степени неожиданным:
— Слышь, Ринго, — спросил он по своему обычаю с придыханием. — Ты в эту субботу чем занят? Может, подсобишь в одном дельце?
— В каком, например? — осторожно поинтересовался Франтишек.
— Хочу еще разок смотаться к той, в Добржиховице, а у меня еще с одной договорено. Может, сходишь вместо меня на свиданку?
У Ады железный принцип навещать своих корреспонденток не более одного раза, чтобы, чего доброго, не стали его домогаться, и тот факт, что свой принцип он собирался нарушить, был сам по себе удивителен и вызывал самые смелые предположения. Но еще большего внимания заслуживало предложение подменить его, хотя при желании встречу можно было бы отменить или перенести на другой раз. Но Франтишек в последнее время фантазии волю не давал и спокойно кивнул головой — ладно, мол, схожу на свиданку с неизвестной, которая по стечению обстоятельств оказалась на очереди в любовном списке Ады. Подробностями Франтишек не поинтересовался. Если не Кларка, то без разницы, о чем тут говорить!
В пятницу под руководством Ады он повторил свою роль. Разрыв в возрасте надо будет надлежащим образом объяснить, да и звание архитектора, присвоенное себе Адой, Франтишеку тоже не подходит, но с другой стороны у молодости есть несомненные преимущества.
— Не дрейфь, сказал Ада, — это разводка. Такие любому рады. Ей выбирать не приходится. Подумаешь, дело, не понравишься — уйдешь! Я не смог прийти, вот ты и явился вместо меня, по собственной, так сказать, инициативе.
В субботу вечером Франтишек надел свой новый пиджак и повязал галстук. Майские вечера были теплые и сладкие, как парное молоко. В Хотковых садах он наломал сирени, в дневной винарне «У Крестоносцев» для храбрости выпил рюмку «бехеровки» и с легким сердцем ровно в семь уже сидел за первым свободным столиком у окна, в известном кафе «Славия».
Ева Машкова, разведенка, кассирша из сберкассы на Мелантриховой улице, Прага I, явилась вскоре после семи. Столь незначительное опоздание свидетельствовало о ее немалой заинтересованности. Франтишек дал ей обежать несколько раз взглядом зал, дважды продефилировать взад-вперед вдоль кафе и, только когда ее беспокойство достигло нужной кондиции, достал из кармана журнал «Млады свет» и с притворным интересом углубился в чтение. Вскоре кассирша уже покашливала возле его столика, зажимая под мышкой журнал «Власта». Франтишек с готовностью вскочил и предложил ей стул, на который она опустилась так тяжело, будто отказали ноги. Глубоко вздохнув, она произнесла: «Вы меня извините, но, видимо, произошло недоразумение».
Франтишек, на какой-то миг устыдившись роли, которую с таким легкомыслием взял на себя, тем не менее продолжил игру и в соответствии с выработанным планом признался в своем дублерстве. Он и не подумал открывать истинное место своей работы. И Ада Горски с его подачи превратился в ассистента кафедры архитектурного института, на прошлой неделе волей судеб уже обретший после долгих поисков партнершу. Себя Франтишек произвел в его ученики, нет, скорее, в младшего коллегу и друга, накинул себе два года и четыре семестра учебы, заказал дважды по двести граммов чинзано со льдом, и весьма явственное поначалу разочарование Евы стало понемногу таять, как лед в бокале с волшебным итальянским напитком.
Пани Еве было двадцать восемь, разведена уже более года, бывший муж, гитарист бит-группы «Black Power», в шестьдесят восьмом не вернулся из гастролей в ФРГ и теперь посылает ей нерегулярно, с большими интервалами, символические алименты, каталоги «Неккерман» и журнал мод «Бурда». Франтишек с некоторым злорадством подумал, что такая дамочка не больно нужна Аде, блаженствующему где-то в Добржиховицах. Но, сообразив, что пани Еве прежде всего необходим слушатель, приготовился слушать. Он кивал головой, иногда задавал наводящие вопросы, а время бежало и бежало.
— Честно говоря, — созналась пани Ева, приняв уже три раза но двести вермута, — я не то чтобы совсем не хочу замуж, но пока не спешу. Наверное, боюсь, а может быть, что-то еще, но приятеля завела бы. Да. Такая тоска, особенно по выходным и в зимние вечера… И в летние ночи тоже, — добавила она чуть слышно и отбросила прядь волос, упавшую на подозрительно покрасневшие глаза.
У Франтишека, в чем мы уже не раз успели убедиться, сердце было мягкое, словно датский плавленый сыр «Буко», и потому он пригласил пани Еву поужинать «У лисички-сестрички». После ужина они усидели жбанчик Müller Thurgau, после второго жбанчика Франтишек взял ее за руку, и пани Ева руку не отдернула. Она стерпела и то, что он позволил себе обнять ее за талию, а позднее, уже на улице, на темной Карловой улице, в проходе с «Малого рыночка» на Михальскую, и кое-что еще. Под аркой на Гавельском Тржище они уже курили последнюю сигарету — из уст в уста, — и пани Ева шептала Франтишеку на ухо, наверное, в десятый раз:
— Ты, факт, мировой парень, Фанда!
Лестничные ступени дома, в котором жила Ева Машкова, были стерты многими поколениями жильцов и квартиросъемщиков, и Франтишеку приходилось не только подниматься с осторожностью, но еще помогать своей новой приятельнице, не очень твердо стоящей на ногах и сильно кренившейся набок. Электроавтомат в подъезде не работал, они поднимались при свете спичек, и это походило на ночное восхождение на Снежку. Но вот наконец достигнут четвертый этаж. Появилась связка ключей, и за дверью — квартира, ванная и явно не в полную силу используемая спальня с супружеским ложем.
Утро, слишком раннее и прохладное, застало Франтишека невыспавшимся и не понимающим, где он находится, пока из ванной комнаты не появилась пани Ева с мокрыми волосами, укутанная в красную махровую простыню.
— Как спалось? — спросила она чуть виновато, и Франтишек простонал, что у него трещит голова.
— Сейчас сделаю яичницу с гренками и крепкий черный кофе, сразу взбодришься, — заторопилась заботливая хозяйка, исчезая на кухне.
Франтишек огляделся и с удивлением отметил, что квартира не такая уж мещанская, как можно было ожидать. Он уже стал чувствовать себя как дома, но вдруг двустворчатые двери за портьерой, которых он не заметил, стали с тихим скрипом растворяться.
Мороз пробежал по его спине — столь потусторонней показалась ему эта медлительность. Киногерой схватился бы, вероятно, за карман пиджака, переброшенного через спинку стула, и выхватил револьвер, но Франтишек киногероем не был и на ношение оружия разрешения не имел. Ему оставалось лишь подтянуть одеяло к самому подбородку и замереть в такой недостойной позе, словно заяц, залегший в борозду, в надежде, что охотники и гончие его не заметят.
Но в дверях появился не ревнивец-любовник и не разъяренный супруг и уж вовсе не печальной памяти граф Дракула, а мальчуган лет пяти, с ангельски светлыми волосенками и невыразительным личиком. Он посмотрел не по годам взрослыми глазами на Франтишека и деловито спросил: