— Ты тот самый дядя, с которым у мамочки вчера было свидание?
— Ну да, — ответил Франтишек, с трудом приходя в себя, — похоже, что так! Это я и есть.
— И как вы провели время? — продолжал мальчик с явным знанием дела.
— Гм, — Франтишек смутился еще больше, — а почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Потому что тетя, которая вчера вечером со мной оставалась, сказала маме: «Хоть время проведешь, коли ничего другого не выйдет».
— Ай да тетя! Ну что за тетя, — лепетал Франтишек, — видно, во всем разбирается, а?
— Нет, она не во всем разбирается, она из деревни, — ответил мальчонка серьезно, не замечая робких попыток Франтишека иронизировать.
— Н-да, значит, из деревни, — произнес Франтишек вежливо.
Кто знает, насколько суждено было затянуться этому диалогу, если б не распахнулись двери из передней и в комнату не вошла пани Ева с аппетитным завтраком на мельхиоровом подносе, вообразившем, будто он серебряный. Скорее всего, это был сувенир, оставшийся от более счастливых и менее сложных времен.
— Миша, — всполошилась пани Ева, — ты что тут делаешь? Кто тебе позволил сюда входить? Ты же отлично знаешь, что не должен сам вылезать из кровати!
Она поставила поднос на ночной столик и рванулась к мальчику, нимало не реагирующему на ее слова. Вторую часть вопроса он вообще оставил без внимания и откликнулся лишь на первую:
— Я беседую с дядей, — и безо всякого перехода снова обратился к Франтишеку: — А ты у нас останешься?
Франтишек покосился на пани Еву, подобно актеру, который забыл роль и ждет помощи от суфлера. Но пани Ева его позорно предала, и Франтишеку пришлось самому выкручиваться из двусмысленной ситуации.
— Наверное, нет, — мямлил он, ерзая под одеялом, — ты же понимаешь, мне надо ходить на работу и зарабатывать денежку.
— Мама тоже ходит на работу и зарабатывает денежку, — с гордостью объявил мальчуган и добавил: — Вот и ходили бы вместе.
— Навряд ли. Дело в том, что я работаю не там, где твоя мама.
— А где?
— В школе, — сказал Франтишек, стыдясь сейчас своей лжи намного больше, чем той, вчерашней.
— А-а-а, — протянул мальчик, и Франтишеку показалось, что в этом «а-а-а» прозвучало не только разочарование, но и доля презрения. — Я тоже пойду в школу… на тот год… А пока хожу в детский садик… здесь, за углом, — и он ткнул пальчиком в окно. — Приходи за мной. Ну, хотя бы в четверг. У мамы в четверг две смены.
Пани Ева наконец опомнилась и утащила мальчика обратно в детскую. Яичница и гренки успели подостыть, но есть еще можно. Черный кофе, сдобренный рюмкой рома, тоже был неплох, но настроение пропало, и после завтрака Франтишек поспешил проститься, вынудив себя пообещать заглянуть при первой же возможности.
Естественно, он этого и в мыслях не держал. Тут же за дверью поздравив себя, что удалось отделаться лишь легким испугом, он дал страшную клятву никогда более не подменять Аду и не участвовать в подобных авантюрах.
Прошло около месяца, и Ада вручил Франтишеку письмо.
— Тебе, — хмыкнул он, бросив на его стол в раздевалке розовый конверт с цветочками в левом нижнем углу, — пришло на мое имя, но для тебя. Пользуешься успехом, и никуда от этого не деться. Прими мои поздравления. Чао!
Ада не стал задерживаться и ушел. В последнее время ему было не до разговоров. Свою игру он закончил с выигрышем, превышающим пятьдесят процентов затрат. Он больше не давал объявлений и ездил только в Добржиховице. Франтишеку, лишившемуся левых заработков, оставалось лишь, пожав плечами, вскрыть розовый конверт.
«Дорогой Франтишек, — стояло в письме, — вот уже целый месяц жду, что ты наконец объявишься, как обещал, но, увы, тебя все нет. Я пробовала звонить в институт, но там ни тебя, ни твоего приятеля «ассистента» — пана архитектора Горского — никто не знает. В конце концов, это не так уж существенно, все равно в твои байки я верила середина на половину. Дай хотя бы о себе знать. У меня нет твоего адреса, я не знаю, где ты работаешь (может, правда, в школе), помню лишь твои руки и глаза, которые, как мне подумалось, не умеют лгать. Понимаю, я всего-навсего глупая баба, клюнувшая на ваш крючок. Вы, наверное, так поступаете со всеми, но что мне сказать Мише? А он все время спрашивает, когда же к нам опять придет в гости тот дядя из школы. Не знаю, как ему объяснить, и вместе с тем тяну с ответом, а вдруг ты все-таки однажды… Не хочу утомлять тебя длинными, ненужными излияниями разочарованной в жизни бабы, в конце-то концов, ничего не стряслось, просто к моим обидам прибавится еще одна. Тебе, как и большинству мужчин, нужно было, наверное, только одно. Мне больно, что у тебя не хватило честности и ты подкинул мне сумасбродную надежду. Мог бы сказать все честно, ведь мы оба взрослые люди и могли бы расстаться по-людски. Хочу посоветовать тебе лишь одно: когда в следующий раз вы с паном Горским станете помещать объявление, не ставьте подпись «Верный», а — «Пересплю и брошу». Так будет честнее!»
И ниже постскриптум:
«Это письмо я попытаюсь переслать через отдел объявлений на имя Горского. Если не откажут. Адрес мне, конечно, не дадут, соблюдение тайны прежде всего. Надумаешь, позвони мне на работу или приходи. Где живу — знаешь».
Подпись «Ева Машкова» едва видна. Расплылась от слез или, что вероятней, от капли джина или водки, потому что от бумаги исходил слабый запах алкоголя. Франтишек изорвал послание на мелкие кусочки и выбросил в туалете в унитаз. Он стоял над гудящим в унитазе водопадом хлорированной воды из Желивки, и ему казалось, будто вместе с письмом от него уходит что-то, чему он не в силах подобрать названия. Ясно было лишь одно: произошла какая-то невозместимая утрата.
Так теперь было почти во всем. Франтишек медленно, но верно утрачивал некоторые черты своего «я», которые были неотъемлемой частью его личности, а может быть, отличительными свойствами его возраста. Теперь он их терял, как теряют молочные зубы или старую кожу. Процесс, конечно, вполне естественный, но отнюдь не такой уж безболезненный.
Весна была в полном разгаре, стремительно близилось лето, и рабочими сцены стало овладевать то особое, близкое к инстинкту беспокойство, которое заставляет перелетных птиц оставлять свои зимовья и пускаться в долгий, полный опасностей путь, к далеким и смутным целям.
Вскоре после Лади Кржижа из театра ушел и Гонза Кноблох, ушел тихо и незаметно, отказавшись и от амбиций стать новоявленным Грабалом или Ярославом Гашеком. Вместо литературного поприща он избрал рекламный отдел универсальных магазинов «Приор», и теперь в левой кулисе осталась зияющая пустота как после вырванного зуба, и потому ее техническим работникам пришлось перенести сложный монтаж декораций на правую. Впрочем, каждая рана со временем затягивается, а при значительных потерях на помощь приходит протез. Так на место Лади Кржижа пришел новый монтировщик декораций Руда Ружичка, а вместо Гонзы Кноблоха — поэт Иван Гудечек, поклонник и знаток Рембо, Верлена, Малларме и иных проклятых богом поэтов. Иван Гудечек все репетиции и дежурства во время спектаклей проводил в раздевалке, склонившись над томиками стихов не только новых, благоухающих свежей типографской краской, но и над старыми, пожелтевшими и потрепанными книжками, приобретенными у букинистов. Таким образом, одного адепта литературы сменил адепт другой.
Но едва пестрая семейка монтов успела свыкнуться с эксцентричным поэтом, из театра ушел Йожка Гавелка. Этот перешел из театра в «Морозильные установки города Праги», желая, видимо, сменить жар театральных рефлекторов на успокаивающий и замедляющий жизненные процессы холод морозильных боксов. Вместо него появился некий Пепа Куна, могучий, коротко остриженный детина, лет тридцати пяти, только что возвратившийся из мест не столь отдаленных, где мотал свой четвертый срок в небезызвестной тюрьме «На Борах».
Пепа Куна принес с собой в театр растленный дух изрядно изученного им уголовного кодекса. Но, говоря по правде, ребята привыкли к Пепе быстрее, чем к поэту Гудечку. Это проявилось кроме всего прочего еще и в том, что к концу недели Пепа удостоился прозвища Маленький Мук — деликатнейший вариант из всего набора кличек, к которым за многие годы своего пребывания в исправительных колониях Чехии, Моравии и Словакии он успел привыкнуть. И его огрубевшее сердце смягчилось на целый градус международной шкалы твердости, если, конечно, подобная шкала вообще существует. Впрочем, должна бы существовать.
Франтишек, однако, всем этим переменам едва внимал и новых «матросов на палубе» почти не замечал. Франтишек переживал первое в своей жизни тяжелое похмелье, и было ему только до себя.
Теперь у него вошло в привычку во время репетиций и представлений вместо клуба и раздевалки сидеть где-нибудь в портале или, пристроившись в кулисах, наблюдать за тем, что происходит на сцене. Он вдруг стал находить удовольствие в том хаосе, который так великолепно описал Карел Чапек в своей миниатюре «Как ставится пьеса». Некоторые роли Франтишек знал наизусть лучше, чем иные актеры, и вполне смог бы заменить суфлера в случае необходимости. Сам бригадир пан Кадержабек стал поговаривать: «Да ведь нашего Франтишека вполне можно в программку вставлять: «Дежурный режиссер по спектаклю».
Но Франтишека интересовал не только текст, но также игра артистов и работа режиссера, монтаж и ритм, в котором проходит смена декораций во время действия, звуковые эффекты и манипуляции осветителей. Теперь он понемногу стал разбираться в окончательном решении и постановке многих спектаклей. «Беккет» для него был уже не просто конструкция со сменными дверями и готическими окнами на вращающемся круге, и про «Белую болезнь» он знал сейчас намного больше, чем просто тот голый факт, что декорации в этом спектакле составлены из металлических задников с рваными дырами, которые он перетаскивает в темноте; кроваво-красные бархатные кубы в «Макбете» и для него теперь обрели эстетическую функцию, а металлические части конструкций для «Мамаши Кураж» вдруг стали обретать в его глазах назначенную им роль с таким же мастерством, как нестареющий Якуб Темпл, когда он появляется на сцене, опираясь на костыли, с подвязанной к собственному бедру левой ногой.