Итак, близился один из последних спектаклей сезона — «Мамаша Кураж». Трудный в постановке и до сих пор технически не отработанный. Бригадир Кадержабек, феноменальная и целенаправленная память которого хранила монтаж декораций в спектаклях, лет десять назад сошедших с репертуара, уехал с оперой в гастрольную поездку по Италии, и на сцене вместо него стал хозяйничать Богумир Цельта.
Респектабельная внешность и надменные манеры этого типа уже однажды нами обсуждались. Но самого по себе этого недостаточно, чтобы нарисовать его полный портрет. Богумир Цельта был экземпляр примечательный и принадлежал к тому сорту людей, которые способны удержаться на плаву в бушующих водах любого тревожного или смутного времени. Он был из тех, что всегда кстати оседлывают любое бревно либо крепкую бочку в надежде выбраться из политического водоворота на залитый солнцем брег некоей земли обетованной, где станут проводить свои дни в прочном гамаке под сенью пальм. Работать же на них, естественно, будут другие.
Делать Цельта ничего не умел, не хотел и был на редкость ленив, зато имел влиятельных знакомых. Возглавляя некогда Контору по ремонту, он занимался отделкой квартир высокопоставленных мужей, что за прошедшие два года регулярно сменяли один другого у политического кормила, и обнаружил при этом исключительную способность — с мгновенной готовностью забывать тех, кого уже спустили вниз, в камбуз, чистить картошку. Но самое существенное — Цельта никогда не позволял себе роскоши иметь собственное мнение. Итак, схожий во многом со знаменитым трактирщиком Габриэлем Шевалье, дослужившимся аж до министерского чина, Цельта в подходящий момент предъявил кому-то свои права на какую-нибудь должность повыше. Конечно же, заслуги маляра ни в какое сравнение с заслугами трактирщика идти не могут, хотя трактирщик был, как ни верти, предпринимателем, в то время как Богумир Цельта всего-навсего возглавлял Контору но ремонту, и потому ему отвалили лишь должность бригадира. Почему именно эту — навсегда останется тайной, но Цельта тем не менее надеялся на быстрое восхождение по служебной лестнице и собирался достичь по меньшей мере поста замдиректора театра. Однако роста не предвиделось, и честолюбивый карьерист Цельта сообразил, что его провели на мякине. Он с крайним озлоблением волок свое бремя, которое к тому же было многим выше его сил. Пока в театре находился пан Кадержабек, еще куда ни шло, но, когда того не было, Цельту охватывала паника, какая, несомненно, охватила бы поручика Дуба, если бы государь император Франц Иосиф приказал ему в горниле Восточного фронта командовать дивизией.
В критический день Богумир Цельта объявил монтам, чтоб начали ставить декорации в три часа дня, хотя ставить декорации для «Мамаши Кураж» обычно начинали в четыре. Приказ, естественно, вызвал активное недовольство и ропот монтов, похожий на глухой гул, предупреждающий о приближении лавины. Но Цельта, надежно огражденный тупой самоуверенностью, стоял на своем и в три часа дня возник на тротуаре перед театром с фонариком в кармане, карандашом в руке. Он отмечал в школьной тетрадке тех, кто явился на работу вовремя, и тех, кто опоздал. Эта богоугодная деятельность заняла у него около получаса. Ошибочно полагая, будто монты за его спиной уже вкалывают не покладая рук, Цельта потерял значительную часть временного резерва, на который уповал. Монты, естественно, не работали. Они сачковали. Но, швейкуя, втаскивали тем не менее тяжелые конструкции на сцену — тут не придерешься — и, прислонив их к переборкам, посиживали себе на свернутом заднике, а между спорадическими экспедициями за следующими частями декораций позволяли себе курнуть в раздевалке, попить пивка в душевой, охладив его под краном. Когда Цельта, наткнувшись на сачков, набрасывался с нудной угрозой скостить премиальные, монты напускали на себя непонимающие и оскорбленные мины, а Тонда Локитек, так тот даже объявил тоном Швейка, узнавшего, что фельдкурат Кац проиграл его в карты: «Но, пан мастер, дык вас же здесь не было! Да рази мы могём ставить декорации, коли нами никто не руководит?!»
Цельта изменился в лице, надулся как индюк и, обнаружив вдруг неожиданную начитанность, заорал:
— Вы, мужики, мне тут не швейкуйте, а давайте работайте! Каждому известно, что именно он должен делать! А кому не известно, пускай катится домой! Я ему запишу прогул!
Работа кипела. Суета походила на пыхтенье и выпусканье паров готового к отходу древнего паровозика «Наздар», некогда возившего любителей пешего туризма в Писковице, а ныне тоскливо ржавеющего в зале Национального технического музея в Праге на Летне. Обеим бригадам — и той, что ставит декорации с левой стороны сцены, и той, что с правой, — на время позабывшим свое извечное соперничество, достаточно было разок-другой перемигнуться и мимоходом перекинуться парой слов, как все семафоры на путях выдали красный свет, стрелки повернули на тупики и отдельные части декораций, словно заблудившиеся вагоны, оказались не там, где им надлежало быть, винты и шурупы не попадали в петли, отвертки сгибались, а шплинты загадочно исчезали.
Цельта в отчаянии метался по сцене, раздавая налево и направо бессмысленные указания, к тому же не тем, кому надо, усиливая суматоху, которая и без того благополучно ширилась, захватив теперь не только сцену, но и закулисье, колосники и даже зрительный зал, где уже стали появляться билетерши и гардеробщицы; их опытное око углядело зарождающуюся панику, и они шестым чувством безошибочно предугадали надвигающуюся катастрофу.
Цельта все это тоже видел и понимал, и паника медленно, но верно охватывала его. Но уже не в силах чему-либо помешать или что-либо предотвратить, он поддавался ей, словно опьянению, навалившемуся на мозг и тело, и лишь минутами делал жалкую попытку встряхнуться и накидывался на кого-нибудь из монтов. Увы! Ребята в комбинезонах, джинсах и вельветовых брюках отвечали ему лишь взглядами, где наличествовал адресочек, куда они его посылают… Монты продолжали суетиться, делая дело бестолково и медленно — так бывает, если у людей имеются на то серьезные причины.
В каждой порядочной трагедии кульминация сменяется кризисом, после чего наступает катарсис. В данном конкретном случае кризис достиг пика, когда Тонда Локитек, взглянув на часы, крикнул: «Парни, уже полшестого! Шуточки побоку, за час не управимся!»
И в то же мгновение Цельта для них перестал существовать. Вендетта окончилась, наступило перемирие, ибо закон всех законов для монтировщиков декораций, дорожащих своей честью, — вовремя приготовить сцену, чтобы спектакль начался в положенный час и ни минутой позже.
Но все оказалось не так-то просто. Моряки кинулись к реям, когда буря, которую они сами вызвали, уже рвала паруса в клочья и грозила переломать мачты. Такой момент требует человека решительного. И он нашелся. Им совершенно неожиданно оказался Франтишек. Хотя он не слишком отличился во время описанных выше необъявленной забастовки и саботажных акций, однако сейчас был единственным человеком на сцене, умудрявшимся разыскать запропастившиеся куда-то блоки декораций, обнаружить на «подмостках сцены, которая, как известно, есть целый мир», нужные гайки и отвертки. Он ловко справлялся с рулонами ковров, смог разделить их между новичками, объяснить, где надо пройтись по краю компостером, чтобы пани Стрдлицка — мамаша Кураж, не дай бог, не зацепилась и не споткнулась вместе со своей маркитантской повозкой.
Работа медленно, но верно набирала нужный темп и ритм, но Богумир Цельта был начисто сражен, безнадежно оттеснен на задворки и начисто уничтожен. Он просто-напросто больше не существовал. События окончательно вышли из-под его подчинения и стали неуправляемы. И наконец, осознав это, он возгорелся страстным желанием вернуть себе власть, взять дело в свои руки и направить в нужное русло, а главное — наказать виновника. Он больше не отвечал за себя, ибо состояние патологического аффекта полностью лишило его благоразумия. Конечный результат стал ему безразличен, а оскорбленная гордыня требовала отмщения.
— Махачек, так тебя растак… Вы что тут делаете? — возник он вдруг перед Франтишеком, который, стоя на четвереньках, раскатывал задники, неразборчиво маркированные разноцветными буквами и цифрами.
Франтишек поднял голову и вежливо ответил:
— Разбираю задники, пан старший бригадир Цельта.
Но подобное обращение, видимо, несло в себе явные следы едкой иронии или, быть может, Цельту оскорбил тот факт, что Франтишек взялся за его работу, но ответ Цельту не только не удовлетворил и не успокоил, наоборот, Франтишек, похоже, плеснул в огонь высокооктановый бензин.
— Нечего тут ошиваться, Махачек, мотайте отсюда прочь, работами руковожу я, — истерически взвизгнул Цельта и направил луч фонарика прямо в лицо Франтишеку, как при допросе.
Франтишек поднял глаза и чуть-чуть повысил голос:
— Я, пан бригадир, тут не ошиваюсь, а делаю дело, а вот вы руководите куда как дерьмово!
Если б в Татрах сошла лавина, если б у трамвая на спуске с Ходковского шоссе на Кларов отказали тормоза, если б разорвало перегревшийся котел голешовской ТЭЦ, то и тогда не последовало бы взрыва такой силы, с какой взорвался доведенный до точки Цельта.
— Ты что это себе позволяешь, сопляк, — обезумев, блажил он, и с губ его слетала пена. Лучик фонарика, все еще бьющий в лицо Франтишеку, метался в темноте, подобно светлячкам. Ах ты, мерзавец этакий! Я вам всем покажу! Вы у меня еще попляшете!
Франтишек не спеша поднялся и уставился Цельте прямо в глаза, как знаменитый иллюзионист и гипнотизер Келльнер.
— Светите своим фонариком кошке в ж…, а не мне в лицо, — в наступившей вдруг тишине сказал он устало, но достаточно громко. — Для меня вы никакой не бригадир, а полный идиот. А теперь убирайтесь с дороги, иначе мы никогда не закончим!
Цельта оглянулся вокруг, ища свидетелей столь неслыханной дерзости и нарушения дисциплины, и нашел их. Монтировщики, побросав работу, беззвучно хохотали. Но это было еще не все — судьба, похоже, не пожелала удовлетвориться его и без того ужасным позором. Из зала эту сцену наблюдали первые зрители, одни ужасаясь, другие придя в неописуемый восторг. Было без пятнадцати семь, и билетерши уже делали свое дело.