— Занавес! — завыл Цельта голосом безумной Офелии, и занавес пошел вниз, чтобы хоть с опозданием, но все-таки скрыть от посторонних глаз кухонный скандал в благородном театральном семействе.
— После летнего отпуска сюда не возвращайтесь, — прошипел Цельта, как император, которого обстоятельства вынуждают отречься от престола, но в последнюю минуту он еще успевает отправить в отставку предателя-генерала.
А на поле боя уже появились реквизиторы с тележкой мамаши Кураж и орудийными стволами. Коротко взметнулся штандарт шведского короля Густава Адольфа, а из репродуктора рассыпалось карканье голодного воронья: карр, карр, каррр!
Глава десятаяВ ТЕАТРЕ КАНИКУЛЫ
В тот год, полное солнца и дождя, лето было подобно перезревшему арбузу. Утром землю окутывала мглистая дымка, туман ползал в росистой траве, будто длинношерстная такса, а выше, метрах в двадцати-тридцати, его верхняя кромка, словно заливная рыба, подрагивала в лучах восходящего солнца. К полудню пейзаж превращался в омлет с подгоревшими краями, и лишь к вечеру и по ночам изнемогающую от жары и жажды землю захлестывали проливные дожди и скрещивали над ней свои лиловые стрелы молний.
Все, кто мог, удрали из города. Одни к рекам и озерам, другие в горы и леса. Те, у кого счет на сберкнижке был повнушительней, отправлялись за границу, чаще всего к морю. Но были такие, кто мог себе позволить лишь сменить один город на другой. Доцент Гуго Заруба с той роковой ночи, когда, получив анонимное письмо, совсем потерял голову и кинулся на удаленную от Праги дачу, уже не сумел вернуть себе прежней самоуверенности и потащил Кларку от греха подальше аж на Лазурный берег, на юг Франции. Тонда Локитек удалился на Живогошть, где фланировал между спортотелем, плавучим баром «Кон-Тики» и «Юниоркемпингом». Михал Криштуфек отправился по стопам предков в Восточную Словакию, а Ладя Кржиж, так и не устроившись после ухода из театра ни на какую работу, предпочел масляные краски хлебу с маслом и, уложив свой альпинистский инвентарь — канаты, скобы и карабины, — потопал к скалам Чешского Рая.
И только Франтишек не знал, куда ему податься. На сберкнижке у него было всего-навсего две тысячи, на дачу к родителям не хотелось, а куда-нибудь еще никто не позвал. В раскаленной Праге он хоть и почитал себя кем-то вроде отрока в геенне огненной, но каким образом убить два свободных месяца, просто-напросто не имел понятия.
Итак, Франтишек торчал в пустой квартире, старательно поливал оставленные на его попечение фикусы, мальву и тещин язык, ходил на утренние сеансы в кинотеатры «Альфа» и «Бланик», после обеда посещал картинную галерею Штернберкского дворца или Городскую читальню. Заходил посидеть и попить пивка то к «Бонапарту», то к «Коту», а то и к «Флекам», а по вечерам чаще всего отправлялся в подвальный театрик «У Орфея» на Малостранской площади, где можно было остаться и после представления и где Эрвин Кукачка потчевал ночных посетителей своим знаменитым жареным сыром.
Еще год назад в Праге кипели политические страсти, но сейчас по пражским улицам сновали лишь падкие до сенсаций заезжие туристы, соблазненные эмигрантскими сплетнями и авантюрными мечтами запечатлеть на пленке своих „Asahi Pentax“ советские танки. Но в Праге, уж если очень повезет, можно было встретить разве что двух-трех советских солдат, торопливо шагающих от Ратуши с ее курантами к Карлову мосту и дальше на Градчаны. «У Флеков» за столами на открытой террасе из вечера в вечер немецкая речь мешалась с французской и английской, разочарованные японцы чертили на столах мокрыми от пива пальцами карту Дальнего Востока, а кодлы баварских горлопанов, которых даже тренировки в мюнхенских пивнушках не смогли подготовить к достойной встрече с флековским тринадцатиградусным, горланили «Deutschland, Deutschland über alles»[10]. Но официанты, быстренько получив с них по счету, решительно выставляли горлопанов прочь. Франтишек ходил и наблюдал, что творится вокруг. В политике он не разбирался, политикой не интересовался, испытывая к ней подсознательное отвращение, выпестованное многолетними регулярными порциями обывательского пойла, круто замешенного на мещанских взглядах родителей и прописных гимназических истинах и лозунгах, в смысл которых распрекраснейшим образом ухитрялся не вникать, ибо, скажем прямо, собственного политического опыта не имел, а в газетах, как, впрочем, большинство его сверстников, читал лишь спортивную рубрику да брачные объявления, хотя к спорту был равнодушен и ни знакомиться, ни тем более вступать в брак не собирался. Франтишек вспоминал Кларку, и душу его захлестывали любовь и ревность, томила горечь невосполнимой утраты.
Однажды, одиноко бродя июльским пополуднем по Праге, он столкнулся с развеселой компанией, топавшей посреди Целетной улицы по направлению к Прашной бране. Издали компашка походила на горланящих туристов из ФРГ, и Франтишек, когда агрессивного вида ребята приблизились к нему, свернул было на тротуар, как вдруг услыхал вопль:
— Чао, Ринго!
Не успел Франтишек сориентироваться, как чей-то кулак нанес ему дружелюбный удар в грудь и обладатель кулака, раскатывая «р», проорал прямо в ухо:
— Где твоя пр-р-режняя улыбка, ты, стар-р-рый, добр-рый чешский лев!
Бывший монт Тесарек, апологет поп-арта, сделавший театру «ручкой» задолго до прихода туда Франтишека, однако в последнее время все чаще заглядывающий в театральный клуб и к «Гробикам», где для разнообразия прощался с коротким конъюнктурным периодом своей эпатажной и простому зрителю труднодоступной живописи, вцепившись Франтишеку в воротник, гремел:
— Кто не с нами, тот пр-р-ротив нас, ты, старррый служака! Сегодня мы гуляем всем чер-р-ртям назло!
Компания всосала в себя Франтишека и, подобно приливу, потащила за собой. Немного позже Франтишек обнаружил среди них поэта Ивана Гудечка, нескольких журналистов, знакомых ему по трактиру «У гробиков» и клубу журналистов на Парижской улице. Все уже рассаживались по машинам, припаркованным на стоянке на площади Республики, и случай впихнул Франтишека в одну машину с поэтом Гудечком, редактором еженедельника «Обрана свободы» Павлом Ваней и незнакомой брюнеткой. Брюнетка на заднем сиденье целовалась с каким-то хипаком, в салоне автомобиля марихуаной, правда, не пахло, зато сливовицей вовсю, и, когда машина, рванув с места, ринулась вслед за остальными, у обеспокоенного Франтишека душа ушла в пятки. Целью этой неожиданной и не запланированной им поездки оказался замок Чешский Штернберк, тот самый, что, по утверждению экскурсовода, «…гордо высится на скалистом утесе над рекой Сазавой, в нескольких километрах от ее слияния с Бланицей».
Живописец Тесарек пришлепнул экскурсоводу на лоб стокроновку и объявил:
— Сдачи, пр-р-риятель, не надо! Бер-ри, пользуйся! А нам гони ключи, мы ведь сюда зар-ради искусства пр-риехали. И твой тр-реп нам ни к чему!
Перепуганный экскурсовод-любитель, работающий здесь на общественных началах, счел за благо уступить. В замке сейчас они были только вдвоем со старушкой-кассиршей, занятой выручкой. Рабочий день кончился, и музей уже был закрыт. Несчастный студент-общественник открыл им дверь лишь потому, что принял яростный стук в дверь за злобные домогательства холерического заведующего музеем, который сменил на этом посту бывшего управляющего графа Штернберка, не вернувшегося в замок и после визита к родичам в Вену оставшегося там. Но опасения юного экскурсовода оказались излишними — к счастью, ничего особенного не стряслось. Компания Тесарека ограничилась лишь тем, что, мельком взглянув на графские коллекции, с восторгом приняла презрительную оценку заводилы Тесарека:
— Дер-рьма-то, дер-рьма насобирали! Какое тут к чер-рту искусство, завалимся лучше в винар-р-рню!
В те времена в замке Чешский Штернберк к услугам посетителей существовал стилизованный под старину винный погребок — единственное, видимо, благо, принесенное процессом возрождения этому району Посазавья. Следует отметить, что просуществовал погребок недолго, вскоре он зачах и на его месте открыли экспозицию истории революционного движения в Штернберкском княжестве. Что касается интересов местных жителей, то расходы на экспозицию и доходы от винарни свели друг друга на нет, как плюсы и минусы в математическом уравнении. Впрочем, Франтишек об этом не имел ни малейшего представления и, если б даже кто-нибудь сообщил ему о будущих переменах, не понял бы толком, о чем, собственно, идет речь.
Группа Тесарека пошла в атаку, взяв винарню буквально с боем. Редактор Ваня на пару с переводчиком Матиашеком создали необходимый плацдарм, оседлав два свободных табурета в баре, а Изольда с Тристаном, те, что приехали в одной машине с Франтишеком, безошибочным инстинктом всех влюбленных сразу нашли два свободных места и не колеблясь заняли их. Вскоре, однако, выяснилось, что эти места отнюдь не такие уж свободные, а их обладатели просто куда-то на время отлучились. Оставшаяся за столом пара громко протестовала против подобной оккупации, но возле стола тут же демоном возник Рене Тесарек, издавая грозное рычанье на этих бедолаг. Но рычанье его предназначалось также всем сидящим в зале:
— Значит, ты, подонок, идешь против чешского искусства? Забир-рай свою кур-р-рву и сей же секунд вали отсюдова, пока цел!
Парень, которому адресовались эти любезности и за которого никто не вступился, стал белее свеженькой гипсовой повязки. Подхватив под руку рыдающую подружку, он покинул поле брани с поспешностью, на какую только был способен.
Демонический Рене, для которого прилагательное «бесцеремонный» может быть применено лишь как эвфемизм, действуя в подобном же стиле, освободил необходимое количество столов для всей своей компашки, после чего, встав на четвереньки, взлаял, как охрипший ньюфаундленд, и тяпнул белокурую официантку зубами за ножку. Официантка испуганно завизжала, на что Рене отреагировал угрожающим рычанием: