— А почему бы и не для меня? — огрызнулся Франтишек. — Вы ведь тоже всю жизнь…
— Это ты верно заметил. Но дело в том, что я выучился на столяра, а по сердечной склонности — актер-любитель в отставке. Когда умерла жена, у меня остался только театр. С меня и этого хватает, другого я уже для себя не хочу. Ты — иное дело. Тебе, я так понимаю, больше дано. Ежели, конечно, не утопишь свои способности в бутылке и не просадишь с бабами. Поверь, они того не стоят. Погляди, подумай да решай поскорей, каким делом заняться, стоящим конечно. Жизнь, Франтишек, коротка, ох, до чего коротка.
Увы! Теплый душ быстро освободил Франтишека не только от пыли закулисья. Добрые советы Кадержабека так пока и не пробились сквозь синтетическую кожу, столь любимую джинсовым поколением Франтишека.
Нет. Жизнь у него впереди. Она прекрасна и продолжительна. Да, впереди долгая жизнь.
Глава одиннадцатаяГАМЛЕТ НАИЗНАНКУ
В последнюю августовскую неделю начались сценические репетиции, а первого сентября, в день открытия нового театрального сезона, театр потрясло известие о смерти Лади Кржижа.
— Бросай ты свои дурацкие шутки, — возмущенно крикнул Франтишек, когда Тонда Локитек сообщил ему об этом.
Но Тонда лишь кивнул головой и глухо выдавил:
— Твоя правда. Лучше бы Ладя обошелся без этих хохмочек… Гони две десятки на венок. Кремация в четверг. В Старшницком крематории.
— Кончай идиотничать. — Франтишек упорно защищал себя от столкновения с жестокой реальностью.
— Я бы, может, и кончил, да вот Ладя уже не сможет… На той неделе, где-то в Драбских Светничках, Ладя сорвался со скалы. Три дня лежал в госпитале в Млада-Болеславе, а ночью с субботы на воскресенье скончался. Перелом позвоночника и травма черепа. Даже при такой кошачьей живучести, как у него, и то многовато.
Тонда Локитек смотрел остекленевшими глазами через всю сцену в зрительный зал, туда, где в темноте притаилась пустая галерка, и протянул медленно и ненавистно:
— Свинья! Подлая, грязная свинья!
И Франтишеку было отлично известно, кого он имеет в виду.
Ладю Кржижа, бывшего учителя, монта и художника, хоронили торжественней, нежели многих министров. В ту минуту, когда черный, траченный молью распорядитель траурной церемонии выкликнул родственников усопшего Ладислава Кржижа, в большой Церемониальный зал крематория проникла команда из пяти человек во главе с Тондой Локитеком. Горя решимостью и источая аромат рома, они оттолкнули чиновного ворона, вопившего, что в крематории, так же как на аэродроме, нельзя нарушать рабочего ритма.
— Только полчаса, господа! Вам отведено на всю процедуру только полчаса, и ни минутой более! — продолжал он каркать с трибуны, куда Тонда Локитек подсадил его, как надоедливого огольца. Но вскоре, сообразив, что бессилен что-либо изменить, черный чиновник сдался и теперь лишь наблюдал, как коллеги усопшего расставляют перед помостом и вокруг катафалка большие, полыхающие желтыми, синими и красными красками полотна Лади. Зал печальных обрядов быстро преобразился и стал походить на ночное небо над Петржином во время праздничного фейерверка. Большой венок из алых роз совсем затерялся среди этого буйства красок, и, когда наконец распорядители, выставленные Тондой у входа, впустили в зал первых явившихся на траурную церемонию, те в изумлении застыли на пороге. Старые театральные парикмахерши и костюмерши притихли, позабыв, что положено лить слезы, но на них уже напирали задние: монты, осветители, звукотехники, статисты, просто знакомые и завсегдатаи трактира «У гробиков» и даже несколько артистов, среди которых, однако, отсутствовал Мэтр Пукавец.
На места, отведенные самым близким усопшего, встали Тонда Локитек с Франтишеком, Михалом Криштуфеком и паном Грубешом, вся бригада Лади в полном составе, ибо родственников у Лади не оказалось. Разведенная жена, которой он ежемесячно посылал алименты и с которой они вот уже годы и годы не встречались, не сочла нужным привести детей на похороны отца, так постыдно не оправдавшего ее надежд. Орган играл «Темно-синий мир» Ежека, и почти совсем ослепший артист Эмил Слепичка произнес несколько слов, включая «Парафраз» Франтишека на стихи Галаса «Умолкнувшему»:
— Когда в соборах рыбы станут плавать, художника мы имя назовем…
Поминки справляли, естественно, в трактире «У гробиков». Где же еще? Тонда Локитек, Франтишек, Михал Криштуфек и Йожка Гавелка, отпросившийся с работы, сказав, что идет на похороны старшего брата, отвезли картины Лади обратно в мастерскую и в «Гробики» приехали с опозданием. Йожка отпил теплого пива, одиноко, словно заблудившийся ягненок, стоящего на столе, деликатно взял за шею свою двенадцатиструнную гитару, ту, что так помогала ему отогревать замерзшую в «Холодильных установках» душу, и тихо, словно только для себя стал петь одну за другой «Мост через бурные воды», «Еl condor pasa» и другие песенки Симона и Гарфункеля. Ребята притихли, прикрыв глаза, и лишь пускали в потолок облачка сигаретного дыма. «Великопоповицкий козел» тихонько пенился в высоких пивных кружках, да иногда на стойке звякала рюмка. Так, наверное, в Йеллоустонском национальном парке или на Камчатке серные озерца время от времени пускают пузыри, и лишь шипение гейзеров свидетельствует о грозной работе, что, затаившись, идет под земной корой.
Часом позже Тонда поднял голову, обремененную тяжкой печалью и принятым алкоголем, и, витая мыслями где-то не здесь, выдавил:
— Если б его не вышибли из театра, он сейчас сидел бы здесь с нами…
Тонда высказал то, что у всех вертелось в голове. Его слова открыли шлюзы, гнев и горе свободно хлынули из сердец лишь внешне невозмутимых и черствых монтов. Сейчас, в высохшем русле деяний, эти грозные эмоции прокладывали себе новые пути, называя виновных, осуждая их и вынося гипотетические вердикты.
В тот вечер в театре давали «Гамлета». Кто-то из великих романтиков девятнадцатого века сказал бы, возможно, что так распорядилась судьба, хотя в действительности так распорядилась дирекция театра, ибо открытие сезона предполагает постановки бесспорные, бесспорных же авторов. Уильям Шекспир и его «Гамлет» сомнения не вызывали и, следовательно, могли считаться бесспорными. Это было известно и свежеиспеченному директору драматической труппы театра, еще совсем недавно игравшему в «Гамлете» Полония. Теперь эту подлую роль исполнял вечно кислый и обиженный на весь мир Честмир Кукачка, долгие годы сидевший на ролях «Кушать подано» и нежелательных посланцев, несущих злую весть. Наконец-то он, как говорится, ухватил фортуну за хвост и теперь лез из кожи вон, чтобы не ударить лицом в грязь в отблеске славы Мэтра Яромира Пукавца — бедолаги Гамлета, принца датского.
Режиссер-постановщик, амбициозный и тяготеющий к авангарду, Пржемысл Пискачек смело вмешался не только в авторский текст, но и в режиссерские ремарки великого драматурга, изгнав со сцены дух отца Гамлета как фигуру комическую, и принудил его общаться с окружающими при помощи репродуктора. Череп бедного Йорика заменил старым мячом для игры в регби, а Гамлета в знаменитой сцене подстроенной встречи с Офелией, где та возвращает ему подарки, заставил войти не в дверь, а возникнуть из люка, тем самым давая публике понять, что этот материализованный монолог рвется из глубочайших глубин подсознания несчастного принца.
За десять минут до начала первой картины третьего акта в люк спустились Тонда Локитек, Михал Криштуфек, Франтишек и Вацлав Маришка. Они спускались молча и сосредоточенно. Сначала в первый трюм под сценой, где тихо, будто корабли на рейде, отдыхали подъемные механизмы. Потом полезли еще глубже, во второй трюм, где, подобно корабельным якорям, на дне лежали большие лебедки. Монты подошли к главному подъемнику, сняли с предохранителя фиксирующую шестерню защелку, положили руки на полуметровую ручку и, как обычно, приготовились силой своих мускулов вознести Гамлета из подземелья вверх, в покои, где в ожидании томилась Офелия. Вскоре над их головами послышались шаркающие шаги. Это спускался Гамлет — Пукавец. На высоте их глаз вспыхнул красный свет и послышался зуммер помрежа — сигналы приготовиться.
— Ах, это слишком верно!
— бормотал себе на сцене под нос Ярослав Вейр — датский король Клавдий.
Как больно мне по совести хлестнул он!
Щека блудницы в наводных румянах
Не так мерзка под лживой красотой,
Как мой поступок под раскраской слов,
О, тягостное бремя!
Услужливый Полоний — Честмир Кукачка поспешил пресечь муки монаршей совести. Если, конечно, верить Шекспиру, их когда-то, может статься не часто, но хотя бы время от времени, испытывали сильные мира сего и владыки. Он воскликнул:
Его шаги, мой государь, идемте
Прочь.[12]
Снова бешено заморгала красная лампочка и зажужжал зуммер. Четыре дюжих монта изо всех сил напрягли мускулы, чтобы послать подъемник вверх. Обычно они достигали необходимого результата. Но сейчас их старания походили на тот самый коронный номер в трактире «У гробиков», когда Тонда с Франтишеком демонстрировали публике пережимание рук: Тонда Локитек с Михалом Криштуфеком тянули ручку лебедки к себе, а Франтишек с Вацлавом Маришкой, стоя напротив, совершали то же самое, перетягивая ее на себя. Видавший виды старый дощатый пол стонал под их ногами, с губ от напряжения срывались непечатные реплики, над их головами яростно топал Гамлет — Пукавец, которому уже давно было время возникнуть на сцене и стоять в обожаемом им свете рефлекторов.
— Давай! — сипло скомандовал Тонда Локитек.
— Не парьтесь, ребята, — прошипел Михал Криштуфек, — нам самим не справиться.
— Стараемся как можем, — оправдывался Вацлав Маришка, а Франтишек блажил так, что его слышали даже на сцене, отлично изображая отчаяние: