— Что-то стряслось, не двигается с места!..
Мастер Пукавец совсем растерялся. Ситуация была столь дикой, что по сравнению с ней встреча с тенью Отца казалась легкой задачкой, с одним неизвестным. Душу пана Пукавца сжала тоска полной безнадеги. Он застрял в люке, публика его не видела, и ему оставалось лишь реветь из подземелья:
— Быть или не быть такой вопрос;
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только, и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, — как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. Уснуть!
В столь экстраординарных условиях Мэтр Пукавец превзошел самого себя и достиг столь невиданного перевоплощения, что исключительно волею случая присутствующий в театре редактор культурной рубрики одной из ежедневных газет на следующее утро сообщил: «Словно мифический Буцефал или, вернее, крылатый Пегас, преодолев неожиданные технические неувязки, своим выдающимся исполнением он до самой сердцевины обнажил некие, казалось бы, нутряные, животные, на самом же деле по-человечески истинно глубинные корни своего актерского дарования…»
Лишь когда прозвучали последние строфы приведенного выше монолога Гамлета, мужи в подземелье скоординировали свои усилия настолько, что подъемник вместе с заикающимся героем пришел наконец в движение. Смертельно бледная физиономия Гамлета медленно возникла из черного провала. Офелия вперила в Гамлета вылезающие из орбит очи и этим хоть немного, но вывела Пукавца из оцепенения.
— Мой принц! — выдохнула она с непритворным ужасом. — Как поживали вы все эти дни?
— Благодарю вас, чудно, чудно, чудно.
Вопреки всем ожиданиям Мастер Пукавец довел свою роль до конца, доиграл спектакль как ни в чем не бывало и покорно и безропотно принял объяснение бригадира монтов о случившемся техническом сбое в механизмах.
— Поскорее бы этот старый хлам реконструировали, — только и вымолвил он, полагая, надо думать, под старым хламом весь театр.
Покидая после спектакля здание театра, он несколько раз оглянулся через плечо и, начиная со следующего дня, стал отвечать на приветствие даже техническим работникам. Но тень Лади Кржижа шла за ним следом и наступала на пятки.
Да и Франтишеку она тоже не давала спать. Теплыми сентябрьскими ночами, усевшись на подоконнике, тень Лади Кржижа неслышно шевелила губами, будто силилась что-то сказать. Франтишек просыпался в холодном поту, и в ушах звенели слова, сказанные ему Ладей на прощанье: «Запомни, дружище, нетерпимость есть признак низкого интеллекта».
Таким образом, разбуженный раньше времени все тем же снова и снова повторяющимся сном, Франтишек в одно прекрасное утро столкнулся в кухне со своим папашей. Папаша с раннего утра был раздражен и хмур, терпя вечные муки от плохого пищеварения. Он сидел на стуле, и его большой живот, живущий, казалось, своей собственной жизнью, висел между тонкими ногами, упакованными во фланелевые пижамные штаны. Невыносимая боль стреляла в равных интервалах в поясницу и отдавала в сердце. Газета, которую он читал, вибрировала в его руках. Папаша стонал и выкрикивал проклятья. Франтишек пожелал ему доброго утра, налил себе чаю и намазал маслом хлеб, как вдруг папаша хрястнул газетой об пол и, взревев свое любимое:
— Только война! Только война поможет от них избавиться! — трясущейся рукой схватился за сердце.
Ломоть хлеба с маслом, который уже приближался к губам Франтишека, застрял на полпути, как обледеневший дирижабль «Италия» во время полета к Северному полюсу. Франтишек с подобными сентенциями отца уже свыкся. В конце концов, он слышал их с самого раннего детства и уже давно, с большим или меньшим успехом, пропускал мимо ушей, более того — никогда не вступал в полемику. Но на сей раз ненависть, прозвучавшая в папашиной сентенции, была столь неукротима, что все-таки дошла до ушей и сознания Франтишека, сжав отвращением горло, будто он проглотил гнусного паука, желудок обожгла едкая горечь, перед глазами пошла взрываться шрапнель, в ушах взревели огнеметы.
— Заткнись! — заорал Франтишек прерывающимся голосом и шлепнул на газету, бесстыдно развалившуюся на полу, бутерброд маслом вниз. — Заткнешься ты, в конце-то концов? Кому охота тебя вечно слушать? Кто виноват, что из-за тупого упрямства и лени ты изуродовал свою жизнь?! Все поносишь да завидуешь! В своей злобе и ненависти ты докатился до того, что несешь эту околесицу на полном серьезе. А я не хочу помирать, понял? Нас...ть я хотел на твою войну! Смотреть на тебя тошно, не могу больше, мне с тебя блевать охота!
Папаша сидел словно в столбняке и, ничего не понимая, только таращил глаза. Внезапно побагровев, он подхватил обеими руками живот, будто это был надувной мяч, и, тяжело поднявшись со стула, прохрипел:
— Вон из моего дома, паразит неблагодарный! Убирайся, Иуду я кормить не намерен!
Заключительные папашины слова являлись всего лишь риторическим экивоком, потому как Франтишека уже более года кормили его собственные руки, и он честно отдавал дома половину заработка. Но главное заключалось отнюдь не в этом. Главным было, что после этого двустороннего и обоюдоострого взрыва ненависти Франтишек поднялся, сунул в рюкзак самое необходимое из своего скромного гардероба, добавил две-три любимые книжки и ушел, хлопнув дверью.
В трактире «У гробиков» — где ж еще? — он нашел Тонду Локитека, поделился с ним своими неожиданными жилищными проблемами, и Тонда, лицо которого после первой утренней кружки пива удовлетворенно светилось, сунул руку в карман и вытащил три ключа на металлическом колечке. Подержав их против света, окинул взглядом, которым мы прощаемся обычно со старой любовью, и, положив на стол жестом крупье, лопаткой пододвигающего первый выигрыш незадачливому игроку в рулетку, пустил связку к Франтишеку.
— Это что за ключи? — спросил удивленный Франтишек.
— Дак ведь от Ладиной мастерской. Мы вместе когда-то доводили ее до ума. Теперь она мне ни к чему. Квартира у меня есть, а искусство от меня нос воротит. Бери, да смотри не устраивай там бардак, не то соседи обидятся.
Так Франтишек перебрался в мастерскую Лади в полуподвальное помещение на Водную улицу, что на Смихове. В первую ночь он засыпал на старом, обтянутом потертой кожей диване и со стен и стояков на него ободряюще поглядывали осиротевшие Ладины картины, на которых появился проблеск утраченной было надежды, мелькнувшей ярким лучиком в темном, сыром и беспросветном будущем.
Той ночью Франтишек снова встретился во сне с хозяином мастерской. Ладя уселся перед одиноким мольбертом задом наперед на расшатанный стул, обхватив его ногами, тихо свернул сигарету из табака подозрительного происхождения, но курить не стал. Ведь умершие не курят и не пьют, хотя ходят слухи, будто они благоволят к влюбленным. Утром Франтишек проснулся и произвел учет и переучет оставшегося после Лади имущества. На столе, рядом с газовой плиткой, кофейной кружкой, трубкой и видавшим виды солдатским котелком, он обнаружил толстую тетрадь с эскизами, заметками и записями. На одной из последних страниц была сделана такая запись: «Нетерпимость есть признак низкого интеллекта, но и преувеличенная толерантность ведет к утрате характера. С глупостью необходимо бороться, а насилие можно выносить лишь до определенного предела…»
В вихре событий нового театрального сезона в первую неделю почти никто не заметил, что в клубе за стойкой бара отсутствует Кларка. На ее месте вертелась, наливала и получала деньги пани Вера, та, что раньше подменяла Кларку по выходным или во время болезни. Ни в какое сравнение с Кларкой ни молодостью, ни красотой пани Вера не шла. Однако обслуживала она не хуже, и цены у нее были не выше, чем у Кларки, а значит, все сомнения отпадали.
И только Франтишек мотался по клубу, словно отбившийся от хозяина слепой сенбернар. Но задавать вопросы боялся, а страх, как известно, фатален. Дни бежали, и Франтишек совсем потерял уверенность в себе. Поразительно, но всего-навсего два месяца способны стереть в людской памяти активные воспоминания о человеке. Кларкой никто не интересовался: ни рабочие сцены, ни актеры, — хотя она давно должна была вернуться из Франции. И лишь где-то во второй половине сентября в театре стали шептаться, будто Кларка с мужем остались «за бугром».
Франтишек, которого с той несчастной, первой и последней поездки с Кларкой на их дачу мучила совесть, поверил слухам мгновенно, и его всего перевернуло, будто он хватанул мышьяку. Франтишеку и в голову не приходило спросить у барменши Зузаны. Боль сжала его так, что он не мог ни вздохнуть, ни охнуть и лишь все повторял и повторял про себя:
— Это я ее выгнал, это моя вина! — что, конечно же, не соответствовало действительности, Франтишек в своем болезненном самобичевании явно перебирал. Но страдания — великий самоед, и нет оснований усомниться в том, что Франтишек страдал, страдал тихо, но вполне искренне. Более того, он терзался вдвойне: с одной стороны, обвинял себя в том, что его неуступчивость и оскорбленное тщеславие способствовали Кларкиному решению эмигрировать, с другой — одолевало презрение к самому себе, ибо где-то в глубине души он обнаружил подленькое и трусливое облегчение от неожиданного разрешения зашедшей в тупик ситуации. Франтишек понимал, что долго избегать Кларку не сможет, а по причине его постыдной, хотя уже излеченной болезни любовь так или иначе на какое-то время ему заказана.
В таком вот состоянии души и тела Франтишек искал отдушину и утешение в уже испытанном обществе Тонды Локитека и Михала Криштуфека, Аду же Горского обходил стороной, как только мог. Если же в своих молодецких скитаниях по Праге натыкался в каком-нибудь трактире или винном погребке на боевитую компашку Рене Тесарека, то стремился поскорее убраться незамеченным.
Ночные блуждания, чем-то похожие на миграцию угрей, неизменно возвращающихся в Саргассово море, шли на убыль по мере того, как закрывались их излюбленные питейные заведения, и все чаще заканчивались посиделками в прибежище Франтишека — бывшей мастерской Лади Кржижа. Франтишек пополнил скромную кухонную утварь Лади, а также приобрел несколько поваренных книг, выпущенных издательствами «Авиценум» и «Меркур», мужской фартук, дешевый сервиз и завел обычай кормить своих друзей все более изысканными блюдами, требующими сложного приготовления. Теперь Франтишек вставал пораньше и еще до отхода в театр делал необходимые покупки, соответствующие конкретным материальным возможностям. Он покупал антрекоты, ростбиф, свиные отбивные, помидоры, перец, цветную капусту и баклажаны, балканский сыр «Истамбул», итальянскую «Горгонзолу», французский «Камамбер» или чешский «Гермелин», «Отаву» и «Явор». На полочках его кухоньки появились и прижились горькая красная паприка и кайенский перец, приправа-кари, лавровый лист, ворчестер, тобаско и соевый соус, и Франтишек с поразительной быстротой приобрел репутацию признанного мастера кунг пао — горячего блюда из свинины — и мяса по-сычуаньски. Но коронным номером Франтишека была итальянская пицца, а также старочешская лепеница с колбасками. Когда же в кармане гулял продувной ветер, он кормил друзей отличными спагетти по-милански или своей любимой «лепешкой дровосека».