Таким образом, против несчастной, опрометчиво разбитой, а теперь окончательно утраченной любви Франтишек нашел то же противоядие, что и бедолага толстяк Ламме Гудзак, друг Тиля Уленшпигеля. Лекарством стали добрая пища и напитки, и Франтишек, подобно своему литературному двойнику, стал округляться и расползаться вширь, хотя отложить запасы доброго фландрского сала, коим оброс верный соратник Тиля, ему пока не светило.
— Толстеешь, приятель, — говаривал ему Тонда Локитек, на мускулах которого, способных оказать честь любому культуристу, вопреки всем кулинарным оргиям не появилось ни грамма ненужного жирка.
— Подумаешь, дело, — глуповато ухмылялся Франтишек, все сброшу, вот только обкатаем «Дон Жуана». Сейчас пока идут одни легкие комедии… Все из-за этого.
— Ну, ну, — притворно подначивал Тонда. — Кларке толстые мужики не нравятся.
Франтишек белел, как масло третьего сорта.
— А мне-то что? У нее там, во Франции, наверняка и тощих, и толстых хватает!
— А ведь ты, парень, ей в подметки не годишься! Далеко тебе до нее, — тянул Тонда разочарованно. — Иначе бы меньше слушал сплетни, а больше искал правдивую информацию. А правдивая информация утверждает, что старику Зарубе предложили в Сорбонне годичный контракт. И наши разрешили. Так что никакой эмиграции, а вполне легальная командировка. И еще одна любопытная деталь: к твоему сведению, Кларка получила разрешение оставаться там только до конца года и через месячишко должна возвратиться. Но если ты разжиреешь, как Оливер Гарди, она сделает кру-у-гом и попросит политического убежища… ну, скажем… в Албании!
Шоковая терапия, примененная Тондой Локитеком, дала отличнейшие результаты. В течение трех недель, естественно не без помощи своих друзей, Франтишек сбросил шесть килограммов. Друзья, хотя и с неудовольствием восприняли изменение в полуночном рационе питания, в конце концов вынуждены были притерпеться. Франтишек перебрал в мастерской протухший скипидаром шкаф и потертый диван. Приобрел в кредит кушетку, кресло-качалку из гнутого дерева и шкафчики из секционного набора мебели, разместил в них белье, томик «Путешествие с Чарли» Стейнбека и бутылку грузинского коньяка.
Подготовившись подобным образом, Франтишек стал ждать грядущих событий. В годовщину встречи с Кларкой в модном магазине «Фемина» он зашел к Тонде принять ванну, так как в мастерской ванны не было, а театральная душевая его не устраивала. Он вымыл голову березовым шампунем и даже посетил парикмахера, чего с ним не случалось более года.
Начищенный, причесанный, в чистой рубашке проводил он теперь все дни и вечера в театральном клубе, даже когда был свободен от работы, и тянул красное вино, аккуратненько, чтобы не перебрать, но желудок у него сжимался, как будто он опустился на самое дно Большого Гинцова озера, самого глубокого в Высоких Татрах и в стране, если вам это случайно еще неизвестно.
Он сидел и ждал до двенадцати, до самого закрытия, и Кларкиной преемнице пани Вере приходилось деликатно, но решительно выставлять его.
Кларка, естественно, не появлялась.
Глава двенадцатаяРАЗБОЙНИК
Осталось позади Рождество, отшумели Сочельник и Новый год, проплелось, волоча ноги, и кануло в вечность подзабытое Крещенье, что же касается Кларки, то о ней по-прежнему не было ни слуху ни духу. И все же Франтишек был уже подобен автомобилю с заведенным мотором, его воспрянувшая энергия казалась непреходящей и в своём роде феерической. Он подал заявление в районный Национальный комитет о переводе лицевого счета на свое имя, Тонда Локитек — второе прописанное в мастерской лицо — подтвердил в письменной форме свое согласие. Кроме того, после длительных консультаций с поэтом Иваном Гудечком, которого он уважал и с мнением которого считался, хотя особой дружбы не водил, и после предварительных переговоров с паном Кадержабеком Франтишек подал заявление в ДАМУ[13], выписал и стал регулярно читать газеты и журналы. Если и раньше он проявлял интерес к репетициям и, вместо того чтобы пить вино или пиво в своем клубе или играть в раздевалке в карты, стоял в кулисах, то теперь уже не пропускал ни одной.
Опера репетировала «Волшебного стрелка» Вебера, а драма «Разбойника» Чапека. Распределение ролей вызвало в коллективе большие сомнения и пылкие кулуарные дискуссии. Роль профессора получил народный артист Карел Гайны, тот самый, который тридцать лет назад блистал в этой же пьесе, но в главной роли. Теперь на роль разбойника определили одного из сыновей недавно почившего в бозе Мастера Лукашека, отца четверых детей, тяготеющих к театру. Усопший народный артист по справедливости распределил между отпрысками свой талант, разделив его на четыре части, и потому ни один из них не был обременен им слишком щедро. Но, по мнению директора, талант еще не самое главное.
Павел Лукашек-младший старался изо всех сил, проливал семь потов, и тем не менее, как ни бился, толку было чуть. Искра не высекалась, и огонь искусства не возгорался.
— Стоп! — кричал со своего пульта в двенадцатом ряду режиссер Кубелик. — Еще раз! Пойми, Павел, ты не какой-нибудь красавчик, что поет своей лапушке под окном, а рослый, сильный разбойник, которого, можно считать, уже обложили со всех сторон, как волка, но он все еще бунтует. Ты идешь к своей девушке, она уже твоя! Вот и давай работай веселей!
— Да, да, — кивал Павлик своей забинтованной головой. — Все ясно, я сейчас… — И снова завел: — Со мной ничего не случилось, Мими! — взрыдав, словно молодая мать, у которой отняли шестинедельного младенчика. — Я иду за тобой! — И тряс при этом головой, будто в ухо попала вода.
— Стоп! — повысил голос Мастер Кубелик. — Ничего похожего, черт побери. Растреклятое ремесло! У тебя голова забинтована или на ней печная труба надета? Почему она у тебя все время заваливается набок? Да не суетись ты, как наседка над цыплятами! «…Мими!..» Ты слышишь, Павел? «…Мими! Я иду за тобой!» В голосе разбойника должны звучать сила, непокорность, рядом с ним все другие просто трусливые собаки, кроме разве что Фанты! Давай все сначала!
Тем временем по зову режиссера из бутафорского дома, слепленного из папье-маше, вылезала перепуганная героиня. Ей казалось, будто режиссер обругал и ее тоже, но, обнаружив свою ошибку, она вскарабкалась по деревянной лестнице, укрытой за кулисами, обратно на небольшую площадку. Однако за эти минуты Лукашек-младший окончательно выпал из роли.
— Со мной ничего не случилось, Мими! — не слишком убедительно промямлил он. — Я иду за тобой!
— Иди ты в задницу с такой работой! — не выдержал наконец режиссер Кубелик. — У нас всего-навсего три репетиции! Одна главная и две генеральных, а мы тут возимся, как при первой читке. Мне-то все равно, я и начхать могу. Но ты, Лукашек, если будешь играть так, то рецензенты в газетах напишут, что пьесу надо назвать «Учитель», а не «Разбойник»! Ибо в тебе засел именно учитель и он тебя, разбойника, по стенке размажет! Какая-то лекция по вопросам культуры, а не театр! Что ты пытаешься изобразить? Нету драматического таланта — ступай на эстраду, работай конферансье. Но театр?! В чем перед тобой провинился театр? — И Мастер Кубелик рухнул в свое кресло. — Счастье еще, — бормотал он себе под нос, — что твоего папу кремировали. Если бы предали земле, ворочаться бы ему сейчас в гробу.
Репетиция закончилась, и артисты поспешно разбежались кто на радио и телевидение, кто на киностудию «Баррандов», кто на дубляж. Лишь Лукашек-младший оставался в театральном клубе, пытаясь вернуть утраченную веру в свои силы при помощи испытанного средства — русской водки. После третьей стопки он встряхнулся, как ирландский сеттер, и стал искать родственную душу, но, увы, в клубе почти никого не было, и потому, тщетно подкатываясь к присутствующему здесь костюмеру и двум фигурантам, вдохновенно поглощавшим гигантские копченые колбаски, сдобренные кремжской горчицей, и не склонным к разговорам, в конце концов он добрался до Франтишека, забившегося в уголок с чашечкой черного кофе и углубленно читавшего «Театральный авангард».
— Нуте-ка, что там пишут хорошенького? — поинтересовался Павел Лукашек с наигранным добродушием и плюхнулся без приглашения в кресло напротив Франтишека.
— Да так, ничего особенного, — ответил Франтишек сдержанно и с неожиданной застенчивостью показал обложку.
— Ага, — тоном посвященного молвил Павел Лукашек, будто он всю жизнь только и делал, что читал именно «Театральный авангард», хотя на самом деле никакого понятия о его существовании не имел. — Ну что ж, хорошая вещь. Интересуешься авангардом?
— Да. Немного, — ответствовал Франтишек.
— Эхе-хе! — ностальгически вздохнул Павлик. — Иные тогда были времена. В те поры театру служили артисты! Понимаешь, истинные артисты! А сегодня лезет всякое ничтожество. И не только в театр, сам знаешь: «Божьей милостью дерьмо в культуру прется все равно!» Дожили. — И он с тоской заглянул в свою стопку, будто в капле оставшейся водки надеялся увидеть ушедшую славу «Освобожденного театра» или светлой памяти Эмиля Франтишека Буриана. — Что будешь пить?
Франтишек пожал плечами, но Павел показал себя человеком действия.
— Мы с тобой тяпнем русской водки, — решительно сказал он, — чтобы никто не мог нас упрекнуть, будто мы пьянствуем безыдейно. — Он сунул руку в карман, выловил пятьдесят крон и заявил: — Тащи сразу четыре стопаря, чтоб не мотаться взад-вперед.
Но Франтишек неожиданно воспротивился.
— Тащи сам, — сказал он, — коли тебе охота. При такой постановке вопроса я пить не стану.
Павел Лукашек навалился грудью на стол, покачнулся вместе с креслом и вопросительно уставился на Франтишека.
— Ну-ну, — криво улыбнулся он, — ничего страшного не случилось, разве я сказал что-нибудь такое?
Он поднялся и, выделывая ногами кренделя, потащился к бару за водкой, которая Франтишеку в общем-то была ни к чему.
Франтишек тем временем раздумывал, не лучше ли исчезнуть не прощаясь, по-английски. К Павлу Лукашеку он и в обычных условиях не испытывал особой симпатии, а уж к Лукашеку поднабравшемуся и того менее. Но в борении чувств, когда в душе его гнездились скука, разочарование и любопытство, как уже не раз бывало в его жизни, при таком раскладе победило именно любопытство, и Франтишек остался.