— Несу, несу, радовался Павлик, — сейчас примем по маленькой!
Пока он тащился к столу, неся на пластмассовом подносике четыре полные рюмки, ему полегчало. Но руки дрожали, и рюмки ходили ходуном. Водка, выплеснувшись, смочила его пальцы. Павел совал их в рот, облизывал один за другим, и лицо его сияло от блаженства, словно у младенца, прильнувшего к материнской груди.
И хотя сам Павел Лукашек был человеком сложным, радости его были простыми.
Последующие часы этого дня проходили не сказать чтобы очень бурно, однако безоблачным променадом по розовому саду их тоже не назовешь. Павел Лукашек потащился за следующей порцией своего излюбленного «психотоника», но, запнувшись о ковер, вдруг рухнул на пол.
— На помощь, — заорал он истерически. Кто-то ставит мне палки в колеса!
Мгновенно оценив ситуацию, Франтишек помог ему подняться, вывел через театр на улицу, поймал такси и собрался отправить домой отсыпаться, но Павлик потребовал, чтобы он ехал вместе с ним, потому что должен познакомить со своей сестрой. После недолгого препирательства, к которому таксист прислушивался с крайним неудовольствием, Павел все-таки настоял на своем, вследствие чего Франтишек очутился в фамильной вилле Лукашековых около двух часов дня, то есть как раз в то время, когда это разветвленное актерское семейство садится обычно обедать. Появление Павла с Франтишеком особого восторга у хозяев не вызвало, тем не менее их встретили учтиво, Франтишеку притащили еще один стул, и сестра Павла, привыкшая, видимо, иметь дело с мужчинами в том самом состоянии, в котором сейчас находился ее брат, да и Франтишек, пожалуй, тоже, повязала им вокруг шеи льняные салфетки и налила в тарелки суп. Франтишек покорно сунул в суп ложку и склонил голову, словно собрался молиться. Павел же ложкой в тарелку попасть не смог и, чтобы отвлечь внимание от своих мучительных попыток, тупо уставился на детей сестры, успешно воюющих с отварной говядиной под томатным соусом. Он глупо ухмылялся и блаженно икал:
— Ну-ка, ты, Ринго! Скажи, ведь правда прелестные ребятки? Скажи, Ринго, ведь правда красивые детки, а как деликатно кушают…
Дети радостно наблюдали за пьяным дядюшкой и ели действительно красиво, вне всякого сомнения, владея ножом и вилкой лучше Франтишека, который, добравшись наконец до жаркого, оценил салфетку на шее. Каждый второй кусок падал с вилки обратно в тарелку и разбрызгивал мелкую капель томатного соуса, покрывая белую салфетку безобразной красной сыпью.
За чашкой кофе, который сестра Павла тактично переправила вместе с ними в соседнюю комнату, братец сделал попытку объяснить присутствие Франтишека в отчем доме. Говоря по правде, не слишком при этом деликатничая:
— Это Ринго! Я тебе, Боженка, его еще не представил. То есть его имя Франтишек, Франтишек Махачек, правда, Франтишек? Но… но все зовут его Ринго, понимаешь? Не понимаешь? Он работает за кулисами, простым монтировщиком, но в том-то и закавыка. Внешность, как говорится, обманчива, он у нас интеллигент, но в институт его не приняли. Что тут говорить, ты же «этих» сама знаешь. Ненавидят всякого, кто что-то умеет. Меня тоже ненавидят. Меня! Потому что у меня сильный характер и я человек принципиальный! У меня есть душа, а у них — у этих — вместо принципов — директива, а вместо души циркуляр. И потому пускай они все идут в задницу! Мы им еще покажем! Мы — это Ринго и я! Ты, Ринго, будешь моим доверенным лицом, чем-то вроде Санчо Пансы. И мы с тобой пойдем на них войной и разнесем их в клочья!
Тут он выпрямился, как на перевыборном собрании, но, изменив позу, сразу потерял равновесие, и речь его стала бессвязной. В последний момент сестра успела подхватить его, и Павел, обняв ее за плечи, совсем не к месту попытался продекламировать отрывок из «Космической песни»: «Словно львы, мы бьемся о решетки… и мы сломаем их!» Сестра осторожно опустила его обратно в кресло, голова Павла сразу откинулась назад, и он уснул, как невинное дитя.
Стоя над ним, сестра какое-то время грызла ногти, что, несомненно, было проявлением нервозности, которой Франтишек не предполагал у столь известной актрисы, а потом, глядя через плечо куда-то в угол комнаты, произнесла голосом хоть и утомленным, но на удивление приятным и спокойным:
— Вам не следует обижаться на Павла, пан Махачек. Он не хотел вас обидеть, просто в театре у него все получается не так, как должно бы получаться. Детям знаменитых артистов трудно. Намного труднее, чем остальным. Им ничего не прощают, наоборот — каждое лыко ставят в строку. Все только и ждут их провала. А Павел не талантлив и не в состоянии этого признать. Потому он ищет виноватых там, где их вовсе нет. Вы меня понимаете?
Франтишек кивнул и сказал: «Да».
— Не следуйте его примеру. Как только человек свои беды начинает сваливать на других, он пропал. — Она подошла к двери, заглянула в столовую и снова повернулась к Франтишеку — Вы не обидитесь, если я попрошу вас уйти? Правда не обидитесь? Павлу необходимо выспаться, и не имеет смысла его будить. Более того, когда он протрезвеет, боюсь, ему будет горько, что в ваших глазах он так низко пал, а показать этого он не захочет. И станет вести себя, скорее всего, оскорбительно. Думаю… вам это надо знать и не обижаться…
— Да, — снова с некоторым удивлением сказал Франтишек. — Хорошо. Я учту. Вам не следует опасаться.
И словно угорь на ночной охоте, проскользнул мимо нее, на мгновение заглянув ей в глаза, спокойные, карие, похожие на два спелых каштана. На губах, будто отблеск давних, счастливых времен, застыла улыбка. На стене за ее спиной он успел заметить несколько фотографий в рамках, размещенных между картинами. На всех доминировала знакомая импозантная фигура Павла Лукашека-старшего, окруженного многочисленным семейством. На одной из фотографий знаменитый артист в костюме короля Лира держал за тонкие ручки, поднятые над головой, девчушку лет шести, в летнем платьице, и казалось, будто он ведет на нитках хрупкую и нежную марионетку.
На улице легкие Франтишека наконец освободились от назойливого запаха театральной пудры и нафталина, наполнявшего комнаты. Представление окончилось, аплодисментов не слышно. На ближайшей остановке Франтишек вскочил в трамвай. Он глубоко вдыхал морозный воздух, проникающий в вагон на остановках, и чувствовал себя как человек, пробуждающийся от глубокого наркоза. Он не ощущал ни боли, ни утраты, наоборот, ему казалось, что он что-то приобрел, хотя не мог определить, что именно.
Премьера «Разбойника» Карела Чапека прошла из рук вон плохо. О цветах и говорить не приходится. Занавес, как ни тщились, дали всего шесть раз, зрительный зал тем временем уже опустел, и театральные рецензенты писали в газетах, что последняя премьера походила скорее на обветшавший гастрольный спектакль, который следовало бы назвать «Учитель», но никак не «Разбойник», ибо Карел Гайны, исполнявший роль учителя, был на сто голов выше Павла Лукашека-младшего в роли разбойника.
Франтишека охватил священный ужас — до чего точным оказалось предсказание режиссера. Во второй раз священный ужас охватил его, когда он узнал, что Кадержабека увезли в больницу с инфарктом через полчаса после стычки с самим директором театра. Во время банкета в честь премьеры, похожего скорее на панихиду, директор позволил себе заметить, что такого дерьмового актера, как Павел Лукашек-младший в главной роли, он еще в своей жизни не видывал.
— Вот и не давал бы ему эту роль, — выложил напрямик пан Кадержабек шефу, которого знавал еще зеленым практикантом, лет тридцать пять назад. — Ведь понимал, что ему не справиться, так нет, тебе хотелось угодить старому Лукашеку. Теперь-то черта ли тебе в этом — ведь старик так и так до этого дня не дожил. А этот молодой лопух тут ни при чем, и винить его нечего.
Через несколько дней после печальной памяти премьеры «Разбойника» Франтишеку передали, что ему велено явиться на ковер в кабинет Мэтра Кубелика. Холерический режиссер, занимавший должность заместителя директора драматической труппы, пользовался своим кабинетом лишь в тех случаях, когда не работал над новым спектаклем. У Франтишека неприятно урчало в животе — это был так называемый сифонный эффект, хорошо знакомый студентам, актерам и знаменитым спортсменам, то есть тем, у кого сдают нервы перед экзаменом или выступлением. Франтишек влез в рубашку, надел пиджак, нацепил галстук, в котором чувствовал себя как фокстерьер в парадном ошейнике, и за пять минут до указанного времени уже стучался в предбанничек перед дверьми кабинетов обоих великих начальников.
— Можно войти, — сообщила секретарша, выплыв из норы шефа.
И Франтишек вошел.
— Везет нам друг на друга, — не здороваясь, констатировал Мэтр Кубелик, указав Франтишеку на стул, словно на скамью подсудимых.
Франтишек чопорно уселся и выпустил рукава сорочки, так, чтобы стали видны запонки фирмы «Sea Lord», приобретенные в магазине «Прагоимпорт» на Вацлавской площади.
— Известно ли вам, зачем я вас сегодня вызвал?
Мэтр Кубелик вперил во Франтишека проницательные очи, подобные автомобильным фарам, прихватившим посреди шоссе ежика, и Франтишеку больше всего на свете хотелось хоть на минутку свернуться клубочком. Колючек у него не было, но совесть была нечиста, а почему — он и сам не знал.
— Вам знакомо это? — спросил наконец инквизиторским тоном великий начальник и взял со стола заявление Франтишека.
Франтишек отрицать не стал. А что ему оставалось?
— Так-так. Значит, вам захотелось учиться в институте?
Франтишек вместо ответа пожал плечами.
— Так-так. У нас вы работаете второй сезон?
Франтишек сказал:
— Да.
Из рук замдиректора Кубелика заявление, словно крыло мертвой птицы, спланировало на стол. Он надел очки, которые надевал лишь в крайних случаях из пустого тщеславия, и умолк. Франтишек ждал, что будет дальше. Ждать пришлось долго. Голова замдиректора клонилась к бумаге медленно-медленно, будто превозмогая сон, и лишь через какое-то время, словно голова кобры, с шипением рывком вскинулась вверх.